Сергей МОРОЗОВ. В тени Распутина

№ 2016 / 11, 23.03.2016

Обычно мы видим великих в блеске и сиянии. Но они люди, не боги. И, как все, отбрасывают тень. Кто и что там в этой тени? Об этом говорят нечасто. Умолчание нередко ведёт к тому, что тень разрастается, и, как в известной сказке Шварца, начинает жить своей жизнью, становится чем-то самодостаточным и постепенно встаёт на место того, кто её отбрасывал.

Так произошло с почвенничеством и деревенской прозой в последние десятилетия. Будучи тенью былого величия ушедших сперва от литературы, потом от жизни отцов-зачинателей, мраком покрыли наследники всё их дело, затмили все заслуги. И вот, уже глядишь из дня нынешнего на Белова, Распутина, Астафьева, Абрамова, Можаева, и кажутся они лишь мостками, лишь кладовкой для расползшейся по малотиражным журнальчикам и закоулочным сайтам современной почвеннической традиции. Можно ли свежим, незашоренным оком прочесть теперь любого из них, после десятилетий «телегической», как определяет её Дмитрий Быков, прозы? Мелькнёт ли что-нибудь свежее, живое, мысль глубокая после бесконечного: «Дед Пахом с утра занеможил. Холодные тучи бегали над старой его избой и реденьким, заброшенным по немочи, огородом. Саднила, отдавая в бок старая, ещё с Отечественной войны рана». Можно ли читать и почитать Распутина и Белова, после этого бесконечного потока Анисий, Ильичей, Петровн, однообразных столкновений старой правильной деревенской (добавочно – армейской, поповской) Руси с заморским чудищем городского разврата?

Сергей МОРОЗОВ за работой

 

«Счастье, что били меня, счастье, что не было телевизора, счастье, что Бог отвратил меня от техники, и был я дворником». В этой формуле, выведенной Анатолием Байбородиным «Счастье, или нет худа без добра» («Наш современник», № 9, 2015), не квинтэссенция ли всего современного теневого почвенничества? Гоголь любовался тем, как мчится Русь и грезил о том, как не поспевают за нею народы. Здесь: стоп, машина! Русский человек двадцать первого столетия готовится в дворники.

Всё современное почвенничество – философия дворников. Не курите, бумажки не бросайте! Не ломайте ничего! Только мусор будет!

Это одна сторона. Есть и иная. Пока другие строят, пока идут ввысь и вверх, Россия за ними подметает. Вечный таджик человечества. Были двести лет назад жандармами над Европой. Теперь дворники. Какое понижение! Но главное-то другое: чин хоть и нижний, всё одно полицейский.
И свисток есть. Пользуются регулярно.

Великие были прекрасны, они были искателями, зачинателями, творцами. К деревне вышли они своими ногами. Если и заблудились, то сами. Если прилепились сердцем к архаике, то не по чьему-то наущению, под влиянием моды на духовность, а как эстеты, гурманы. Пробовали, наслаждались, выбирали. Всё кончилось плюшкинством. К нему нас и стремятся все эти годы приохотить под видом хранительства традиций. А это не хранение, так, собирательство всякой ветоши в дворницкой.

Возможны и другие ассоциации, красок в безрадостную картину лишь добавляющие. Литература у нас в России по обычаю всегда больше себя самой. Она и идеология, она и проповедничество. Каждый писатель в пророки метит. У нас даже детектив и фантастика с философией, тёмной такой, хлыстовской почти по духу, но обязательной. Что уж говорить о писателях первой величины. Деревенщики всегда учительствовали.

Возникает вопрос: а чему учили? Типовой, в духе нынешней обманной сладкоречивой риторики, запенивающей дыры и пустоты, ответ – духу, нравственности, национальной традиции. Что ж, да, это светлое было. Но было и другое – теневое. Учили бегству, учили смерти, а не жизни. Аввакумовская закваска самосожжения в скитах всегда бродила в жилах деревенской литературы, и она на нынешнем этапе и возобладала. Деревенщики были не столько творцами, сколько беглецами и разрушителями.

Перестройка – птица о двух битых крылах. Одно – деревенское («заединщики»), другое западническое, либеральное. Вот как было. «Антиперестроечная» сила журналов «Наш современник», «Москва», «Молодая гвардия» была, в основе своей, самой что ни на есть перестроечной, нигилистической. «Мы живём при большей демократии», «выйти России из состава Союза». Это не Гавриил Харитонович Попов говорил. И не Борис Николаевич Ельцин. Это Валентин Григорьевич Распутин. Народный депутат.

Потом поправлялся и оправдывался: «Не так поняли».

Нет, поняли верно.

Выйти.

Вот оно слово золотое, вот вся суть почвенничества. Выпасть из современности. А то и из бытия, из прогресса. «Поехали!» – говорит Юрий Гагарин, отправляясь на открытие новых пространств. «Поехали!» – говорит деревня Тимофеевка в одноимённом рассказе Дмитрия Ермакова («Наш современник», № 1, 2015) и исчезает с грешной земли назло проклятым олигархам. Выходит, бежит в полном соответствии со старообрядческими заветами.

Бежать, а не бороться, подметать, а не строить, хранить, а не творить – вот уродливые плоды деревенской прозы. Вот корневая система современного почвенничества. Впрочем, если бы только хранить. Пользоваться и пользовать. Всё уже придумано до нас. Разница с так называемыми либералами в образе действий не так уж велика, сферы применения разные. Те паразитируют за счёт материальных богатств, недр и людского ресурса. Почвенники за счёт того, что сделали и накопили в культуре другие.

Нынешнее почвенничество в идейном плане представляет собой удивительный и редкостный образчик бессознательно, но крепко исповедуемой паразитарной идеологии. Паразитирование всех видов и мастей – культурное, эстетическое, этическое и даже экономическое.

Зачем нам новый, живой, динамичный, меняющийся русский язык? Есть же древнерусский. И уже планируется насаждение оного по школам. Призрак Шишкова бродит по России.

Зачем нам кручение, верчение литературных форм? «Форма – не главное», говорит, по словам приватизировавшего за собой звание нового традиционалиста Андрея Тимофеева, Михаил Лобанов. И вот уже корявые, наспех слепленные рассказы и повести сыпятся на страницы почвеннических сайтов и журналов. Сладко убогенькое, слезливое и ноющее.

Деревня – сердце России. А живут страдальцы за неё в городе. Как удобно и как нравственно. Ещё «нравственнее» гнать в эту деревню тогда, когда давно вся Россия переехала в город. Такой гоньбой всё можно оправдать – и остановку стального сердца России, и гибель стальной конницы. Зачем нам они? Наши деды землёй жили.

Рынок – зло. Обойдёмся по старой русской традиции поборами и подачками с княжеского стола. Работать – недуховное дело. (Это при том, что мелькает у того же Распутина как смысл жизни, как высшая ценность в «Пожаре» именно труд, работа.) Народ, общество должны содержать литераторов.

Было ли такое паразитарное настроение у Белова и Распутина? Не припомню. Но вот от этих разговоров о духовной ценности культуры и литературы пошла в нынешнем теневом почвенничестве идеология захребетников: «Олигархи живут. Мы чем хуже? Тем более, много не съедим». Лев Толстой в «Так что же нам делать?» мучился подачей пяти блюд у себя в барском доме (хотя бы мучился), в то время как оборвыши московских трущоб не имеют ни корки, ни возможности её заработать. А здесь: литература должна дорого стоить. Народ везёт на себе государство, армию, олигархов. И тут на него громоздится ещё и духовность.

Но духовность ли это – когда твой ближний ободран и обобран, а ты не то, что рубашку ему свою не отдаёшь, но и последний лоскут, последнюю копейку норовишь с него содрать? Раньше вёз он на себе генералов чиновных, а теперь свези-ка ещё и литературных.

А за что, за какие заслуги? Прикрывшись как фиговым листком «нравственностью», писатели в своё время народ бросили. «Забывают народ, обходятся уже без народа» – сетовал Распутин. Всё так. Но ведь и «нравственники» наши не советского народа хотели, а какого-то своего, выдуманного, псалтырью навеянного. Кажется, думали, сбросим коммунизм, и народ весь обратно живой водой окатится. Отойдёт «КарлаМарла», как бес в церкви на отчитке, и останутся одни христолюбивые росичи. А куда выскочат? Кроме рынка, который так поносят ныне почвенники на каждом углу, выскакивать то и некуда было. Гнали из парткома к храму – вытолкнули на рыночный мороз. Думал ли кто-нибудь об этом из «нравственников»? Признал, что своими руками народ загубили? Не слышал. Всю вину на других свалили, на бесов рыночных, заморских. Они, мол, виноваты. А ведь и сами, как и те, «метропольские» жили с камнем за пазухой, и когда пришёл срок, удобная минутка, ударили прямо в висок стране.

После заголосили о нравственности, грех обильно запенивать. Но таким, как уже поверишь?

Не одни, конечно, били. Распутин: «Мы добивались с Григорием Баклановым этой откровенности, но как выясняется, с разными целями». Цели разные, а итог один. Следом рёв – «сиротинушка!»

Что ж, поговорим и о целях.

Чего хотели «деревенщики»? Сказать трудно. Даже в последней повести Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», виден лишь обзор ситуации, осторожная проба всего того, что предлагают в качестве ответа на вопрос «куда идти?» другие.

Может, пора сократиться, как сто лет назад говорил Вересаев? Может, слаб стал народ, как сто пятьдесят лет назад писал Салтыков-Щедрин? Нет, не подходит. Вертится ещё, крутится чего-то, живёт день за днём. «Попоём», – отвечается в распутинской повести.

Может, скинхэды, или их традиционная версия – казаки? Больно радикально. Да и что дальше погрома?

Может, язык? То, за что мёртвой хваткой ухватилось новоучрежденное нынче Общество русской словесности. Язык – это важно. В десяток первейшего по значимости включим. Но не главное. Пустая с прагматической точки зрения затея, игрушки, не к месту, не время в слова играться. Из правильного языка правильного дела не выйдет, не получится. Вся история почвенничества и славянофильства в России – тому подтверждение. Потому как понятно, это ж не мешки ворочать.

Что делать? Ответа нет. Отъезд Ивана-младшего на строительство церкви по плотницкому делу в повести Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана» – пугающая маскировка его отсутствия. Отъехал, как в монастырь отправился. Удалился от мира. А Достоевский говорил, что нельзя в монастырь, что нет дела важнее, чем жизнь в миру. То есть опять перед нами бегство, опять уход в культурные метафорические красивости, в пасторальные картинки вместо здравого трезвого отношения к тому, что происходит. «Молодость и духовное возрождение России». Всё для того, чтоб не сказать себе горько, но смело: «не знаем».

С этих красивостей, ведь, собственно и начался весь крах нашей русской жизни. Смерть России. У нас любят теперь говорить о том, что либералы подошли к ней с западной линейкой и с отвлечённым сухим рассудочным началом. Но ведь и воссоздание Руси изначальной с православием, самодержавием, народностью – тоже конструкт, теория. Там, у западников, «анжинерная» система, здесь дух Божий, завет предков, батюшка сказал. В итоге – соцсоревнование «кто бодрее потянет за Россию»: дед в медалях и валенках, поп православный, да баба многодетная – с одной стороны, или хипстер, «нетрадиционный», и интеллигент в очках и шляпе («мы за свободные выборы») – с другой. Так и тянут с обоих концов живое общество. Одни от отчаяния (опоздаем, не посеем, не пожнём) в омут попугайства, другие со страху перед чудищами заморскими – в искусственно созданное болото традиции.

И страшно, что порвут, и страшно, если кто-то в конечном итоге на свою сторону перетянет.

Нет, деревенская проза не знала куда идти. А может, и не хотела знать, рацио – это ведь тоже заморское, как икра баклажанная. Этим своим незнанием и завела в тупик. Глухой, безнадёжный. Как определённого рода творческий поиск деревенское направление было хорошо. Надо было попробовать. Вот и пробовали. У талантливых получалось на уровне искусства. Но как сосредоточие общественной мысли, как форма представления общественного идеала оно оказалось несостоятельно. Абстрактный позитив духовности его всегда нуждался во временной конкретике. Не по-людски живём. Это и без Распутина было понятно. А как жить по-людски? И не в Царстве Божием, а здесь, в посёлке Сосновка, в России – ответа не было. Какова должна быть социальная методика построения людского образа жизни? И этого ответа позитивного не было. «Начни с себя» – всё та же либеральная по сути поверхностность, потому что одним собою весь мир не переможешь. Как итог такого начинания – нравственная чистота, и опять бегство, опять «выйти», пересидеть в катакомбах.

Консервативная направленность требовала от почвеннической мысли признать важность движения вперёд, потому что если никуда не двигаться, то и сохранять будет нечего. Здесь при поддержке прогресса нельзя уже было обойтись без некоторой безжалостности: вот это труха, дрянь, в новую жизнь не годится, выбрасываем, ныть не будем, режь, жги. Нынче едва ли не вся литература почвенническая, напротив, из нытья и состоит, и нытьём себя популяризирует. Обязательно надо писать слезливое и жалостливое, подкрашивая его проклятиями: «до чего страну довели дерьмократы!» 

В консерватизме, неприятии нового образуется новый интернационал стариков. «Нет, интернет – это плохо» – считал десять лет назад Распутин. Такое же осуждение прогресса под маркой элитаризма и спасения культуры слышим мы с другого, либерального, фланга. Ирина Антонова в своей статье «Гибель богов», недавно вышедшей в «Русском пионере», проповедует новый луддизм, отказ от современных технологий, раздвигающих перед человеком мир культуры. У Распутина «Война и мир» на мониторе не так выглядит, у Антоновой – картины великих мастеров. Цели разные, а итог опять один – ни шагу вперёд! А ведь прогресс открывает человеку поле не только для разврата, но и простор для творчества и просвещения. Он делает дух демократичным, позволяет веять там, где он хочет, преодолевая замкнутость прошлого, предоставляет возможность нести свет истины, а не прятать его по тёмным дедовским углам. Противно это может быть только тому, кому нести нечего, кто потерял истину, кто не имел истины.

Деревенщикам нужно было переступать через себя, следовало искать новые формы, напрягая все силы на соединение традиции с тем, что требует жестокая современность. Надо было строить. Но на это у великих не хватило уже ни мысли, ни сил, ни жизни. Годы ушли, как у Канта, только на критику. Справедливую во многом, но ведь абстрактную и нигилистическую по своему характеру, потому что взамен ничего и не предлагали. Что уж говорить о наследниках? Полумёртвая Россия для них имеет, кажется, ценность бóльшую, чем живая. Оживёт страна, положим, даже чудесно, тогда, думается, и писать среднестатистическому члену Союза писателей России станет не о чем. Ему, привыкшему ходить с сумою перемётною по дворам и косить под юродивого: «Подайте духовной силе России», куда тогда деваться?

А становится этот калика перехожий год от года агрессивней, что Макарка Странник из буниниской «Деревни». Такому везде подадут «на духовность» от греха подальше, кто деньгами, кто фальшивыми панегириками.

Вот что осталось в тени Распутина – дворники, юродивые, захребетники и старообрядцы. Вот такая теперь духовная надежда России. И, похоже, хорошо, живущим там и вольготно (пусть не материально, но морально), от того, что никто не встанет и не скажет «Тень, знай своё место!».

Сергей МОРОЗОВ

г. НОВОКУЗНЕЦК