ПУСТЬ НИЧЕГО ДУША НЕ ПОЗАБУДЕТ

№ 2015 / 16, 29.04.2015

Критика Александра Дымшица до сих пор многие считают ортодоксом. Он всегда строго следовал партийному курсу и боролся с любыми проявлениями ревизионизма. Не случайно его путь в науку начинался со сбора и изучения образцов пролетарской поэзии и рабочего фольклора, а его кумирами были самые революционные поэты Николай Некрасов и Владимир Маяковский. При этом Дымшиц всего ценил также опального поэта Осипа Мандельштама и крамольного сатирика Михаила Зощенко. А уже в начале 60х годов он первым в прессе поддержал публикацию в «Новом мире» лагерной повести Александра Солженицына. Правда, статьи Дымшица о современной русской литературе были всё-таки скучноваты. Из них всё-таки выпирал боец, а не кропотливый исследователь и тем более не глубокий мыслитель. Ярче всего талант Дымшица проявился в работах о немецких классиках. Вот где он мог дать фору даже иным академикам.

Помоему, уже пришло время написать о Дымшице всю правду без прикрас. Ведь хоть он и был ортодоксом, но вклад в науку внёс немалый.

Добавлю, что с ноября 1959 по март 1961 года критик работал в нашей газете, которая тогда называлась «Литература и жизнь», в качестве заместителя главного редактора.

 

Что скрывалось за короткими информациями армейской газеты

 

В Российском государственном архиве литературы и искусства сохранилось несколько вариантов биографии Дымшица и анкет критика. Заполняя 12 декабря 1947 года личную карточку для Союза писателей, Дымшиц, отвечая на 16-й вопрос: «Были ли в армии во время Отечественной войны», ответил:
«22.VI.41 г. вступил в Красную Армию. С тех пор служил в войсках Ленфронта. В 1941–42 гг. – батальонный комиссар, с 42 г. – майор. Участвовал в боях: в 1941 г. – за Выборгом и на Карельском перешейке, в 1942 г. – на Неве, в 1943 г. – в прорыве блокады Ленинграда, в районе Синявина, в районе Красный Бор – Саблино, в 1944 г. – в снятии блокады с Ленинграда, в районе Луги, под Псковом, на Курляндском перешейке в Эстонии»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 39, д. 2041, л. 112).
Сначала Дымшиц был направлен в армейскую газету «Знамя Победы», которую тогда редактировал П.М. Литовченко. Вместе с ним в эту редакцию попал Пётр Карелин (он потом стал первой рукой Всеволода Кочетова в журнале «Октябрь»), Александр Крашке и Дмитрий Горшенин.
Первый материал Дымшица – «Подвиг сержанта Смирнова» появился в «Знамени Победы» за 7 июля сорок первого года. Вчерашний критик коротко изложил биографию деревенского паренька, рано оставшегося сиротой. Этот паренёк участвовал в 1939 году в походе на Западную Украину и в 1940 году в войне против Финляндии, а 29 июня 1941 года вступил в боестолкновение с переодетым в красноармейскую форму белофинном.
Во втором материале – «Трофеи связиста Федина», опубликованном 17 июля, Дымшиц рассказал, как один наш красноармеец, призванный в армию из Казахстана, громил группу финских солдат. Потом были заметки о младшем лейтенанте Шкабере и телефонисте Бешлете.
Понятно, что все заметки сочинялись второпях. Не то было время, чтобы прописывать каждую деталь. К тому же в редакции, как и везде, очень не хватало людей. Каждый имевшийся в наличии сотрудник пахал за пятерых, если не больше, корреспондентом. Но чтобы у читателей не складывалось впечатление, что газету делали всего два-три штыка, журналисты многие заметки подписывали разными псевдонимами. Однако это не понравилось засевшим в тылу политработникам.
В общем, 2 октября 1941 года газета Ленинградского фронта «На страже Родины» всыпала своим коллегам из газеты «Знамя Победы» по первое число. Анонимный автор утверждал, что долгое время на страницах армейской газеты отсутствовала оперативная информация с мест боёв.
«Вся первая страница, как правило, заполнялась материалами Советского Информбюро и ТАСС. А из статей и заметок, помещённых на других страницах, читатель не мог узнать, когда же происходили описываемые в них события.
В конце концов редактор, очевидно, понял этот недостаток газеты. И вот в номере от 15 сентября на первой странице появилась многообещающая рубрика «Вчера на фронте». Но велико было разочарование читателей, когда они увидели, что единственная заметка, напечатанная под этой рубрикой, начиналась словом «Позавчера…»
Газета оторвана от жизни подразделений. Боевые действия не находят в ней быстрого отражения. Красноармейский читатель не осведомлён о важнейших событиях на данном участке фронта. Внимание газеты скользит по нескольким вопросам, а главное не выделяется.
Это объясняется прежде всего тем, что работники редакции слабо связаны с подразделениями, бывают там от случая к случаю.
Оторванность газеты от жизни армии сказывается и в том, что на её страницах очень мало материалов, рассказывающих о делах бойцов и командиров обслуживаемых газетой подразделений. За весь август было помещено только 18 таких статей и заметок. Не умея организовать авторский актив, редакция заполняет страницы газеты преимущественно статьями своих работников. Нередко можно встретить в одном номере по две статьи работников редакции Карелина, Дымшица, Крашке и ещё их же статьи за подписями Львович, Карин, Николаев. Редакция газеты «Знамя победы» получает чрезвычайно мало военкоровских писем. Ежедневная почта редакции – самое большее 3–4 письма, а иногда и совсем ничего. Например, 17 сентября – 4 письма, 18-го – ни одного, 22-го – одно, 23-го – три письма. Редакция не сумела сколотить вокруг газеты военкоровский актив, этим во многом и объясняются недостатки в её работе.
В газете совершенно не найдёшь статей с разбором боевых операций, статей, всесторонне показывающих действия отдельных подразделений, подытоживающих боевой опыт, рассказывающих о том, как бойцы и командиры разгадывают тактику противника и наносят ему сокрушительные удары»
(«На страже Родины», 1941, 2 октября).
Не случайно редакцию вскоре перетрясли. Вместо Литовченко редактором стал Л.Ф. Прусьян. Кроме того, появились новые корреспонденты, в основном из писателей (в частности, Николай Атаров и Илья Авраменко).
Сам Дымшиц примерно тогда же был привлечён к сотрудничеству еще и с агентством ТАСС. Ему даже дали корочку спецкора. В архиве сохранился один документ. Я его приведу полностью:

«СПЕЦИАЛЬНОМУ ВОЕННОМУ КОРРЕСПОНДЕНТУ ТАСС тов. ДЫМШИЦ А.Л.

Ленинградское отделение ТАСС просит Вас приехать 27 октября, к 11 часам, для выяснения ряда вопросов, связанных с ближайшими задачами корреспондентской работы.

Постарайтесь перед отъездом повидать т.т. Атарова и Крашке и привезти от них очередные материалы.
Одновременно посылаем письмо редактору газеты с просьбой предоставить Вам возможность выехать в Ленинград.

С приветом!

Зав. Отделением
Коновалов»

(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 2496, л. 1).

Дымшиц долго пытался нащупать свою тему. Конечно, он больше хотел бы писать о литературе. Но армейская газета позволить себе часто давать развёрнутые материалы о писателях не могла, а короткие информации Дымшицу большого удовлетворения не приносили.
Всё изменил случай. Однажды в штабе какой-то части Дымшица попросили, как знатока немецкого языка, принять участие в допросе попавшего в плен одного молодого немецкого лётчика. Журналиста заинтересовала судьба этого пленного. Ему захотелось понять, что привело двадцатичетырёхлетнего парня в вермахт, где его корни, на каких книгах вырос, что знает о нашем народе и русской культуре. После допроса он тут же сочинил заметку «Враг». Этот материал был напечатан в газете 26 октября 1941 года. И не после ли этой статьи у командования появилась идея: попробовать использовать Дымшица также на контрпропагандистском направлении?
Служа в армейской редакции, Дымшиц пытался выяснить, как сложились судьбы близких ему литературоведов. Так, в одной из частей он неожиданно встретил Иеремею Айзенштока, до войны изучавшего украинскую классику. Вчерашний историк литературы знакомил солдат с боевым путём их батальона. Дымшиц тут же написал в газету заметку о лекторском даровании Айзенштока. Она под названием «Честь подразделения» была напечатана в номере за 26 ноября.
А неделей ранее Дымшиц получил прямо на адрес редакции письмо от другого своего бывшего коллеги – исследователя русской классики Бориса Бурсова. В письме говорилось:
«Дорогой, милый Александр Львович!
Очень давно собираюсь написать Вам, но всё не мог этого сделать – не знал адреса. Хочется так о многом поговорить, так многое рассказать, так о многом посоветоваться. Я очень часто Вас вспоминаю – вспоминаю нашу хорошую дружбу, Ваше доброе отношение ко мне. И жалею, что мы сейчас не вместе. Хорошо бы поработали. Я вот уже 2 месяца в армии. Призван по партийной мобилизации. Веду лекционно-пропагандистскую работу, значусь нач<альником> биб<лиоте>ки. Текст к литературе, в газету. Но и на пропагандистском поприще, думается, делаю что-то полезное.
На днях был в Ин<ститу>те. Льва [Плоткина. – В.О.] не видел, Мейлаха тоже. Немного поговорил с Ниной Ивановной. Она как-то странно, отчуждённо держалась. Настойчиво доказывала мне, что П<лотки>н должен в первую очередь осуществить свою «охоту к перемене мест». А там – М<ейла>х. Спорить было бесполезно, а разговор на остальные темы не клеился. Так мы и расстались. Показалось, что люди слишком заняты собою и своими делами, до нас <нрзб> им во всяком случае дела нет. Да, дорогой Ал. Львович, суровую проверку проходят люди, и эта проверка вносит поправки в наши представления о людях. О многом хочется поговорить с Вами. Целую Вас – Б.Бурсов.
Пишите мне, обязательно пишите – адрес на той стороне.
18.XI.<1941>
Действующая армия, П.П.С. 591, З.А.С.П.
Политчасть, Б.И. Бурсов»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 862, л. 1).

 

Письмо из дома

 

Находясь на фронте, Дымшиц, естественно, очень сильно переживал за своих близких. Он долго не знал, что с родителями и смогли ли выбраться из блокадного Ленинграда жена – Надежда Оршер и пятилетняя дочка Лена. Лишь весной 1942 года до него наконец дошло письмо отца.

«27–2–42 г.
Сынок мой дорогой, наконец-то получил весточку от тебя – спасибо; я места себе не находил, не имея ни от тебя, ни от Нади с Ляленькой [жены и дочери А.Л. Дымшица. – В.О.] никаких сведений, и очень тебя прошу как только получишь от них весть – сообщи немедленно. Сынок, твоя поддержка «продовольствием» пришла, как всегда, более, чем вовремя – крепко тебя за неё целую; не говоря о прочем, для меня основное – это хлеб-сухари; очень жаль, что они несколько заплесневели, но это не беда – они свою благотворительную роль для подкрепления моего организма безусловно сыграют – ещё раз спасибо. Если у тебя только будет возможность повторить эту «поддержку» (в разрезе сухарей хотя бы) – то это было бы для меня весьма и весьма существенно. За последнее время я почему-то ощущаю дикий голод гл. обр. на хлеб – 300 гр. никак не хватает. Ну, да ладно об этом – самому противно становится, что приходится так пространно об этом писать – да ничего не поделаешь – оказывается, действительно правда, что голод – не самая захудалая тётка.
Теперь, сынок, должен тебе сообщить печальную опять новость – вот уже почти неделя, как скончался Осип Львович [тесть А.Л. Дымшица. – В.О.] – его уже похоронили; последние три дня перед смертью он был разбит параличом и почти не говорил; затем ещё Гелю взяли на военную службу и Роза Натановна осталась с <нрзб> одни на квартире. Она здесь часто бывает и теперь весьма обеспокоена отсутствием вестей от вас всех. Я постараюсь её повидать, чтобы она теперь могла тебе приписать в этом письме. Она в общем держится молодцом и продолжает работать в поликлинике.
Затем, Сашенька, я написал тебе 21-го с<его> м<есяца> два открытых письма одного почти содержания по твоим 2-м адресам – ты их конечно ещё не получил. Я там писал между прочим вот о чём; на след. день после отъезда Нади, сюда зашёл Миша Рабинович с намерением захватить с собой Надю с Ляленькой в свою машину легковую. Он уехал 16-го с.м. в г. Устюжну (Калининской обл.), куда он получил назначение по службе. В разговоре со мной он мне между прочим рассказал, что он из Устюжны сразу же поедет в Шафранов (близ Уфы), где находится его жена, Тамара, с ребёнком, привезут их в Устюжну, затем приедет сюда, в Ленинград, за своими стариками, чтобы их теперь устроить в Устюжне, и тут же предложил мне с С.Б. присоединиться к его старикам и вместе поехать в Устюжну с тем, чтобы там провести весну и лето (конечно предположительно, а может и дольше). Он предполагал вернуться в Ленинград недели через три (начиная с 16-го с.м.) – я, конечно, его поблагодарил и выразил принципиальное согласие (до согласования с тобой). Так бы хорошо было, если бы твой приезд сюда состоялся до его отъезда отсюда. Дело в том, что сейчас здесь очень остро стал вопрос о заселении квартир уезжающих; напр. наша Соня только третьего дня уехала с Союзом художников в Н<ово>-Сибирск – Герман Игн. находится в больнице для хроников и уже сегодня приходили с ордером на их помещение. Я очень опасаюсь, что в случае отъезда наша квартира с обстановкой и библиотекой пропадёт; когда ты приедешь сюда, мы может найдём <нрзб>. По существующим сейчас правилам, – квартиры, где проживают мобилизованные, неприкосновенны. Таким обр. – исполкомская обеспечена благодаря Гене, а <нрзб> ты сюда прописался. Может быть и другой вариант – необходимо лично обсудить.
Да, сынок, позабыл тебя поздравить с днём рождения Ляленьки – ты прав – им ехать было необходимо и всё, надеюсь, в конце концов будет хорошо. Очень меня беспокоит состояние твоей руки – то, что она сейчас пока остаётся без движения – это вполне естественно и обычно в таких случаях так сказать «жизнь» руке возвращается постепенно и нацело, но важно насколько правильно шёл процесс срастания костей. Физиотерапия в данном случае безусловно была бы прекрасна для скорого и целесообразного излечения – постарайся, сынок, её применить и именно здесь, в Ленинграде.
О Тоне я тебе также писал в тех письмах. Представь себе, в день отъезда Наденьки – вечером Тоня заболела голодным поносом (с кровью) и почти 2 недели прохворала, и вместо того, чтобы пользоваться её помощью – мне пришлось за ней ходить. Сейчас она от этой болезни поправилась, но жалуется на сильную опухоль на ногах – надеюсь всё же, что она скоро поправится. Я пока крепко держусь – тяжело, но ничего не сделаешь. С.Б. также сильно сдала и шлёт тебе привет.
Я, сынок, только живу надеждой на скорое с тобой свидание. Обнимаю и целую тебя крепенько.
Твой папа»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 1139, лл. 3, 3 об., 4, 4 об.).

 

Писательское братство

 

В газете «Знамя Победы» вместе с Дымшицем служили также Илья Авраменко, Николай Атаров, другие литераторы и журналисты. Правда, Атарова потом перевели на юг. Уже 24 апреля 1942 года Атаров сообщил старым приятелям:

«Дорогие Саша, Саня и Илья!
Так уж человек устроен: жизнь на юге настраивает на мысли о далёком милом севере. Я променял бы сейчас все птичьи переливы голосов и запах разопревшего на солнце навоза, всю глину Керченского полуострова и громкоголосый духан, – столовую, саманные избы и голую равнину – на голод и дружбу в населённом пункте А., на счастье увидеть милый Питер, мосты и Марсово Поле, – со всем трагическим развалом его жизни. А тут ещё такая антимония. Березин и Прусьян. Низко-низко ему, – не по-командирски, – поклонитесь и следите внимательно и раболепно за каждым движением его милого редакторского кулачка. Исполняйте каждую его волю. Ого! Излился.
Наша фронтовая <газета> в десять раз хуже вашей (увы!) армейской. Но самое страшное, – что я сразу разучился писать. Что там писать! Решил у самого себя украсть и переписать «Коловратов», – так и то хуже прежнего получается, память изменяет, а новое придумать бессилен. Это ужасно – вдруг обрести косноязычие.
Написал приличную передовую: «Слава раненого в бою». Лежит. Честное слово, – она получше тех, которые мы печатаем, а те ужасны, как если б их написал… ну я уж не знаю – кого обидеть сравнением. Так нет же! Не те читают. Чёрт их знает.
И ещё ужас в том, что на этот раз передо мной, перед моим воспалённым взором не дуболом, а хотя в том же звании – но человек обтерханный, избалованный успехом, карьерист высокой марки, который никогда не позволит сколотить коллектив.
Между прочим, в одну из первых ночей, когда он бессмысленно потащил меня с собой на машине, и я честно попросил его ввиду несходства характеров и отсутствия вакансий отпустить, – он сказал мне, что Прусьян тоже трепал его в «Н.С.Р.», – а сейчас так любит – аж трясётся при упоминании имени. Возможно ли?
Здесь всё на рангах стоит. Каюсь, друзья – Саша и Илья, – я шесть месяцев прожил с Вами и Вы ни разу меня не поставили перед собой, – как батальонные могут поставить 3-го ранга. И Саня от меня не терпел за малый чин, хотя и сердит на меня за то, что я его забываю. А тут… О!.. Тут не только имеет значение, что на петлицах (это среди писателей!), но и то, что только пока в аттестац. листах. Одним словом – тут Павленко.
Дети, я не пишу ничего о весне, хотя это было бы в тысячу раз важнее. Не пишу – потому что весна – тема нынче подцензурная. Знаю, что у Вас там будет нелегко, но совершенно можете быть уверены, – что и у нас тут – и раньше, чем у Вас – расцветут ромашки.
Пишите мне, друзья. Обнимаю Вас от всей души, очень крепко, по-братски. Мысленно с Вами и очень грущу, что только лишь мысленно. Я сделал непростительную ошибку.
Я живу в комнате с Сельвинским и Расулом Рзой. И вообще – я скоро заговорю на языке своих сасунских предков. Тут много сосунцев, автандилов и прочих. Но писать я всё-таки разучился. Это ужасно.
Здесь обстановка близка к Вашей и смотреть – только татарские руины.
Ваш Коля.
P.S. Привет – горячий – всем старожилам. Привет Прусьяну и Овчаренко. Илья, – тебе от Литовченко привет – красногвардейский. Он тут» (РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 732, лл. 1–1 об.).

В другом письме Атаров отметил:

«25 мая. Станица Киевская. Кубань.
Здравствуйте, ребята-старики!
Шлю Вам гвадалахарский привет и спешу порадовать сообщениями о том, что лично я жив и кроме небольшого стеклянного ранения отделался только лёгким испугом. Дни были горячие, такого я ещё не испытывал. А главное, мне, жителю карельских лесов, очень трудно было свыкнуться с голым рельефом местности, на котором всё происходило. Уверяю Вас, что спасался и маскировался я только в тени собственного корреспондентского карандаша.
Что бы Вы хорошего не знали о Березине, – на всё это надо наплевать и забыть. Может быть, нам его подменили, но поведение его ничем не отличалось и даже превзошло поведение известного Вам Литовченко.
Мне пришлось повидать многое, о чём не расскажешь сгоряча правильно.
Сейчас наступила тихая кубанская жизнь. Надолго ли? Мыслью всё время с Вами, – ни коллектива, ни газеты, ни руководства я никогда не найду похожих на те, где Вы, друзья. А Вас, наверно, встречу и обниму только после войны. Получил из Москвы письмо Сани Крашке от 8.IV. Жду писем. Пишите, черти, хотя бы я получил в августе ответ на это майское письмо. Великий срам испытали мы тут, ребята, и все сейчас немного повреждённые, что наверно заметно по письму.
Ваш Коля» (РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 732, лл. 3–3 об.).

Потом возникли проблемы у Авраменко: тот неожиданно угодил в госпиталь. После выписки он написал Дымшицу:

«Саша, милый!
Вот я и в редакции. Ещё никак не войду в колею. Сегодня едет к Вам Колтунов на комиссию. Устройте его переночевать и накормите. Честно говоря, после госпитальных норм переходить к нашим – дело трудное. Уже хочется есть.
Дома у меня более-менее всё в порядке. Чего не хватает, это – жиров и сахару. Жене, как кормящей, это нужно до зарезу. Думаю на днях поехать в часть, чтобы что-нибудь сэкономить. Здесь – трудно. Говорят, что прибавят с сегодняшнего дня ещё 20 гр. масла. Т. обр. на руки будем получать 43 гр. Это, кроме того, что идёт в горячую пищу.
Саша, меня очень интересует вопрос, который повис в воздухе. Принесла ли Вера витамин «С» от Ц. Ан.? Я хотел бы его получить. Он дома крайне нужен. Письма из дому тебе передаст Карпов, он завозил к вам посылку.
Прости, что так всё бессистемно пишется.
Передавай приветы всем нашим госпитальным друзьям.
Целую тебя <Илья Авраменко>»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 667, лл. 1–1 об.).

Тем временем атмосфера в редакции газеты «Знамя Победы» вновь стала накаляться. Спровоцировал обострение внутри коллектива новый ответственный секретарь некий А.Лежин. Не вытерпев произвола нового начальника, группа журналистов пожаловалась, но не кому-нибудь, а своему же коллеге – Дымшицу. Они направили ему следующую бумагу:

«ПАРТОРГУ РЕДАКЦИИ ГАЗЕТЫ «ЗНАМЯ ПОБЕДЫ»
БАТАЛЬОННОМУ КОМИССАРУ ДЫМШИЦУ А.Л.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Ставим в известность, что во время вашего пребывания в командировке 24 мая 1942 г. в редакции произошло следующее:
Секретарь редакции, кандидат ВКП(б) А.Лежин, в состоянии полного опьянения, находясь в комнате литработников вёл себя самым непристойным образом, дискредитируя не только себя как коммуниста, но и подрывая авторитет отв. секретаря редакции.
В течение часа Лежин в возмутительном, вызывающем тоне разговаривал с кинооператором т. Станкевичем, заставляя его приступить к ночному дежурству по редакции, тогда как это было нелепо, ибо оператор прямого отношения к редакции не имеет, о чём спокойно и вежливо заявил Лежину т. Станкевич.
Войдя в раж, Лежин приказывал «вверенной ему властью» дежурить и на отказ Станкевича – нанёс ему личные оскорбления, назвав его в присутствии работников редакции «идиотом» и т.д. Лежин кричал, что он не потерпит «дачников».
Один из нас – Крашке А.В. вмешался в конфликт и сказал Лежину, что его требования неуместны и операторы не «дачники», а проживают в доме по указанию НАЧПОАРМА бригадного комиссара т. Звонова и редактора т. Прусьяна.
Лежин продолжал в наглой форме приставать к оператору, пока тот не ушёл из комнаты.
К этому нужно прибавить, что пьяный Лежин до этого инцидента по словам отдельных работников редакции (напр. Максимовского), кинооператора т. Шапиро безобразно вёл себя в этот день в столовой 98 С.П., где тогда довольствовалась редакция.
Лежин после обеда кричал, чтобы ему «запрягли машину», он де отв. секретарь и «всё может». Всё это происходило в присутствии бойцов, командиров 98 С.П., а позднее и бойцов нашей типографии и работников редакции.
Своими пьяными выходками молодой коммунист Лежин дискредитировал себя, а главное – редакцию нашей газеты. Кстати, в этот день к нам прибыл новый сотрудник старший политрук Карташев, на которого этот случай произвёл весьма неприятное впечатление.
Считаем необходимым обсудить и оценить поступок Лежина на партийном собрании.

Член ВКП(б)
Батальонный комиссар
И.Авраменко
Кандидат ВКП(б),
Интендант 3 ранга
А.Крашке
Кандидат ВКП(б)
М.Скородников»

(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 2491, лл. 1–2).

 

А что же Дымшиц? Примерно наказать Лежина было не в его власти. И вообще, он уже так устал от армейской газеты. Ему давно хотелось уже чего-то другого.

 

Новые назначения

 

Мечты сбылись в июне 1942 года. Дымшиц был переведён в группу писателей при политуправлении Ленинградского фронта. 27 августа 1942 года ему из Москвы послал письмо Василий Чистов. Когда-то они вместе занимались фольклором, но потом Чистова, знавшего три иностранных языка, забрали в Наркомат внешней торговли. Начало войны застало Чистова в Германии. Он как дипломат был интернирован, а затем окольными путями переправлен на родину. Чистов сообщил:

 

«Дорогой Александр Львович!

Радостным днём был для меня день вчерашний – получил Ваш адрес и заверения в том, что Вы живы и невредимы. И каким путём, подумать только, через Иркутск, от М.К. Азадовского. Ещё большей радостью были для меня проникновенные и тёплые слова его о Вас. Я знаю, этот человек зря словами не бросается. Хочется пожать от всего сердца Вашу руку и запросто присоединиться к гордым словам старого учёного о Вас. Он пишет: «…а А.Л. Дымшиц на фронте. Я всегда очень любил его, а теперь он ещё более поднялся в мнении всех наших общих товарищей. Его поведение всё время на редкость мужественное, благородное, без позы и крика, – чего, увы, нельзя сказать о многих из его сверстников, находившихся в своё время в одинаковых с ним условиях». Узнаю Вас и горжусь тобой, Александр Львович, иначе и не могло быть. Ещё больше хотелось бы быть рядом, но это пока что всерьёз исключено. Просился два раза.
Злости во мне на подлых фрицев – хватило бы на несколько человек. Злости моей, личной и общей нашей злости и ненависти.
Личная злость и ненависть сложилась ещё в Германии, окрепла и оформилась окончательно в конц. лагере, прелести которого нам с женой пришлось пережить и которые не забыть до последней точки в жизни. И ненависть эта выросла и плещет через край после возвращения на родину, после потери брата (он партизанил), разгрома моих родных мест, потери ряда друзей и родственников (в т.ч. родителей Лёшиной жены Гали) и т.д. и т.п., да разве отделима личная ненависть от общей ненависти всего нашего народа и разве каждое горе сейчас не воспринимается как личное горе?
Когда я вернулся, я сделал одну попытку связаться с Вами, но неудачно. Возможно наврал адрес. В письме между прочим писал, что фашисты вами недовольны и поместили в одной газете статью, половина которой посвящена Вам – «одному из злейших врагов цивилизованного человечества», или что-то в этом роде. Цель статьи – показать, что евреи направляют русскую литературу. Похабщина и прочие аксессуары фашистской «полемики». Цитируются многие Ваши работы. Писал Вам в прошлом году обо всём этом подробно и цитировал точно (случайно сохранилась записная книжка, которую теперь уже потерял). Помню, что в одной фразе используют какую-то опечатку (если и это не выдумали), для того чтобы доказать, что Вы плохо говорите по-русски. И прочая дребедень.
Редакция была почти напротив и сколько раз хотелось набить морду редактору за Вас. Вставьте им и это в счёт. Какой же большой счёт у нас к ним. Чем только платить будут? Вот Евгений Петров ещё. Хороший мужик. Я с ним сдружился ещё там и только-только сговорился здесь о печатании пары очерков о Германии. Мы на неё смотрели вместе и одинаковыми глазами.
Полагается, конечно, сказать хоть два слова о себе, а не только заниматься делами «спиритизма вроде». Но, право, это от того, что очень хочется видеть Вас и рассказать и услышать от Вас многое. Вы уж не обижайтесь.
Работаю там же, в секретариате т. Микояна. Много. Довольно упорно. Больше ничем не занимаюсь. Пережил и приходится переживать многое. Жена здесь же.
Алексей на фронте. Спрашивал о Вас, велел установить связь, что я случайно и сумел. Адрес его Действ. Кр. Арм. ППС 475; 159 отдельн. Дорожно-Стр. Батальон. Политруку 3-ей роты Соймонову А.Д.
Напишите сперва ему. Он молодцом, но поддержать нужно. Трудно: Галя за 250 км в госпитале, на руках её брат-сирота (10 л.), он у Лёшки пока связным. Думаю взять к себе, возможно вместе с Галей хотя бы временно.
Сегодня всё, хотя Вам и Лёшке мне хочется сегодня писать без конца. 4 ч. 45 м утра.
Крепко жму руку и обнимаю.
Ваш В. Чистов»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 2181, лл. 1, 1 об., 2, 2 об.).

В писательской группе Дымшиц провёл всего месяц. Затем он получил назначение в седьмой отдел политуправления, занимавшийся спецпропагандой. Критик искал среди пленных немцев людей, способных выступить по радио с разоблачениями нацистов и склонить бывших однополчан к переходу на советскую сторону.
В блокноте Дымшица за 1942 год сохранился фрагмент протокольной записи проведённого критиком допроса одного из немецких военнопленных. В нём отмечено:

«Цинцман, Мартин.
9 авг. 1906 г. в Лейпциге.
20 февр. 1940 г. в армии.
В Польше – Влейтава у Буга.
Окр. батальон (655).
В Рачине – сформирован 638 отд. бат. (в июле 1940 г.).
В батальоне есть нацисты, есть колеблющиеся.
Батальон пришёл на передовую – в конце июля – в начале августа.
Заняли Перелесье.
О русских говорят, что они только обороняются, наступать не будут.
28 сент. попал в госпиталь в г. Ревель.
Батальон вряд ли долго пробудет в составе 215 див., т.к. он состоит из пожилых.
13 окт. выехал из Ревеля, 17 окт. вернулся, потом взят в плен.
В июле выехали поездом в Ковно, оттуда Дюнабург – Псков – Луга (но до Луги не доехали).
Его словарь: корова, конь, здравствуйте, до свидания, свинья.
Прислать чтение.
Гейне не читал.
Я – натурменш, я рвусь к природе.
Читал Гёте – «Фауст» (слушал оперу), Шиллер – «Разбойники».
В Лейпциге жена, дочка (8 лет). В отпуску был в январе 42 г. – 21 день.
Русские люди очень угнетены войной и пленом. Чувствуется, что они не могут свободно дышать.
Охраняли дорогу Псков – Луга, с партизанами не сталкивались.
Бирки, деревянные, с № и указанием местной комендатуры. Их носят в карманах, на груди.
На жел. дороге работали военнопленные. После работы их увозили в лагерь. Ими командовали надсмотрщики.
Сначала – солдат,
с дек. 40 г. – ефрейтор,
с 1 апр. 41 г. – унтер-офицер.
Боится второго фронта. Хочет вернуться домой, к семье, живым и здоровым.
По радио очень боится выступать, ибо боится репрессий против семьи»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 142, лл. 4–6).

Здесь стоит отметить, что в политуправлении у Дымшица появилось больше возможностей интересоваться литературой. Он по-прежнему не терял надежды переубедить академическое начальство и добиться присуждения ему звания доктора наук за Маяковского. Куда критик по этому поводу не обращался. Очередной ответ ему дали 31 марта 1943 года.

«Уважаемый тов. Дымшиц!
Ваши документы мною получены и переданы на филологический факультет. Ваша работа пока ещё находится у проф. Тимофеева. Она им прочитана и сейчас им пишется отзыв. После этого работа будет передана второму рецензенту.
С приветом А.Артемьева»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 2490, л. 11).

Но какой именно Тимофеев дал отзыв, выяснить пока не удалось.

Прозрение старого приятеля и обретение новой семьи

 

Когда появилась возможность, Дымшиц отыскал на разных фронтах многих своих бывших коллег по литературному цеху и в письмах обсуждал с ними планы на будущее. В этом плане очень интересна его переписка с Валерием Друзиным. 

В писательском мире обоих критиков знали как ортодоксов. Но в частных письмах это были совсем другие люди. Когда-то они, очень хорошо зная стихи полузапрещённых поэтов, вместе боролись против однобоких толкователей современной литературы типа Льва Плоткина. Но потом бес, видимо, и их попутал. В конце декабря 1943 года Друзин, размышляя о литературе, писал Дымшицу:

«Кажется, теперь мы с Вами сойдёмся в некоторых оценках. Я, как и Вы, признаю значение творчества Демьяна Бедного, Надсона в тех пределах, о которых Вы написали столь удачно в своём письме. Больше того – хорошие стихи есть и у Ивана Захаровича Сурикова. С другой стороны, пора воздать должное Гумилёву, Ахматовой, Хлебникову и ещё некоторым, в своё время охаянным в качестве «декадентов». Все хорошие русские поэты нужны нам для будущего. На понятии «декадентства» усиленно спекулировали те, кто не имел вкуса и не различал плохие стихи от хороших. Огульное зачисление в «декаденты» таким «критикам» помогало увиливать от задач подлинного анализа творчества крупных поэтов наших начала ХХ века. Вы предвидите в будущем литературоведческие бои. Но за что они должны идти? По-моему, за честное, глубокое, всестороннее изучение нашей замечательной русской литературы. И здесь будет сильнее тот, кто лучше сумеет показать творческие достижения наших поэтов, прозаиков, драматургов. Что здесь может показать Плоткин? Он сейчас на безрыбье рак, ну а когда вернутся с фронта люди – ему же придётся потесниться»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 121, л. 23).

Где бы Дымшиц ни служил, он никогда не забывал о семье. В какой-то момент ему стало известно, что жена встретила в эвакуации другого человека. Но что он мог поделать? А вскоре Дымшиц сам полюбил другую женщину.

Его новой избранницей стала переводчица Галина Снимщикова. До войны она преподавала немецкий язык в военно-морском училище им. Щорса. Первый муж Снимщиковой был военным инженером. Когда началась война, муж стал инспектором по вооружениям на Ленинградском фронте, а она перешла в библиотеку академии наук. Мужа убили 22 апреля 1942 года. У неё на руках остался четырнадцатилетний сын. Потом Снимщикову позвали в радиокомитет. За Дымшица она вышла замуж уже в 1944 году.

 

Привет от Лили Брик

 

Когда до Победы оставалось уже всего чуть-чуть, в разных центрах влияния начали прикидывать, что будет дальше, кто и что возглавит и как будут развиваться дела в разных сферах. Не был забыт и Дымшиц. Кое-кто прочил ему возвращение на первые роли в Пушкинском Доме. Не зря в начале 1945 года к критику обратились Брики. Они писали:

«Дорогой Александр Львович,

вот уже несколько лет, как мы работаем над составлением словаря раннего Маяковского. Матерьял – стихи первого тома полного собрания сочинений.
Эти стихи – наиболее необычная по языку часть литературного наследия Маяковского. Многое недоступно даже квалифицированному читателю. Польза словаря, дающего одновременно и научную систематику поэтического языка раннего Маяковского и толковый комментарий к его труднейшим стихотворениям – очевидна.
В словарь войдут все слова стихов первого тома. Каждому слову будет дана его грамматическая и смысловая характеристика. Все отклонения от «нормального» словоупотребления будут отмечены и подробно прокомментированы. «Норма» – словарь Ушакова.
Уже предварительная подготовительная работа над словарём обнаружила огромное количество таких «отклонений», чрезвычайно интересных и в языковом и в поэтическом отношении.
Каждое слово будет дано в контексте, – то есть будут приведены все словосочетания в которых это слово встречается.
В ходе работы уже выяснилось, что речетворчество Маяковского проявляется не в «выдумывании» новых слов, а в своеобразных неожиданных словоупотреблениях и словосочетаниях, требующих сложной смысловой расшифровки.
Нам проделать эту работу легче, так как почти весь первый том был написан Маяковским на наших глазах и каждая трудная строка была выслушана нами с авторскими пояснениями.
В настоящее время вся огромная подготовительная работа над словарём нами закончена: – разнесены на карточки все слова и выписаны все контексты. Мы уже приступили к обработке отдельных букв.
Обращаемся к Вам, Александр Львович, с предложением: – не поможет ли нам Институт Литературы Академии Наук закончить наш труд? Не заключит ли он с нами договор, и тем даст нам возможность больше времени и сил уделить этой чрезвычайно трудоёмкой и сложной работе?
Объём словаря – примерно 50 авторских листов. Срок окончания – один год.
Если договор в принципе возможен, то нам следовало бы с Вами встретиться, подробно поговорить и договориться.
Не собираетесь ли Вы в ближайшее время приехать в Москву? Если нет, то мы могли бы приехать в Ленинград по вызову Института.
Очень просим Вас, Александр Львович, ответить нам возможно быстрее. От Вашего ответа зависит наш дальнейший рабочий план.
Сердечно Вас приветствуем!
9 февраля 1945
Москва, Арбат, Спасопесковский пер. 3/1 кв. 55.
Тел. Центр 5-80-72»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 847, лл. 1–1 об.).

 

Сам Дымшиц планировал после войны вернуться к литературе. Сразу после встречи нового 1945 года он через знакомых начал интересоваться, кому бы могли быть интересны его материалы. Первым делом критик попытался установить связи с журналом «Знамя». Ему 21 февраля ответил его коллега Анатолий Тарасенков.

«Москва 21.II.45
Уважаемый тов. Дымшиц!
Тов. Ленобль передал мне, что Вы хотите писать для «Знамени». Рад. Жду заявок на темы. Со своей стороны могу сделать предложение – дайте нам необходимую (стр. на 12 на машинке) статью о творчестве Дудина. Срок – три недели от сего дня. Если согласны – телеграфируйте мне тотчас.

Привет

Ан. Тарасенков.

Продумывая свои заявки, учтите, что «Знамя» – целиком военный литературный журнал»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 2002, л. 1).

 

Пиши: хочу всё знать

 

Войну Дымшиц заканчивал в должности инспектора по немецкой печати политуправления Первого Белорусского фронта. В победные месяцы он чуть ли не каждый день писал жене.

 

3/IV.45 г.

Галюшенька, миленькая!
Вчера послал Тебе поздравление со взятием Берлина.
Сегодня пишу снова, т-к только что в «Правде» прочитал объявление о гибели брата Эти Штык. Мне захотелось как-то выразить ей свои чувства в связи с этим её горем, а адреса её у меня нет. Прошу тебя позвонить ей (5-01-41); м.б. Ты позовёшь её к нам, а то ей, конечно, одиноко очень и грустно. Мне жалко её; я знаю, что брата она очень любила.
У меня в делах пока ничего нового. Сегодня, видимо, в командировку ещё не еду. Возможно – завтра. Жду также ответа от Подкаминера на мою телеграмму о том, что срок командировки нашей истёк.
С нетерпением жду от Тебя весточки.
Обнимаю Тебя и крепко целую
Твой Саня
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, л. 1).

 

 

 

14.IV.45 г.

Зоренька моя!
Прибыл к Зельдовичу. Через день-два еду дальше, на место. В Москве пробыл почти 2 дня, т-к не было сразу поезда сюда. Повидал Марьяну (от неё Тебе большой привет; выглядит она – плохо, явно больна), моего школьного товарища Яшу Дихтера (у коего за время войны появился чудесный сын), случайно разыскал институтского друга – Гришу Вайса, который вызван из части на какую-то военную учёбу. Мельком видел Борю Бурсова и Борю Мейлаха. Из Москвы поездка была трудная. В связи с тем, что в поезде выбыл общий вагон, наш превратился в бесплацкартный. В общем, как говорит Марьянина дочка – Машенька: «Был ужасный кабардак». Совсем неясно, как будем добираться дальше: прямого поезда нет. Надо придумывать транспортные комбинации. А пока решил ехать в город, в эту «роммовскую столицу».
Как-то Ты там? Как работа? Бывает ли Юра [сын Г.Снимщиковой от первого брака. – В.О.]? Я даже не могу сказать, как тоскую по Тебе. Надеюсь (нет, уверен, – вот нахал, уверен!), что Ты отвечаешь мне тем же. Котя, не забудь получить деньги у Марии Ал-вны в Гослитиздате, в Лениздате по «Ленправде». М. б. в кассе Союза (это одна комната с кассой Гослитиздата) Татьяна Аркадьевна тоже выплатит тебе.
Позвони в отдел, Подкаминеру или Катце, – пусть дадут мне знать о Тебе. Если кто поедет, то пусть передадут мне. Затем к любой телеграмме можно приписать два слова: «Снимщиковой привет». Я хоть буду знать, что Ты – здорова. А то я буду тревожиться (я уже тревожусь). А иначе ко мне нельзя писать, адреса у меня ещё нет, и я хочу надеяться, что тот, что у меня будет, продлится всего несколько дней (а потом мы увидимся).
Ну, Котя, будь здорова, родная. Целую Тебя бессчётно, всю, всю.
Юру расцелуй.
От Зельдовича – привет.
Твой Саня
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, л. 2).

 

Рига. 14/IV-45 г.
Котенька! Любимая!
Через Нину Ив. Акуртеву посылаю Тебе небольшой и скромный пекхэк. Это – результат наших с Басистовым и Филиным первых экскурсий по Риге: Тебе – загранпудры – 4 кор., губпомады («le rouge baizer») – 4 тюбика, одеколона – 2 флакончика, зубмыло – 1 «плошка» (для образца). Для себя я позволил себе добавить пакетик лезвий и 2 квасцовые палочки для бритья.
Мы очень интересовались приобретением вещей носильных. Увы! – все они (и, в частности, чулки) здесь дороже, чем в Ленинграде. Комиссионки здесь пустоваты и всё, что в них есть, опять-таки дороже, чем у нас. На обратном пути постараюсь взять электроплитку и некоторые другие вещички.
Завтра едем дальше (сегодня утром я послал письмо, в котором писал, что не знаю, как сложится дальнейший путь). Теперь выяснено – поездом на Митаву, а далее – «на перекладных» или, как говорят в США, посредством хичхайкинга.
Юре пишу сегодня. А Тебя прошу его поцеловать от (или – за) меня.
Много и крепко тебя целую.
Твой, твой, твой Саня
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, л. 4).

 

Дорогая моя Галюшка!
Вчера вечером прибыл к месту. Сразу же выяснилось, что нам придётся здесь некоторое время задержаться. Сколько пробуду – сказать точно не могу. Но ясно, что к 1 мая (как ранее предполагалось) не поспею. Буду аккуратно писать, номеруя письма. Прошу писать мне по адресу, проставленному на конверте.
Сейчас с Ю.В. Басистовым устроился в домике, который отличается (как вся Жмудь) грязью и бедностью. Но жить в нём вполне можно. Тем более что мы предполагаем курсировать вокруг.
Зоренька, надеюсь, что Нина Ив. Акуртева передала Тебе моё письмо и пакетик, что две телеграммы Ты от меня получила. Та же Н.И. должна была передать Володе Орлову написанные мною в пути воспоминания об А.Н. Толстом (они мне, по-моему, удались). В письме я просил Володю выписать Тебе за них деньги. Пожалуйста, справься у Володи и деньги возьми. Родная, я всё время думаю о Тебе, вижу Тебя во сне, целую Тебя. Мне без Тебя трудно. Очень. Но… креплюсь. Надеюсь на скорую (всё-таки) встречу. Пиши о себе, о Юре (поцелуй его за меня), – пиши. Жду письма.
Крепко Тебя, моя Котя, целую.
Твой, весь Твой Саня
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, л. 6).

 

20/IV045 г.
Зоренька моя, родная!
Посылаю открытку, т-к говорят, что открытка идёт скорее письма.
Хочу поздравить тебя с 1 Мая (надеюсь, что это поздравление может совпасть, а м. б. даже немного запоздать, с другим поздравлением: по поводу взятия Берлина). Уверен, что в мае увидимся. Не знаю только в какой половине месяца; надеюсь, что в первой.
Что-то там у Тебя? Как Юра? Получил ли он мою открытку? Поцелуй его от меня и поздравь с праздником. Пиши: хочу всё знать:
как здорова,
что на службе,
что дома,
что читаешь (обязательно прочти к моему приезду целиком «Жизнь Клима Самгина»),
получила ли мои письма и телеграммы
и т.д., и т.п. ????
По тел. 23-98 позвони и передай, пожалуйста, мой привет Мише Смирнову. Повидай, если сумеешь, Маню и Володю, скажи им, что я уезжал стремительно и поэтому не простился. А теперь кланяюсь.
Скучаешь ли ты по мне? Пожалуйста, – скучай! Слышишь?
Какая программа в Филармонии во второй половине мая? Я хочу серьёзной музыки, хочу Филармонию и чтоб с Тобой.
Остальное подробнее в очередном письме – послании № 3.
Целую Тебя крепко и много.
Твой Саня.
P.S. Привет шлёт Басистов
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, лл. 7, 7 об.).

 

30/IV-45 г.
Люшенька, родная моя!
Я вернулся из командировки, которая была бессонная и грязная (глина, дождь). Оттуда послал Тебе открытку, очень смешную, с каким-то хорошим народным изречением. Когда буду возвращаться до дому – всё ещё не знаю. Жду событий, а затем – сразу же. Ну, теперь-то они должны быть скоро. «Гитлер капут!»
Котя, я страшно жду от Тебя письма. Напиши всё о себе, о Юре.
Я всё время живу Тобой, родная. Я так понимаю, какая великая вещь любовь. Я так понимаю, какой я счастливый, что нашёл Тебя, и какой я бедняга, что хоть на время не рядом с Тобой. Часто я вижу, как Ты мне улыбаешься, иногда кажется, что Ты меня поцеловала. Смешной я наверно, шальной. Но вот такой, и – Твой. И очень, очень Тебя люблю. И так уже хочу Тебя видеть.
Люрушка, мне больше нечего писать, ибо о разных деловых мелочах я писал раньше. А сейчас – только о том, как я гоню время, чтоб поскорее Тебя обнять.
Поцелуй Юрку. Как-то он?
Пиши, Коташа.
Много, нежно Тебя целую.
Твой Саня.
P.S. Мою первомайскую телеграмму, надеюсь, Ты получила.
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, л. 8).

 

2/V-45 г.
Люшечка, родная моя!
Всё нет от Тебя письма. Я же сегодня, либо завтра, видимо, двинусь в новую командировку. Ах, как хотелось бы до отъезда получить от Тебя письмо.
Сегодня ночью я не спал. Долго лежал с открытыми глазами и смотрел через темноту… в нашу комнату, домой. Целовал Тебя, Твои руки, ноги. Твой раскрытый рот и морщиночку (маленькую, Твою) у губ слева. Ужасть – как я уж хочу Тебя увидеть.
Когда поеду отсюда домой, – не ясно. Если не будет решительного вызова, то всё же, надо думать, события образуются до половины мая, и тогда – можно возвращаться.
Я уже писал Тебе о здешних убогих местах с гордым прошлым. Ой, как скушны эти потомки Гедимина и обитатели страны Ягайлов и Ядвиг. Эсты – викинги по сравнению со здешними. Поражает обилие памятников – свидетельство героического, но очень давнего, прошлого. Перед разбитыми замками – бронзовые Витовты и Кайстуты с хмурыми и свирепыми рожами, в латах и шлемах, со щитами и мечами. Перед костёлами – очаровательных красок, но чрезмерной пышнотелости и удивительной пустоты взоров, – мадонны. А жители – отстали от нас на тыщу лет: моются в чашках (в одной воде лицо и руки, даже сначала руки, потом лицо), очень безразличны к бане. В этих навыках «европейской цивилизации» они напоминают быт фрицев (которые именно так же моются). Словом – взглянешь вокруг и ещё и ещё раз поймёшь, как культурен советский человек и что для Европы (в полном соответствии с законами природы) свет идёт с Востока. Людей этой так называемой европейской так называемой цивилизации надо не только духовно перестроить, но нужно прежде всего просто вымыть. Вспоминается ленинское замечание о роли мыла в культурной революции.
Я спрашивал иных из них (в связи с нашим с Тобой интересом к Довмонту, который ведь был из Кейстутов) о классической их живописи, литературе, музыки. Выяснилось: музыка была, но обывателями забыта, живопись в музеях (но это в больших городах), литературы не было кроме – Юргиса Балтрушайтиса, который был ведь русским символистом и писал по-русски. В общем, когда доберёмся до Довмонта, придётся обойтись книжными источниками и к тому, вероятно, польскими.
Вот какие дела, Котенька.
Галюра, – пиши мне. Хочу и надеюсь быть возможно скорее.
Юрку поцелуй за меня. Кланяйся Снимщиковым (ежели увидишь кого из них), Боре.
Целую Тебя.
Весь Твой Саня.
Да, да, – главное позабыл (как Менахем Мендель Шолом-Алейхема в его письмах к жене – Шейне Шейндл): поздравляю со снятием затемнения! Ах, как хорошо: от этого веет завтрашней полной победой. Теперь надо подавлять рефлекторное желание хвататься вечером за шнурки от штор.
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, лл. 10, 11).

 

2/V-45 г.
Люшенька!
Письмо уже было написано, когда пришёл исторический приказ о взятии Берлина.
Что сказать, Котя? Сама понимаешь.
Чувство такое, точно со всей страной поднялись на высокую гору и с неё обзор на весь мир. Так весело и молодо на душе, что хочется прикуривать от солнца.
И очень жаль, что нельзя сейчас на ул. Петра Лаврова чокнуться и расцеловаться с Тобой.
Делаю это мысленно, родная.
Твой Саня
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, л. 12).

 

8.V/45 г. (день исторический).
Люшенька, родненькая моя!
Идут последние часы войны. Какое счастливое и страшное чувство. Ещё стреляют, ещё льётся кровь, а уже кончается война, фрицы сдаются, поднимая на палках платки и портянки, а иные из них ещё бешено огрызаются напоследок. Именно так здесь сегодня.
Я, как и писал Тебе, уехал со своей базы (временной) 4.V и опять в командировке, в хоз-стве таком, в каком я был первый год войны (между прочим здесь в газете, такой, как и прустяновская, в какой я работал в первом году войны, служит подполковник Илья Сельвинский, и я посылаю Тебе его стихотворение, не как шедевр, а как просто стихи. Так я и не дождался от Тебя письма. Найду его только, когда вернусь на временную базу, на этот раз уже надеюсь, по пути домой. Как мне трудно без вести от Тебя. Езжу туда, где дерутся. Работаю очень много, сплю очень мало. Подъём большой. Подумай – идёт Победа! Думаю, что здесь нам останется хлопот уже немного. И хлопоты уже не столько боевые, сколько хозяйственные. Котя, я пишу Тебе дурацкие телячье-влюблённые письма. Но разве это плохо, что так? У меня всё время такое чувство, что моя жизнь началась с июля 42 г. Ты дала мне всё: ритм, дыхание, музыку. Мне очень трудно не знать, что с Тобой. Котик, я думаю о Доме. Скоро домой, надо брать за бока Кожемякина, Иванова, всех, кого надо, чтобы, окончив войну, жить опять в литературе, писать и при том с Тобой. Иначе не мыслю жизни и литературы для себя.
Как Юрка? Я ему писал тогда же, когда и Тебе. Если б он знал, что у меня к нему чувства совсем отцовские? Я только их не умею ему выразить. Поцелуй его за меня и погладь по головушке. Передай привет Борису.
А всё-таки, Котя, как мне ни трудно без Тебя, я рад, что конец войны встречаю на фронте. Это как-то больше по-мужски и по-солдатски. Ты, наверно, меня поймёшь. Ведь я сам пришёл на эту войну, нашу, отечественную, и должен быть в ней до последнего часа. Это чувство, на котором мы с Тобой подружились (помнишь, когда мы летом 42 г. оба решили, что Тебе нельзя ехать из осаждённого Ленинграда, потому что… как это без Тебя?).
Прости, родная, за бестолковое письмо.
Скоро буду с Тобой.
Целую крепко
Твой Саня
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 511, лл. 15, 15 об.).

 

День Победы

 

И вот наконец наступил долгожданный день победы. Дымшиц вспоминал:

«Последний день войны я встретил в районе Лиепайи. Никогда не забуду этого последнего военного утра. Оно было удивительно ясное, солнечное. Уже все знали, что война идёт к концу. И всё же на нашем, Курляндском участке фронта ещё сражались, ещё убивали. Утром я ещё видел последних раненых, ещё слышал грохот орудий и свист пуль… Но вскоре началась капитуляция Курляндской группировки. Первыми двинулись в плен генералы. По дорогам Курляндии потянулись колонны сдавшихся войск. Вечером 9 мая я вернулся в штаб армии и стал свидетелем удивительного зрелища – стихийно возникшего салюта в честь Победы, во славу Мира. Стреляли в воздух, разряжали винтовки, автоматы, пистолеты, стреляли из ракетниц… Люди обнимались, целовались, смеялись, плакали – совершенно незнакомые люди, объединённые общим порывом, общей огромной радостью. B тот же вечер в небольшом кругу товарищей офицеров мы говорили о скором возвращении домой, к своим трудам, покинутым в июне 1941 года. Я тоже думал о доме и о возвращении к работе, прерванной войной. Теперь, думал я, уже не за горами возвращение к профессии, к литературе и филологии. Но в тот же вечер мои надежды были развеяны: пришла телеграмма с предписанием тотчас же выехать в Берлин»
(Дымшиц А.Л. Избранные работы. Том 2. Звенья памяти. М., 1983. С. 254).

Спустя несколько дней ленинградский товарищ Дымшица – Михаил Дудин передал приятелю черновики из нового цикла «Пир». Поэт писал:

1. А.Л. Дымшицу

В слепой надежде на счастливый случай
Мы не умеем жить. Нам суждено
Испить дерзаний крепкое вино,
Презрев тоску земных благополучий.

 

Кто здесь сказал, что кончена война?
И откипела в ярости атака?
Да, гром умолк. Пожар затих. Однако
Всего страшней на свете тишина.

 

Вернулись победители на пир,
За добрый стол, и места мало стало.
Мы поднимаем громкие бокалы:
Да здравствует воинствующий мир!

 

2. А.Л. Дымшицу

Ракеты осыпаются скользя
По гребням крыш в Неву. А я печален.
Сейчас я вижу, как из-под развалин
Встают мои погибшие друзья.

 

Они идут в косых лучах рассвета
Жизнь – пополам! и песня недопета.

 

Позёмка их оплакала в ночи,
Звезда в пустые заглянула очи.
И если мне в страданье нету мочи,
Не утешай, не сожалей, молчи!

 

Есть мужество спокойное. А жалость? –
Не нам в удел, другим она досталась.

 

Пусть ничего душа не позабудет,
Пусть эта боль останется жива.
Я говорю. Навзрыд поплачь, вдова,
От этих слёз на сердце легче будет.

(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 1130, лл. 1–2).

 

Под первым стихотворением из этого цикла стояла дата: 26 мая 1945 года. Кроме этого был указан Ленинград.

Спустя две с небольшим недели, 12 июня 1945 года уже из Тбилиси Дымшицу ушло письмо от другого приятеля – Виталия Закруткина (они вместе в начале 30-х годов занимались в аспирантуре у В.А. Десницкого).
Закруткин писал:

«Дорогой мой Саня!
Вот, наконец, завершились мои мытарства и я, подобно Одиссею, после долгих странствий испытал сладость возвращения на Итаку. Излишне говорить тебе (ты это знаешь по газетам), что я стал свидетелем и участником грандиозных исторических событий, которые навсегда вошли в мою жизнь.
Принимая участие в штурме Берлина, я был дважды контужен, в бою на Хольцмарк-штрассе командовал батальоном (командир батальона был убит), снимал немецких снайперов своим безотказным карабином. За это за всё я награждён боевым орденом Красного Знамени, который мне вручили прямо на улицах пылающего Берлина. Высокая солдатская награда взволновала меня и наполнила моё сердце гордостью.
Помимо берлинской операции, я был на знаменитом кюстринском плацдарме, при штурме Франкфурта, взятии Бреслау, Мюнстерберга, испытал радость освобождения Чехословакии, любовался тёплой и живописной Прагой, купался в Эльбе и Шпрее, бродил в замках сбежавших ландратов и графов, гулял в Тиргартене, присутствовал при подписании акта о полной капитуляции Германии в Карлсхорсте, наблюдал последнее издыхание гитлеровской армии в лесах Южной Германии за рекой Нейсе…
Трудно сейчас писать тебе, Саня, сколько впечатлений я получил! Сейчас, когда всё это уже позади и я вновь сижу за своим столом, мне подчас кажется, что я видел какой-то великолепный по своему глубокому трагизму и героичности сон, – столько людей, столько земель, столько событий! Конечно, все эти впечатления в ближайшее время станут основой большой книги. Пока же прошу передать Вове Орлову, что я через десять дней вышлю для «Звезды» очерк, в котором расскажу об отдельных эпизодах.
На фронте меня ждала ещё одна радость: я встретился с Ростиславом и даже был с ним в боях на протяжении девяти суток. Славный он парень, мой брат: настоящий солдат, пылкий, отважный, дерзкий; у него вся грудь в орденах и бойцы его обожают. (Если ты встретишь Машу Александрову, жену Ростислава, расскажи ей об этой встрече; я хотел ей написать, но утерял адрес)…
В Москве моё дело с ССП кажется подвигается успешно: книги мои рецензировали Паустовский, Караваева и ещё кто-то (я точно не знаю). Вывод они сделали положительный. Так что остаётся дождаться решения Президиума.
Твою просьбу я выполнил, дважды отправив посылки: первую 18.IV, вторую 29.IV. Надеюсь, что обе они получены. Особенно мне хотелось бы, чтобы была получена вторая посылка, посланная 29 апреля.
Ну, вот, кажется, более или менее полная информация о моём житье-бытье. Сейчас я пишу газетные очерки и готовлюсь к отдыху – в августе, вероятно, уеду в санаторий, куда – ещё не знаю.
Как вы живёте? Как себя чувствует Галина? В день отъезда из Ленинграда я дважды звонил с вокзала в библиотеку, чтобы поблагодарить твою жену за гостеприимство и проститься с ней, но оба раза мне сказали, что её нет…
Знаешь, Саня, очень мне хочется в Ленинград. И сейчас я тебя прошу, как своего самого лучшего друга: посоветуй мне: что сделать, для того, чтобы устроиться в Ленинграде? Что для этого необходимо предпринять, куда написать, к кому обратиться? Конечно, мне не очень хотелось бы связывать себя службой, но ради получения какой-нибудь комнатушки (на первых порах можно удовлетвориться берлогой) и юридического оформления всяких дел с вызовом, пропиской и т.п. – я готов был бы даже взять на себя бремя педагогической или какой-нибудь иной работы. Что ты скажешь по сему поводу? Нельзя ли хотя бы временно бросить якорь в Пушкинском доме, или в Герценовском, или ещё где-нибудь? Ты ведь там живёшь, тебе виднее всё это. Может, мне написать Василию Алексеевичу [Десницкому. – В.О.] или Марку Константиновичу (особенно, конечно, мне приятно было бы поработать у Азадовского, т.к. это не связано с чтением скучных лекций, с беготнёй на консультации и т.п.).
Во всяком случае, я очень прошу тебя, Саня: отнесись к этой моей просьбе по-братски и помоги мне во всём. Я знаю, что ты очень занят и что тебе очень трудно возиться со всем этим, но кто же мне поможет, если не ты? Откладывать же это дело нельзя, т.к. близок день, когда я всерьёз должен буду решать свою судьбу и избирать себе пристанище. Прошу тебя: поговори там с кем ты найдёшь нужным (обязательно упоминая при этом, что жилплощади у меня нет и что мне нужна хоть самая захудалая комнатушка) и черкни мне всё, что ты думаешь по этому вопросу.
Я буду очень ждать твоего ответа, т.к. в зависимости от существа этого ответа мне придётся принимать то или иное решение. И я верю, что ты отнесёшься к моей просьбе как брат и заранее обнимаю и целую тебя за это.
Ну, мой дорогой, всего хорошего! Лида и сын шлют тебе наилучшие пожелания. Я ещё раз нежно целую тебя, а Гале почтительно целую руку. Желаю Вам любви, покоя и счастья»
(РГАЛИ, ф. 2843, оп. 1, д. 1178, лл. 61–62).

Закруткин не знал, что Дымшиц сам бы хотел вернуться в Ленинград, но он уже получил новое назначение и был оставлен для прохождения дальнейшей службы в побеждённой Германии.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО