Евгений Ованесян. ПОМИНКИ И МИФЫ
№ 1993/12, 28.05.2015
Долгие проводы
После распада СССР уже вряд ли можно было чем-то удивить бывшего советского человека: любые сенсации, катастрофы, исторические разоблачения и политические скандалы воспринимались теперь без особых потрясений, с должной апатией и без должных выводов. Тем более странными и как бы даже неуместными предстали на этом фоне принявшие затяжной характер похороны (без кавычек) советской литературы. Отнюдь не галантные празднества, сопровождавшие беспримерные поминки, и заставляют со всем вниманием отнестись к этой акции.
Отпевание, бодро начатое известной статьёй Виктора Ерофеева, а затем доведённое до трагикомического крещендо сводным хором недавних апологетов соцреализма, к весне прошлого года вроде бы исчерпало свой пафос и близилось к завершению. Раздались по инерции две-три реплики о преждевременности похорон... Чьи-то голоса вяло огрызнулись... В близком исходе, по всей видимости, никто не сомневался Примерно так внешне выглядела начальная стадия поминального марафона.
Однако на деле всё было неизмеримо сложнее. Подоплёка поминок состояла в том, что сами по себе они являлись лишь побочной целью. Да и к чему, спросим, вообще было затевать эти лицемерно пышные церемонии, когда фактически соцреализм давно прекратил существование, изжив себя в качестве «основополагающего метода»? (И, добавим, безнадёжно утратил своё значение как средство для достижения славы и власти.)
Вот тут мы подбираемся к сути: требовалось найти на смену соцреализму другой универсальный «метод», чтобы на его базе создать новую «административно-творческую» систему. И главным препятствием здесь была вовсе не советская, а классическая русская литература. Она-то и стала основной (что до поры до времени маскировалось!) мишенью для обстрела.
Намеченная «реформа» готовилась долго и тщательно, с первых же лет «перестройки», которая, стремительно разрушив бастионы соцреализма, принялась на их месте возводить величественную пирамиду Свободного Искусства. На роль преемника сброшенного с пьедестала «жизнеутверждающего метода» выдвинулась так называемая «другая литература» (длинный список обозначавших её терминов замкнулся наконец, «постмодернизмом») В незримом, но вполне реальном штабе грядущего министерства шла кропотливая работа, комплектовались обоймы новых «звёзд» и их обслуги (далеко не каждый, что бросалось в глаза, получал право восхвалять творения Т.Толстой или Л.Петрушевской...), распределялись посты, должности и сферы влияний
Остановка была за малым: ещё не успевшее «цивилизоваться» российское население встретило «другую прозу» (как и поэзию) с угрюмым безразличием. Ветер перемен, оказывается, ещё не выдул из сознания подавляющего большинства читателей беззаветную преданность всячески поносимому реформаторами реализму («ползучему» «косному» и т.п.), как социалистическому, так – рикошетом – и классическому. Нужны были радикальные меры.
Ну, а поскольку ничего радикальнее убийства ещё не придумано, его в спешном порядке и организовали, инсценировав, разумеется, самоубийство, по которому тотчас закатили шумные поминки. Однако, несмотря на все ухищрения, главней цели – подрыва основ русской реалистической школы под видом развенчания соцреализма – достичь не удалось, о чём ярко свидетельствовало обвальное падение читательского спроса на «другую литературу».
Следует отдать должное устроителям: не потеряв самообладания, они с ходу запустили резервный вариант. Почва для его успешного проведения тоже была подготовлена заблаговременно Уже несколько лет читающую публику вынуждали вкушать плоды модернизма разных степеней свежести, от Кафки и Джойса до новейших опусов «детей перестройки» – модернистов с многозначительной приставкой «пост»... Эскалации ранее полузапрещённых течений активно способствовали специалисты по легализованным «измам», словно состязавшиеся по части наукообразных (точнее – заумных) определений: «...сверхреальность модернизма – это всегда суверенный и самодостаточный мир духовной свободы...» (?!); «Суть постмодернизма состоит... исключительно в формулировании в теории и средствами искусства скепсиса по отношению к авангардному скепсису...» (??) и т.д. в том же духе.
Итак, отпевание соцреализма получило новый толчок, и поминальное шествие по страницам демократической печати возобновилось, причём более всего оно теперь напоминало карнавально-цирковой кортеж. И не только потому, что эстафету подхватили теоретики и практики модернизма (склонные именно к абсурдной иронии), но и в основном оттого, что с их помощью в самом соцреализме внезапно обнаружились явные... модернистские черты!
Для усомнившихся приведу одну почти обобщающую цитату: «Сегодня многие пишут о соцреализме как о некоем суперавангарде (Б.Гройс, Э.Надточий, Е.Добренко, С.Кропотов). Это и так и не так. Соцреализм – это авангардизм особого рода...» (М.Липовецкий).
Таким образом, умерщвление классического реализма, начатое похоронами советской литературы, приняло, можно сказать, утончённый, «цивилизованный» характер: теперь одновременно с убийством происходила интенсивная пересадка в тело жертвы чужеродных (но весьма живучих) модернистских органов. Весь эксперимент, очевидно, должен завершиться в недалёком будущем торжественной реанимацией этого литературного супермутанта.
Каковы же будут его первые самостоятельно произнесённые слова?
Нетрудно предугадать, что ими станет скандально знаменитая бессмыслица его хрестоматийного предтечи: «ДЫР БУЛ ЩИЛ»!..
«Дыр бул щил – это субстанция сверхсвободы! – подхватят реаниматоры. – Энтропия смысла! Господство скептического разума! Постмодернизм – вселенная безыдейности!..»
Восемьдесят лет назад А.Кручёных самонадеянно полагал, что в сочинённой им абракадабре «больше русского национального, чем во всей поэзии Пушкина». Несмотря на сильнейшее пристрастие к эпатажу, была всё-таки у поэта ясная точка отсчёта, вершина, к которой он тщился приблизиться любой ценой – хоть шутом, да мелькнуть в толпе у великого подножия.
Нынешние же модернисты о русской классике даже не заикаются – то ли отрёкшиеся от неё изначально, то ли решившие в духовном помрачении, что поминки по соцреализму её действительно упразднили.
Кстати о соцреализме
Право, даже как-то жаль незаурядных умственных и материальных усилий, затраченных вхолостую на поминальный спектакль, ведь ни праздника на костях советской литературы не получилось, ни отмирания реалистических традиций не произошло.
Расчёт на то, что неприятие и удушение соцреализма повлечёт за собой и отрицание классической основы русской литературы, не оправдался. Причина здесь крайне проста – подлинный реализм никогда не имел ничего общего с так называемым социалистическим (несмотря на определённое внешнее сходство), и на протяжении семи десятилетий многомиллионная читательская масса прекрасно это понимала, отдавая предпочтение именно тем писателям, которые максимально приближались к истинной правде жизни.
Так что затея расправы с советской литературой оказалась более чем сомнительной не только в этическом плане (избиение поверженного соперника), но и в теоретическом – уж тут организаторы «поминок» попросту ломились в открытую дверь. С апломбом представляющие себя тонкими знатоками западной литературы, они, безусловно, не должны были пройти мимо хотя бы той исчерпывающей характеристики соцреализма, которую дал в своё время Альбер Камю и которая одна способна заменить труды «поминальных» статей.
Точности и лаконизму суждений французского писателя о чужой для него проблеме можно только позавидовать: «Чтобы хорошо воспроизвести то, что есть, нужно нарисовать и то, что будет. Иначе говоря, настоящий объект социалистического реализма это как раз то, что ещё не стало реальностью».
Далее, кстати, Камю сближает «искусство пропаганды», «розовую библиотеку» (к чему неизбежно ведёт соцреализм) – с «формальным искусством» (читай: модерном, авангардом и пр.) – и то, и другое отрезано «от сложной и живой действительности» и одинаково бесплодно для настоящего художника. Осмелюсь предположить, что это утверждение отчасти и объясняет, почему столь блестящие формулировки пришлись не ко двору нашим литературным ниспровергателям. (Хотя, повторюсь, цель-то у них была иная...)
Нигилизм: теория и практика
Когда стало совершенно очевидно, что отпевание соцреализма не приводит к желаемому результату – низложению русской классики, – в ход были пущены более откровенные средства. Настолько откровенные, что и некоторые критики-демократы из «шестидесятников», обычно лояльные к любым действиям и манифестам «новой волны», сочли неудобным уже не вмешаться (как-никак, их реноме и зиждется на великих именах!) и вступили в запоздалую полемику, походившую, однако, скорее на хладнокровную констатацию вопиющих фактов.
«...Кампания по расстрелу классики продолжала нарастать, – писал, например, И.Золотусский. – Нигилизм, уже получивший полную власть, перешёл от мирного отрицания к палачеству».
Но кто этому попустительствовал? Ни вопроса подобного, ни ответа даже косвенного вы не найдёте. Правда, в негативном (хотелось бы думать) контексте критик цитировал «нигилиста» А.Гениса (превратившегося, заметим, за годы «перестройки» из ничем не примечательного сотрудника радио «Свобода» в некоего литературного эксперта, изрекающего априорные истины): «Как твёрдо, до беспамятства и фанатизма надо верить в свою власть над миром, чтобы принимать описанную жизнь за настоящую?» И далее: «Впрочем, лучшие русские писатели как раз и обладали такой неслыханной дерзостью – в каком-то смысле они были дикарями». От себя И.Золотусский индифферентно прибавил: «Окончательный вывод этого автора: пора покончить с «тиранией классиков» и «начать с чистого листа»...
Судя по всему, именно с такого «чистого листа» и приступил к делу начинающий постмодернист С.Рыженков, чьё сочинение удостоилось благожелательной рецензии, помещённой, как ни странно, в непосредственной близости от статьи И.Золотусского в том же 25-м номере прошлогодней «Литературной газеты». (Это к вопросу о попустительстве «расстрелу классики».)
Почему такое соседство вызывает острое недоумение, можно понять, прочитав страницу-другую (если хватит сил) этого опуса. Впрочем, рекламно-восторженное предисловие к журнальной публикации уведомляет, что для верного восприятия произведения «нужно совершить непростую духовно-умственную работу», – лишь тогда, дескать, будет дано испытать «несказанное (так и написано! – Е.О.) удовольствие».
Да кто же добровольно признает, что он не способен на духовно-умственный труд?.. Тем более что перед нами, по утверждению «ЛГ», «интереснейший образец литературы постмодернизма», причём для автора «нет отдельно взятой «жизни» и отдельно взятого «сознания»... но есть жизнь сознания, самодостаточная, полнокровно воплощаемая в тексте».
Что ж, объективности ради следует привести какой-либо отрывок из этого уникального текста (насколько позволит, конечно, газетный набор, ибо треугольные и зеркально отраженные фразы, равно как и другие «графические эффекты», воспроизвести не удастся). Вот как он начинается:
«Когда гога подфинтил сторожовку, маман между делом сокрушнулась, что с будильником, который теперь во как, облом, и стасовался водяной: пристреливаются бульки, чтоб в районе гимна мочевой барабан дыкн, – пара выходов (через двое на третьи) и схвачено. Насчёт дефицита оказалось деза. Ширпотребным ляля прицепится какая-нибудь шиза и катается, катается апрелевским пластом...» и т.п.
Если читатель в состоянии раскодировать этот фрагмент (и получить удовольствие), приведу для интеллектуально-духовного упражнения ещё один восхитительный отрывок из «жизни сознания»: «пряточный карнавал выкрестывается в насекомую езящую спираль оказывающуюся пластующим плавающим бритвенным скелетом глаза цепляются за ближние предметы радиолу мечта сейф пока не начинаешь видеть собственную слепоту а спираль разбухает двабухает вибрация к рыву (вз раз об от про) обжалованию не подлежит но тут же отменено самим рывом вторами его так что тттттааааакккккчччччччттттт-тттооооооо» – ну, и, пожалуй, достаточно.
Впечатляющая, не правда ли, «жизнь сознания»? Не будем задаваться вопросом, насколько полнокровно она воплощена, – для этого потребно совсем уж титаническое умственное напряжение.. Наверное, и комментарии здесь будут излишни: ведь перед нами всё тот же неувядаемый «дыр бул щил»...
Вернёмся лучше к теории – она, по крайней мере, не требует столь тяжких усилий, как постмодернистские «тексты». Да и попробовал бы кто из теоретиков излагать свои концепции на манер вышеупомянутого текста – чего доброго, обвинили бы в шарлатанстве.
А тут... открываешь, допустим, трактат П.Вайля (коллега и зачастую соавтор А.Гениса) и преспокойно наслаждаешься его доступно-панибратским стилем. Особенно когда он обращается к русской классике и находит, что «не ода к неведомой Фелице останется от Державина, а щука с голубым пером в «Жизни званской»; не длинной историософией хорош роман «Война и мир», а короткой губкой маленькой княгини; не безднами памятны «Братья Карамазовы», а припиской Фёдора Павловича Грушеньке: «и цыплёночку»; не Полтавой велик Пушкин, а ножками (не своими)...» и так далее в том же залихватском духе.
И вот ведь что удивительно: ни особых возражений, ни желания спорить, ни даже возмущения подобные пассажи отчего-то не вызывают. К ним надо просто привыкнуть: да, это было, всегда, это будет и дальше.– Как были до нас и пребудут в своём величии после – Державин, Толстой, Достоевский, Пушкин...
А П.Вайлю можно лишь искренне посочувствовать. И заодно пожелать чтобы от него (как и от А.Гениса) остались не только позывные радио «Свобода».
«Вариант Букера»
Осенью прошлого года один из теоретиков «альтернативной литературы» с удовлетворением констатировал, что «слово «постмодернизм» стало самым употребительным в литературной периодике; нет ни одного номера «толстого» журнала, где бы не поминался – добром ли, худом ли – постмодерн. Да что номера – скоро не встретишь и статьи, автор которой рискнул бы проигнорировать новомодную лексему».
Однако это была лишь видимость успеха. Не говоря о том, что ажиотаж вокруг постмодернизма раздувался искусственно и лишь определёнными изданиями (их влиятельность и численное превосходство были как бы санкционированы партийно-идеологической верхушкой – себе на погибель – ещё в ходе «перестройки», и менторски-повелительные замашки остались надолго), – не говоря также о сомнительном качестве литературной продукции постмодернистов, – даже в их собственной среде обозначился явный раскол, что сообщило единодушным прежде голосам заметную нервозность. Пафос рискованного взлёта сменился усталостью предрешенного падения.
Этот опустошительный спад, наверное, по-человечески объясним и достоин сострадания: нельзя же безнаказанно насиловать разум и душу. Выход в «постмодернистский космос» – в абсурд бытия, провалы сознания, искус безверия – даром, конечно, не проходит...
Как бы то ни было, становилось яснее ясного; что постмодерн остро нуждался в авторитетной, желательно международной поддержке. Хотя и нельзя сказать, что она отсутствовала: мощную пропаганду «новой волны» на волнах «Свободы» и других радиослужб вели многочисленные специалисты по «русским вопросам», включая и бывших советских литераторов, особо отличившихся в борьбе за «свободную литературу». Так что поддержка, без сомнения, была, и вполне весомая, но всё-таки... всё-таки оставалось ощущение недоговорённости, неувенчанности, что ли. Вот именно, не хватало чего-то более материального. Положим, очень не помешала бы постмодерну парочка Нобелевских премий... – но, увы, ни одно из имеющихся в арсенале произведений явно на неё не тянуло. Иные престижные литературные награды Запада, к сожалению, вручались только «по местожительству»...
Впрочем, стоп: как раз тут-то и отыскалась (или была умело организована) спасительная лазейка. Идя навстречу российским новаторам, сердобольные спонсоры доселе неведомой нам премии Букера (некогда учреждённой для писателей стран Британского содружества) выкроили из своих средств ежегодную премию и за «лучший русский роман».
Разумеется, сразу же вспыхнула рекламная феерия, осветившая все этапы и аспекты деятельности жюри, обстоятельства учреждения «русского Букера», биографии англоязычных и будущих русскоязычных лауреатов и прочие захватывающие подробности. Что и говорить, ажиотаж был немалый – победителя ждали не только упоительные 10 тысяч фунтов стерлингов, но и, по обещанию председателя жюри А.Латыниной, «широкая пресса, возможно, мировое признание. Даже шестерым финалистам обеспечена реклама и, скорее всего, внимание зарубежных издательств».
Остаётся добавить, что совершилась очередная «цивилизованная» подмена. Ибо кто наши лучшие романисты? Астафьев? Белов? Лихоносов? Можаев?.. О нет, их книги не вписались в ряд мировых достижений изящной словесности! По крайней мере пять из шести дошедших до финала произведений самым непосредственным образом относятся именно к постмодернизму, включая, как догадывается читатель, и премированный роман М.Харитонова «Линии судьбы, или Сундучок Милашевича».
Но вот что странно: казалось бы, крупная победа, если не триумф, целого литературного направления! Но отчего же столь скомканным выглядит теперь праздник? Отчего столь неестественны поздравления и улыбки? Зачем столь язвительны наблюдатели, примечающие каждую неловкую фразу, каждый нелепый жест?.. (Кстати, не они ли, эти избранные друзья, пустили уже недобрый слушок о старости, а стало быть, и скорой кончине постмодермизма?) И почему же, наконец, это долгожданное торжество так неудержимо напоминает какой-то абсурдный кукольный спектакль в сломанной музыкальной табакерке, извлечённой из пыльного сундучка заезжего провинциального фокусника, быть может, в действительности никогда не существовавшего?..
Евгений ОВАНЕСЯН