ЧЕГО МЫ НЕ ЗНАЕМ ОБ АБАЕ И ЕГО ВЕЛИКОМ ПЕВЦЕ (Часть 1)
РАЗВЕНЧИВАЯ МИФЫ ВОКРУГ ВЕЛИКОЙ ЭПОПЕИ МУХТАРА АУЭЗОВА
Рубрика в газете: Мы – один мир, № 2018 / 27, 20.07.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
Невыясненные вопросы
Долгое время официальное советское литературоведение по разным причинам укрывало от нас всю правду о великом казахском писателе Мухтаре Ауэзове и его эпопее «Путь Абая». Так в вышедшем в 1962 году первом томе «Краткой литературной энциклопедии» А.Нуркатов утверждал: «Первая книга эпопеи – роман «Абай» (т. 1–2, 1942–47) – отмечена Гос. премией СССР в 1949. Во второй книге – романе «Путь Абая» (т. 1–2, 1952–56) писатель заостряет внимание на связях Абая с народом <…>».
Но, простите, первая книга эпопеи была начата Ауэзовым не в 1942 году, а в середине 30-х годов.
«Первый отрывок из романа, – сообщил писатель в 1949 году в одном из интервью, – был мною написан к юбилею А.С. Пушкина в 1937 году».
Но, как оказалось, в этом интервью Ауэзов был не совсем точен. Первый фрагмент из начатого романа – «Как Татьяна запела в степи» – появился в печати ещё в 1936 году.
А вот что сообщил какой-то аноним в 1949 году в послесловии к московскому изданию романа «Абай»:
«В 1937 году М.Ауэзов приступил к разработке материалов жизни и деятельности основоположника казахской письменной литературы Абая Кунанбаева. На основе этих материалов в 1942 году была опубликована первая книга романа Ауэзова «Абай», в 1947 году – вторая» (цитирую по изданию: М.Ауэзов. Абай. М.: Советский писатель, 1949. С. 835).
Тут надо уточнить, что вообще-то Абаем Ауэзов занялся ещё в начале 20-х годов.
«Жизнь казахского поэта, – рассказывал писатель журналистам «Казахстанской правды» в 1949 году, – меня заинтересовала ещё на студенческой скамье – в 1923–1925 гг. Именно в те годы я повстречал людей, непосредственно знавших героя моего будущего романа. До сих пор в моей памяти живы беседы с учеником Абая Кокпаем. В частности, Кокпаем дан мне материал для главы, посвящённой Бапкибекскому съезду».
Ряд косвенных данных позволяет выдвинуть версию, что и роман об Абае Ауэзов задумал именно тогда, в студенческие годы. Но эту масштабную работу молодого автора прервал арест в 1930 году. Чекисты предъявили писателю обвинение в причастности к националистической партии «Алаш».
Другой момент. В советское время в большинстве справочников упоминался только один переводчик первых трёх книг эпопеи об Абае – Леонид Соболев. Давая в 1949 году интервью журналистам Алма-Аты, Ауэзов тоже упомянул только одного Соболева. Когда ему задали вопрос: «Ваше мнение о русском переводе романа?» (а к тому времени на русском языке вышли две книги из эпопеи), он сказал:
«Перевод и редакция Л.Соболева, сделанные с большим мастерством, очень радуют меня. Мы вместе с Л.Соболевым писали пьесу, вместе создавали очерки по истории казахской литературы. Соболев прекрасно знает казахскую действительность, постоянно творчески общается с писателями-казахами. Многие главы русского перевода мы делали совместно при ежедневном контакте друг с другом».
Но в реальности переложением начальных глав великой эпопеи Ауэзова занимался отнюдь не Соболев. Первой за перевод «Абая» взялась Шарипова. Некоторые главы в её переложении были напечатаны в конце 30-х годов в казахской периодике. Но почему всё ограничилось только двумя-тремя небольшими по объёму фрагментами? И вообще, кто такая Шарипова? Эти вопросы я в июле 2018 года задал сыну
Ауэзова – Мурату Мухтаровичу. Но он только предположил, что скорее всего отца не удовлетворило качество перевода и ему пришлось искать нового переводчика. Кстати, впоследствии Шарипова перевела на казахский язык повесть Альжаппара Абишева «Молодое поколение».
После Шариповой к «Абаю» обратился Темиргали Нуртазин. Затем к этой работе подключилась Анна Никольская. Но кто эти люди?
Откуда взялась одна из первых переводчиков «Абая» Анна Никольская
Начну с Анны Никольской. Кое-что о ней рассказал в 2005 году в трёхтомном биобиблиографическом словаре русской литературы ХХ века М.Лепехин. Но именно кое-что. Я рассчитывал более подробные сведения о ней найти в фонде Союза писателей СССР, хранящемся в Российском госархиве литературы и искусства (РГАЛИ). Однако директор этого уважаемого учреждения Татьяна Горяева, которая много лет выдавала исследователям без каких-либо условий дела, указанные в описях 39, 40 и 41 фонда 631, в середине ноября 2017 года прекратила существовавшую ранее практику и закрыла историкам доступ даже к библиографическим спискам. Пришлось собирать сведения по другим источникам.
Как выяснилось, Никольская была человеком уникальных знаний. Окончив в 1924 году этнолого-лингвистический факультет Ленинградского университета, она потом устроилась в Государственный институт истории искусств и взялась за монографию по истории стиля древнерусской литературы. Одновременно исследовательница приняла предложение издательства «Всемирная литература» и приступила к переводу с французского языка роман Жоржа Дюамеля «Принц Каффар». Но в начале 30-х годов ей припомнили отца – известного профессора права, который так и не принял советскую власть и в 1919 году был расстрелян большевиками. Предчувствуя новые осложнения для дочери, мать Никольской тогда покончила жизнь самоубийством.
За самой Никольской чекисты пришли в ноябре 1933 года. Как говорили, настучал на неё директор Библиотеки Академии наук И.Яковкин. Следствие сначала инкриминировало Никольской «принадлежность к контрреволюционной организации в Всесоюзной Академии наук, возглавляемой академиками Грушевским, Перетцем и др.», но потом оно подверстало учёную к «делу славистов». Тюрьма сильно подкосила здоровье бедной женщины. Она уже не всегда могла контролировать своё состояние. 3 декабря и вовсе произошло ЧП чуть ли не со смертельным исходом. Вернувшись с допроса в свою одиночную камеру, Никольская упала, разбила себе затылок и вплоть до августа 1934 года не могла подняться. А потом Особое совещание приговорило её к трём годам ссылки и 2 апреля 1934 года отправило в Казахстан.
Оказавшись в Алма-Ате, Никольская с нуля взялась за изучение казахского языка. А уже весной 1935 года местная интеллигенция слушала в Союзе писателей республики в её переводе отрывки из народной эпической поэмы «Кыз-Жибек».
Потом сосланную за неблагонадёжность петербурженку позвали на писательские дачи в урочище Медео, откуда её долго не отпускал Ауэзов.
«Я – новичок в Алма-Ате, – вспоминала она спустя годы. – А за город, в горы, я вообще попадаю впервые. Для меня здесь всё интересно: и природа предгорий Алатау, и неожиданные горные перспективы, возникающие при каждом повороте дороги, и юрта, в которой предстоит жить и работать несколько дней.
Мухтар Омарханович встречает как радушный хозяин.
Мы отрываемся только в часы, когда нас зовут к столу. Но время идёт так быстро, что незаметно приближается вечер. В горных долинах и ущельях он надвигается сразу. Мы оба устали. Мухтар Омарханович предлагает мне немного пройтись по тропинке, вьющейся вокруг юрт. Кругом темнота и тишина. Слышен только плеск небольшого ручья, протекающего где-то поблизости, да приглушённые войлоком разговоры в соседних юртах. Надо мной чёрное небо, щедро и как-то ощутимо близко усыпанное крупными яркими звёздами. У нас начинается тихий разговор.
Мухтар Омарханович спрашивает меня о том, как я себя чувствую в Казахстане, – я ведь совсем недавно приехала из Ленинграда. Свыклась ли я со здешней жизнью, работой, природой?
Я отвечаю, что мне, коренной жительнице «Северной Пальмиры» – Ленинграда, до сих пор в Алма-Ате много непривычно и ново. Я и близким совсем недавно писала, что даже небо, даже звёзды, те же самые звёзды, которые я с детских лет привыкла видеть и различать на вечернем небе, здесь, в Казахстане, мне кажутся непривычными, новыми и, может быть, даже чужими.
Мухтар Омарханович оживляется.
– Это понятно, – отвечает он. – Родина – великая сила. Когда я учился в Ленинграде, и ленинградское небо мне казалось незнакомым, очень далёким и холодным. А вот… Вы сейчас посмотрели на небо и заговорили о звёздах. Хотите, я познакомлю вас с казахским небом? Вы же переводите на русский язык наши поэтические произведения, надо чтобы вы скорее сблизились с нашей природой, с народом, с творчеством нашего народа, чтобы вы и здесь почувствовали себя «дома».
Я, разумеется, с удовольствием соглашаюсь: конечно, очень хочу!
Я слушаю, как заворожённая. Ауэзов – великолепный рассказчик. Казахское небо открывается для меня, я как будто читаю по звёздам древние легенды казахского народа.
Он отвечает с видимым удовольствием. В своих рассказах он сам восхищается фантазией своих далёких предков.
В этот летний вечер я впервые услышала устный рассказ Ауэзова».
Впрочем, есть версия, что Ауэзов и Никольская впервые увидели друг друга не в 1935 году в Алма-Ате, а в конце 20-х годов в Ленинграде, поэтому в Алма-Ате они уже общались как старые приятели. Но здесь важно даже не то, когда познакомились эти люди. Ауэзов, в своё время два с половиной года отсидевший в тюрьме, прекрасно знал, что в Алма-Ате каждый его шаг контролировался, и понимал, что любые контакты со ссыльной петербурженкой обязательно станут известны спецслужбам и местным партийным органам, а это могло принести ему новые серьёзные неприятности. Тем не менее он в 1935 году не только не уклонялся от встреч с Никольской, а, наоборот, сознательно часто приглашал её в гости. В Никольской он видел блестящего интеллектуала, которых в Алма-Ате тогда явно не доставало. Беседовать с такой женщиной для казахского писателя было одним удовольствием.
Не случайно вскоре Никольская стала другом всей семьи Ауэзова. Особенно сильно исследовательница привязалась к дочери писателя Лейле. Она потом посвятила Лейле вот эти строки:
Силой жизни пламенеет
Каждый луч – светила нить.
Верь мне: счастлив, кто сумеет
Солнце в сердце сохранить.
После окончания срока ссылки Никольская собралась в Ленинград. Но там она сразу попала в больницу. А потом выяснилось, что её дальнейшее пребывание в городе на Неве было нежелательно.
Никольская вынуждена была возвратиться в Алма-Ату. А там в писательском сообществе уже такие страсти заполыхали! Почти все литераторы начали стучать друг на друга.
Больше всего досталось Беимбету Майлину. Ответственный секретарь Союза писателей Казахстана Сабит Муканов приписал ему национализм, вредительство, пьянки и прочие смертельные грехи. За несправедливо обвинённого художника попробовал вступиться Габит Мусрепов, который вроде бы был защищён высокими должностями в ЦК Компартии Казахстана и Совнаркоме. Но интриганы тут же извлекли на свет божий компромат и на Мусрепова. Самым мягким обвинением в адрес Мусрепова оказалось участие в трёхдневном пьяном загуле с Майлиным. Более опасным стало извлечение из архивов «письма пятерых», датированного 1932-м годом, в котором писатель информировал Сталина о последствиях голода в Казахстане (за подпись под этим обращением к вождю тогдашний руководитель Казахстана Голощёкин на год отправил Мусрепова в ссылку).
Не обошли склоки стороной и Ауэзова. Писатель был уволен с работы, а все его книги начали изымать из библиотек.
Не дожидаясь худшего, Ауэзов предпочёл на какое-то время перебраться из Алма-Аты в Москву. Впоследствии его примеру последовал и Г.Мусрепов, которого за защиту Майлина изгнали из аппарата ЦК Компартии Казахстана.
У Никольской возможности куда-либо надолго исчезнуть из Казахстана не оказалось. Чекисты пришли за ней 29 ноября 1937 года. На сей раз долгого следствия не было. Десятого декабря исследовательницу приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей и этапировали на Северный Урал.
Уже в декабре 1939 года Никольская, надеясь на облегчение своей участи, решила обратиться к Сталину. В своём письме она подробно рассказала о том, как искупала перед государством свою вину во время казахстанской ссылки.
«Годы ссылки (г. Алма-Ата), – писала Никольская, – я непрерывно работала, сперва в Государственной Публичной Библиотеке Казахстана, затем с разрешения НКВД преподавателем иностранных языков членам СНК г. Алма-Ата, затем доцентом на правах профессора и профессором Алма-Атинского Педвуза, а по совместительству консультантом Союза Советских Писателей Казахстана и стихотворным переводчиком казахской поэзии в Краевом Издательстве, в основном старинного эпоса. Мною были выпущены две книжки: полный стихотворный перевод легенды «Кыз-Жибек» и «Революционные песни повстанцев – казахов XIX в.». Оба перевода заслужили исключительно похвальные отзывы специалистов-литературоведов и тюркологов (например, Института Востоковедения Всесоюзной Академии Наук: в частности акад. Самойловича). Неоднократно газеты «Казахстанская правда» и «Вечерняя Алма-Ата» давали лестные рецензии о моей работе.
Наконец, летом 1937 года я была приглашена в качестве одного из основных руководителей специальных французских курсов при Казпедвузе. Я долго отказывалась работать там, т.к. ежедневные четырёхчасовые лекции на французском языке фактически отнимали у меня весь летний отдых. Но в случае моего отказа ставился вопрос о закрытии курсов за отсутствием других специалистов-филологов, знающих французский язык в такой же степени, как я. Отнюдь не желая являться причиной срыва работы, дававший Казахстану первый выпуск специалистов-инструкторов и методистов по французскому языку, я порою через силу, провела этот курс (исторической и практической грамматики и курс фонетики) и дала в сентябре месяце 1937 года первый выпуск курсантов».
Как возникла связка Ауэзов – Соболев?
Повторю: Ауэзова от второго ареста спасло бегство из Казахстана. Но даже в Москве он не был уверен в том, что его тоже не бросят в застенки. Не удивительно, что писатель сразу стал искать в Москве влиятельных союзников. Правда, бросаться к большим политикам писатель не рискнул, ибо их в конце 30-х годов арестовывали одного за другим. Не нашёл казахский беженец поддержки и у больших учёных. Оставалась надежда на писателя Леонида Соболева.
Почему Ауэзов обратился за помощью именно к Соболеву? Ну хотя бы потому, что Соболев считался в Союзе советских писателей если не куратором, то опекуном казахстанских литераторов. Впервые два мастера встретились в 1935 году. У Соболева были тогда
какие-то большие неприятности. Спасаясь от них, он напросился в Казахстан, возглавив выездную бригаду Союза советских писателей в Алма-Ату. Не будем сейчас уточнять, сколько два художника выпили в Алма-Ате водки. А потом Соболеву несказанно повезло. На его роман «Капитальный ремонт» обратил внимание главный читатель страны Сталин. Вождь 10 декабря 1935 года дал команду руководителю Союза писателей Владимиру Ставскому всячески поддержать Соболева. «Пусть <Соболев> пишет, – подчеркнул Сталин в письме Ставскому, – что хочет и когда хочет. Словом, дайте ему перебеситься… И поберегите его». Правда, затем над Соболевым вновь сгустились тучи, но не на идейной почве, а из-за его любовных похождений. Одной из любовниц писателя оказалась жена всесильного наркома внутренних дел Ежова. Когда об этом прознали в Кремле, Ежов пустил в ход ранее собранный на художника компромат. И вновь от гибели Соболева спас лично Сталин. Другое дело, вождь, чтобы писатель не зазнался, дал ему в январе 1939 года не высшую награду страны, а всего лишь маленький орден – «Знак Почёта». Но для Ауэзова было важно не то, с кем спал Соболев, а то, что ему благоволили первые лица страны. В Соболеве он увидел для себя некую охранную грамоту.
К слову: Соболев артачиться не стал. Похоже, он тоже увидел какую-то выгоду для себя в сотрудничестве с Ауэзовым.
В конце 30-х годов Ауэзов закончил большую научную работу «Эпос и фольклор казахского народа». Однако в печати она появилась почему-то за двумя подписями: Ауэзова и Соболева. Понятна роль Ауэзова. Он проследил историю возникновения многих фольклорных жанров у казахов и выявил особенности народных песен и сказок. А что сделал Соболев? Казахским языком он не владел и лично в сборе фольклорных материалов на казахском языке участия не принимал. Проанализировать фольклорные тексты казахов ему было не по силам. Скорей всего Соболев лишь слегка причесал текст статьи да переставил пару запятых.
Кстати, тут интересен и другой момент. Статья о казахском фольклоре за подписями Ауэзова и Соболева была опубликована в конце 1939 – начале 1940 года в двух номерах журнала «Литературный критик». Но это издание в писательских и научных кругах имело неоднозначную репутацию. Не терпевшие никаких замечаний в свой адрес и считавшие своё творчество эталоном, некоторые литгенералы спали и видели, как бы побыстрей прихлопнуть этот печатный орган. Что они только не делали для дискредитации главного идеолога этого журнала – венгерского исследователя Г.Лукача. В конце концов новый руководитель Союза советских писателей Александр Фадеев и верные ему комиссары Валерий Кирпотин и Владимир Ермилов обратились с жалобой к руководству страны, назвав «Литкритик» антипартийным изданием. Надо ли говорить, что такой ярлык означал в условиях 1939 и 1940 годов? После подобных обвинений редакторы и авторы таких журналов обычно оказывались в тюрьме.
Знали ли это Ауэзов и Соболев? Скорей всего, да. Тогда почему они отдали свою статью именно в «Литкритик»? Неужели им бы отказали в «Знамени» или в «Новом мире»? Тут пока напрашивается одно предположение: значит, этих двух писателей опекали люди, по силе своего влияния ни в чём не уступавшие Фадееву. Кто они? Я думаю, за «Литкритиком», а следовательно и за авторами этого журнала стоял прежде всего П.Юдин, который имел прямые выходы не только на нового идеолога партии – секретаря ЦК ВКП(б) А.Жданова, но даже доступ к самому Сталину.
В конце 1939 года Ауэзов закончил работу над пьесой «Абай». Однако он понимал, что московские театры вряд ли ею заинтересуются, ибо имя Абая им мало о чём говорило. На Алма-Ату Ауэзов тоже сильно рассчитывать не мог. Там его имя продолжало находиться под негласным запретом. Спасти ситуацию, как думалось казахскому литератору, могло лишь появление влиятельного соавтора. Поэтому Ауэзов вновь привлёк Соболева.
Впервые фрагменты пьесы «Абай» за двумя подписями появились в феврале 1940 года в «Литературной газете». Спустя полгода за её постановку взялся А.Токпаков из Казахского театра драмы. Отдельной же книгой пьеса вышла в начале 1945 года в московском издательстве «Искусство».
«Историко-биографическая трагедия «Абай», – утверждал в послесловии к этой книге Николай Львов, – является результатом плодотворного содружества Мухтара Ауээова с лауреатом Сталинской премии Леонидом Соболевым. Для обоих тема её не случайна. До этой пьесы М.Ауэзов написал роман об Абае, а Леонид Соболев в течение пяти лет занимался изучением и популяризацией на русском языке богатейшего казахского эпоса, фольклора и творчества современных казахских писателей, а также выступил с рядом оригинальных рассказав, очерков и статей о Казахстане, казахском театре, культуре и её деятелях. В частности он был редактором-составителем первого на русском языке сборника Абая Кунанбаева «Лирика и поэмы» (вышедшего в издании Гослитиздата). Работа Л.Соболева по ознакомлению широких читательских кругов с казахский эпосом, фольклором и творчеством современных казахских писателей, проделанная им за пять лет (1935–1939), – огромна и неоднократно отмечалась правительством Казахской ССР и советской общественностью. Неудивительно поэтому, что тема Казахстана, начиная с 1935 года, проходит у него рядом с темой флота, что казахские пословицы, поговорки, крылатые слова и выражения органически вплетаются в ткань его морских рассказов и очерков.
Мысль о создании пьесы об Абае зародилась у авторов во время их совместной работы над монографией «Эпос и фольклор казахского народа» летом 1939 года. Длительное и глубокое знакомство с казахским эпосом, с его литературой и культурой, любовь к Казахстану и, наконец, тесная творческая дружба между Ауэзовым и Соболевым явились той почвой, на которой стало возможным их творческое содружество.
Интересен и необычен метод работы над пьесой. В результате неоднократных обменов мнений, замыслов и споров авторами совместно было написано очень подробное (вплоть до отдельных реплик) либретто пьесы. По этому либретто были написаны две идентичных пьесы: на русском и казахском языках. В этом виде трагедия была поставлена в Алма-Ата в дни празднования двадцатилетия установления советской власти в Казахстане, осенью 1940 года, и с тех пор по настоящее время она не сходит со сцен казахских театров.
Для постановки на сценах русских театров вне Казахстана авторы вновь переработали трагедию, облегчив некоторые ситуации, связанные с обычаями, преданиями и особенностями казахского языка, понятными в Казахстане, но отяжелявшими пьесу для русского зрителя. Теперь в ней четыре акта вместо пяти, уменьшено количество картин и число действующих лиц. В этом последнем варианте трагедия и напечатана здесь».
Тогда же, в середине 1939 – начале 1940 года Ауэзов написал на казахском языке большую часть своего первого романа об Абае. Это потом подтвердил в одном из писем другой казахский литератор – Сабит Муканов.
Когда началась война, Ауэзов вернулся в Казахстан. За считанные месяцы он закончил на казахской языке первую часть романа об Абае. Уже в 1942 году рукопись поступила в Казахское объединённое государственное издательство (Казогиз).
Но понятно, что Ауэзову хотелось увидеть своё детище и на русском языке. Оставалось определиться с переводчиком. Конечно, писатель был бы не прочь обратиться к Соболеву. Но до него дошли вести, что Сталин хотел направить русского художника в Америку. А в Алма-Ате ему выбирать переводчика оказалось не из кого. С Шариповой у писателя что-то разладилось ещё до войны. Проживавшие в Алма-Ате русские писатели были погружены в свои замыслы. Не заинтересовал Абай и эвакуированных в Казахстан московских литераторов.
Ауэзов был на грани отчаяния.
Как начинался перевод «Абая»
Первым на выручку казахскому художнику пришёл журналист Темиргали Нуртазин. Для того времени он считался неплохо образованным человеком. За его плечами были татарский медресе в Петропавловске и русская школа. Свободное владение двумя языками – казахским и русским, а также бедняцкое происхождение (Нуртазин в молодости батрачил на маслобойном заводе), позволили ему рано выдвинуться во власть и занять важную должность в Петропавловском укоме партии.
Пик карьеры Нуртазина наступил летом 1936 года, когда его после окончания Ленинградского института журналистики направили в Караганду и утвердили редактором областной газеты на казахском языке. Примерно тогда же он взялся за переводы русской классики. Но 28 августа 1937 года за ним пришли. В чём конкретно он был обвинён, мне пока выяснить не удалось. Знаю лишь, что 1 марта 1938 года Нуртазин был приговорён к десяти годам лагерей. Но на свободу он вышел раньше, в 1942 году. Сначала его взяли учителем в одну из сельских школ. А потом ему разрешили преподавать в Алма-Атинском пединституте.
Испытывая после выхода из лагеря страшную нужду, Нуртазин хватался за любую работу. Понятно, что он был безмерно благодарен Ауэзову за предложение перевести «Абая».
Однако Нуртазин вскоре забуксовал. Работа у него не пошла. То, что он сделал, было очень слабенько. По сути, Нуртазин подготовил всего лишь подстрочник, но не полноценный перевод.
Появление «Абая» на казахском языке,
или Непонятная реакция Москвы
Первая книга «Абая» вышла на казахском языке отдельным изданием в 1942 году. Один из экземпляров литчиновники поспешили отослать в Москву в Союз советских писателей. Но московские литгенералы по-казахски не читали. Они заказали рецензию для внутреннего употребления Разии Фаизовой.
У этой женщины была непростая судьба. Она рано вышла замуж. Её избранником стал азербайджанский литературовед Мамед Кязим Алекбер оглы Алекбери. Этот учёный после окончания в Москве Института красной профессуры возглавил Союз писателей Азербайджана, потом редактировал многие издания в Баку, а в 1938 году был репрессирован и расстрелян. Что спасло тогда Фаизову, выяснить пока не удалось. Известно только, что в какой-то момент она попыталась реализовать себя как переводчица татарской литературы и занялась переложением романов Галимужана Ибрагимова и Гумера Баширова.
Прочитав первую часть «Абая», Фаизова пришла к выводу, что Ауэзов во многих случаях пошёл против исторической правды. В своей рецензии она утверждала:
«Абая к мысли о необходимости восприятия русской культуры приводит не окружающая действительность, не видение им исторической перспективы, а его интуиция. В этом главная ошибка автора, поэтому образ Абая получился надуманным, сентиментальным» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 5).
По мнению Фаизовой, роман у Ауэзова не состоялся.
«Роман, – писала она, – несёт только биографический характер, да ещё вдобавок не создаёт верной социально-исторической картины того периода, который он охватывает» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 8).
Вывод Фаизовой был таков:
«Роман ещё не окончен. Ауэзов работает над второй книгой. Может быть, в ней Абай выйдет более удачным. В первой же части образ его несколько окреп, но не налился кровью» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 8).
Однако совсем по-другому оценили «Абая» на родине Ауэзова. Состоявшийся в феврале пленум Союза писателей Казахстана поставил этот роман на первое место в современной казахской литературе. Одобрили сочинение Ауэзова и в республиканском ЦК, а также в Совнаркоме Казахской ССР. Не случайно у местного начальства появилась идея выдвинуть Ауэзова на Сталинскую премию.
Правда, секция литературы Комитета по Сталинским премиям (а в неё тогда входили А.Н. Толстой, А.Е. Корнейчук и А.С. Гурвич), рассматривая 2 марта 1943 года на своём заседании кандидатуры по разделу прозы, роман казахского автора отклонило, но не по причине низкого идейного или художественного уровня, а по формальным причинам. В постановлении секции говорилось:
«…роман «Абай» Мухтара Ауэзова и роман «Навои» Айбека не были своевременно представлены в Комитет по Сталинским премиям для ознакомления» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 7, л. 78).
Впрочем, даже если бы выдвигавшая «Абая» сторона уложилась в указанные сроки, шансов у Ауэзова получить Сталинскую премию практически не было. На том или ином этапе всё упёрлось бы в отсутствие перевода.
Вклад в переложение «Абая» Никольской
Долго нерешаемая проблема перевода «Абая» отчасти сдвинулась с мёртвой точки после возвращения в 1943 году в Алма-Ату Анны Никольской.
Напомню: эта подвижница с конца 1937 года отсиживала свой срок в лагере на Северном Урале. За пять с лишним лет она практически загнулась и находилась на краю смерти. Учитывая её тяжёлое физическое состояние, лагерное начальство сжалилось и отпустило бедную женщину отбывать дальнейшую ссылку в Казахстан. Правда, в Алма-Ате Никольской никакого жилья не дали. Она вынуждена была отправиться в пригород – в Тастан и снять там угол в одной землянке.
Прослышав весть о возвращении старой знакомой, Ауэзов помчался разыскивать Никольскую. Долго уговаривать вчерашнюю каторжанку взяться за переработку перевода Нуртазина, а точнее, за новый перевод «Абая», не пришлось.
Уже в 1967 году Никольская рассказала о своей работе над переводом книги Ауэзова.
«Часто приходилось пользоваться, что называется, «шестым чувством», особенно после того, как мысль уже вникла в сущность и направленность произведения и привыкла к образной манере автора… Но один раз я всё же оказалась в тупике. В подстрочнике читаю: «Как вспомню о них (о маленьких внуках), мой сон становится, как чай». На полях примечание: «Это такое казахское выражение. Соответствия на русском не нашёл и не знаю».
Понятно, что оставить этот оборот в таком виде невозможно. Пытаюсь подобрать что-нибудь более понятное для русского читателя, например, «сон улетает, как после крепкого чая» и другое. Иду к автору. Он бракует мои предложения, как слишком длинные и уводящие от сути сравнения. В конце концов, он сам даёт другое сравнение, без чая. т.к. это может вызвать лишь недоумение у русского читателя…
…Другой пример: в подстрочнике написано о том, как Кунанбай расхваливает при своей молодой жене умного, красивого джигита Базаралы. «Видно было, говорил довольный им и одновременно завидуя ему…» И несколько дальше: «Нурганым (жена Кунанбая) слушала Кунанбая с особым вниманием… Она отбросила неприязнь и взяла любовь».
Что хотел сказать автор? Шестое чувство подсказывает, что здесь должен быть параллелизм: Кунанбай и доволен, и завидует – два понятия. Нурганым отбрасывает неприязнь, берёт любовь – два понятия. Ясно, что здесь должна обыгрываться одна и та же пара слов. Беру оригинал. Разобраться во всём сложном по языку абзаце мне трудно. Но я ищу пару слов, которые, пусть в разной грамматической форме, но должны повториться. И нахожу: это глаголы цызгану – завидовать и кызыгу – проявлять интерес, восхищаться. Всё становится на своё место: Кунанбай и завидовал, и восхищался; Нурганым отбросила неприязнь и выбрала восхищение. В переводе не удалось сохранить лишь фонетическую сходность глаголов…
…Казахский язык изобилует словами с большим числом значений. В ряде случаев с этим легко справиться: составитель подстрочника сам сделает выбор среди значений и поставит нужное слово. Ну, а как поступить, когда в одной и той же фразе по отношению к одному и тому же объекту обыгрываются два значения одного и того же слова?
Слово «жорга», например, значит – иноходец, а также дипломат, человек обходительный, красноречивый и тонкий в разговоре. Даётся фраза о Жумабае, который обладает всеми этими качествами, а потому именно ему всегда поручаются наиболее сложные переговоры. Он отправляется с таким поручением: «Жорга-Жумабай сидел на своём жорга так, что, казалось, составлял с ним одно целое. Да, истинный жорга был Жумабай!»
Ещё пример: слово «бауыр» означает «печень», а также «родственник», «сородич». Фраза: «Пусть сгорит у тебя бауыр, если ты скажешь, что Кодар тебе бауыр!»
Каждый такой случай приходится разрешать в отдельности, стараясь по мере возможности сохранять специфику оригинала» («Простор». 1967. № 7).
Отвлечения от Абая
Здесь надо сказать, что Ауэзов, как и многие художники, время от времени отрывался от своей главной книги и переключался на другие замыслы. Иногда он таким образом отдыхал. А иногда к этому понуждал пресловутый госзаказ.
Но что тут интересно? Когда Ауэзов обращался к другим темам и героям, он искал для новых работ иных переводчиков, не желая, чтобы та же Никольская отвлекалась на что-то иное.
Приведу такой пример. Во время войны Ауэзову пришла идея пьесы о молодом батыре из рода кипчаков Кобланды. В итоге у него получилась большая драма в восьми картинах с интермедией. Этой вещью заинтересовались в инстанциях. Правда, те же инстанции потребовали от автора внести ряд существенных поправок.
Так вот Ауэзов, когда занимался драмой «Кара Кипчак Кобланды», даже не думал подключать к новой работе Никольскую. Он не хотел, чтобы Никольская отвлекалась от «Абая». А за перевод пьесы писатель попросил взяться Екатерину Тарловскую, выбравшую себе псевдоним Руст.
«Дорогая Екатерина Александровна! – обратился Ауэзов к Тарловской 16 января 1944 года. – Посылаю Вам последний вариант «Кобланды». Здесь учтены все замечания, сделанные в ЦК. Этот последний вариант прочитан в Алма-Ате и принят в настоящее время к постановке.
Переделок не так много, но они существенны. Вам по этим переделкам не так много доделки, но их нужно сделать побыстрее, чтобы Сабит за время своего пребывания в Москве мог бы сдать пьесу в печать. Я бы, конечно, просил, чтобы Вы сделали не к отъезду Сабита, а гораздо раньше. Пьеса должна выйти к нашей декаде из печати. А быстро ли печатают? Задержки везде одинаковы и известны. Если Марк Аркадьевич найдёт возможным, так пусть печатается там, но вся эта сторона будет виднее Вам с ним и я <нрзб> предоставляю на Ваше личное решение. Лишь бы вышла. Задержка по ней заключалась только во мне. Я сам долго не мог приступить к доработкам. Теперь Сабит обязан с окончанием Вами перевода осуществить издание пьесы обязательно, с этим решением <нрзб>, так что всё уже в Ваших руках.
Послал только подстрочник. Ваш текст, конечно, есть у Вас.
Только прошу учесть одно – это <нрзб> то же, о чём говорил в начале Вашей работы. Пьеса для театра и язык, стихи должны быть лёгкими, удобо<нрзб> и главное ещё лаконичнее.
Здесь русский театр ждёт Вашего окончания перевода, как закончите, так шлите один экземпляр мне.
Передайте мой горячий, дружеский привет Марку Аркадьевичу.
У меня в доме ещё маленький. В.Н. имеет второго сына, его зовут в рифму с именем брата Эльдара – Эрнар.
Вам <нрзб> шлёт привет Валентина Николаевна.
Крепко жму Вашу руку.
Мухтар
А-Ата, Калинина, 63, кв. 29
16/I–44»
(РГАЛИ, ф. 2180, оп. 1, д. 321, лл. 1, 1 об.).
Добавлю: Ауэзов торопился с этой пьесой успеть к декаде музыки республик Средней Азии и Казахстана, которая должна была открыться в конце февраля 1944 года в Ташкенте.
Почему против Ауэзова выступил Алексей Толстой
В начале 1944 года руководство Каахстана решило вновь воздать должное Ауэзову. 15 января Совет народных комиссаров республики и Центральный Комитет Компартии большевиков Казахстана включило писателя в группу учёных, которая, по мнению начальства, заслуживало Сталинских премий за монографию о прошлом Казахстана. Сохранилась выписка из постановления руководящих органов. В ней сообщалось о выдвижении «Ауэзова М. – писателя, члена Союза советских писателей СССР, принимавшего активное участие в составлении книги «История Казахской ССР с древнейшего времени до наших дней» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 3, д. 8, л. 25).
Чуть ли не одновременно казахстанские чиновники выдвинули на Сталинскую премию и роман Ауэзова «Абай». Однако в Москве кандидатуру писателя отвёл Алексей Толстой.
«Это [в смысле роман «Абай»], – сообщил коллегам 9 марта 1944 года Толстой, – решили перенести на следующий год. Мы имеем только подстрочник двух глав. Если Комитет представит эту кандидатуру в правительство, там спросят: «А где же перевод?» А мы скажем, что перевода нет всей вещи. Тогда как же – на слово поверили? Эти соображения заставили нас оставить этот роман до следующего года, затребовать полный перевод и обсуждать его в 1945 году» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 9, л. 75).
Литературные генералы Москвы, видимо, не знали, что полный перевод «Абая» уже есть.
Неудача с очередным выдвижением Ауэзова на Сталинскую премию заставила казахстанских чиновников призадуматься. Они поняли, что одними выписками из партийных постановлений мало что можно добиться. Нужна была мощная артподготовка. Не случайно вскоре верхи решили провести в Алма-Ате широкое обсуждение первой книги «Абая». На это мероприятие они позвали партфункционеров, министров, академиков и, конечно, местных литераторов.
Одну из самых ярких речей произнёс Габит Мусрепов, который до этого долго находился в опале за защиту репрессированного в 37-м году Майлина. Этот художник прямо сказал:
«Абай» представляет собой первый национальный роман, изображающий действительность и подлинное лицо казахского народа»
(РГАЛИ, ф. 2073, оп. 3, д. 9, л. 49).
Для многих большим откровением тогда оказалось и выступление Анны Никольской.
«Книга носит название «Абай», – отметила эта исследовательница. – А я бы сказала, что это больше, чем Абай. Это подлинная эпопея, книга о Казахстане третьей четверти XIX века, книга самого широкого познавательного значения, в которой найдёт интересный материал и историк, и этнограф, и литературовед, и психолог. А центр её – растущий Абай.
Я благодарна автору за то, что он доверил мне своё любимое дитя, я хочу надеяться, что не окажусь Божеем, погубившим маленькую Камшат. Я благодарна ему за его постоянное внимание и помощь в моей работе, а также за всё то прекрасное и ценное, чему научила меня о Казахстане его книга».
После этого обсуждения Ауэзов попытался заручиться поддержкой также председателя Казахского филиала Академии наук СССР (КАФН) геолога Сатпаева. Но тут ему вновь понадобилась помощь Никольской.
«Дорогая Анна Борисовна! – писал Ауэзов своей переводчице. – С машинисткой Г. Евг. всё улажено, она получила деньги ещё в субботу 29-го. Бумагу в понедельник утром Утесев обещал ей прислать сразу 2 кг. Нужно Вам проверить. Платить Г. Евг. будут в КФАН Сауранбаев или Сулейменов. Договорился с Сатпаевым о том, что по напечатании одного (самого лучшего) экземпляра будет представлен ему Вами с Вашим отзывом о романе (высказывание Ваше на обсуждении). Но до этого, если сумеет окончить печатание романа до моего приезда сюда машинистка, необходимо сделать хороший переплёт этому первому экземпляру для Сатпаева. Переплёт с тиснением, в дерматине обещал выполнить Джиреншин из музея, он живёт в нашем же доме. Но, вероятно, я ещё успею до этого времени ещё побыть здесь, и тогда, сам сведу Вас с ним… Пока желаю Вам успехов.
С почтением Мухтар Ауэзов.
P.S. Анна Борисовна, у меня большая просьба к Вам. Я оставил для Вас два небольших отрывка из сценария: стихи Кокпая и сказка Баймагамбета. Переводите, пожалуйста, их с этого подстрочника, особенно нужно для работников кино. Стихи Кокпая – это конец фильма; но его будут снимать в числе первых натур. Прошу отделать и сказочки Баймагамбета – это проза. И оба эти материала после их окончания и отпечатания надо передать Арону Ефим Ефимовичу.
П.я. его: Дом культуры, группа картины Абай, спросить Арона…»
Судя по всему, Сатпаеву роман «Абай» понравился. Как говорили, влиятельный геолог пообещал Ауэзову организовать мощную поддержку в Москве.
Атака казахстанских чиновников на Москву
Проведя мощную артподготовку (я имею в виду устроенное 15 мая 1944 года обсуждение «Абая» в Алма-Ате), казахстанские начальники стали давить на Москву, надеясь побудить соответствующие инстанции вернуться к вопросу о выдвижении Ауэзова на Сталинскую премию.
В конце мая 1944 года заместитель председателя Совнаркома Казахской ССР И.Тажиев сообщил председателю Комитета по Сталинским премиям Москвину:
«Согласно Вашей телеграмме на имя председателя Совнаркома Казахской ССР тов. Ундасынова от 23 мая 1944 г. относительно романа тов. Ауэзова Мухтара «Абай», перенесённого обсуждением на осеннюю сессию Сталинского Комитета из-за отсутствия перевода романа на русский язык, в дополнение к представленному нами материалу о романе и его авторе высылаются перевод романа тов. Ауэзова и характеристика данного произведения» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 3, д. 15, л. 15).
К своему письму Тажиев приложил отзывы об Ауэзове и его романе руководства Казахского филиала Академии наук СССР, Союза писателей Казахстана, а также развёрнутую рецензию Габита Мусрепова.
«Художественная ценность и законченность книги <Ауэзова>, – подчеркнул директор Института языка, литературы и истории КФАН доктор филологических наук Н.Сауранбаев, – обусловлена и самим её построением, и даже названием глав, на которые она делится»
(РГАЛИ, ф. 2073, оп. 3, д. 9, л. 25).
Особо Сауранбаев подчеркнул, что роман «Абай» ценен не только идеями.
«Одной из тем книги – и именно стержневой её части, т.е. о самом Абае – является любовь, тема, в которой сконцентрировался высокий лиризм романа, его мягкая романтика» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 3, д. 9, л. 24).
Главный вывод директора академического института сводился к тому, что Ауэзов создал своего рода художественную энциклопедию.
«…Не биография Абая довлеет своею значимостью над книгой, – подчеркнул Саурнбаев, – создатель эпохи в жизни народа, живший для народа и в народе, Абай, находит в этой книге всю полноту отображения своей эпохи и народа, своеобразную, достойную его самого летопись его дней, художественно воссозданную через столетие.
Эта подлинно художественная энциклопедия казахской степи середины XIX века, так называемой эпохи «Зарзаман» (скорбных дней) показывает нам народ во всём своеобразии и сложности его родовых и семейных отношений, в его междоусобицах и распрях, переходящих в организованные кровопролитные походы и схватки» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 3, д. 9, л. 17).
К сожалению, в архиве в том пакете документов, который подготовил для Москвы Тажиев, не оказалось перевода «Абая». Осталось неясным, какой вариант казахстанские чиновники направили в Комитет по Сталинским премиям: текст Никольской или рукописи других переводчиков.
Появление новых редакторов перевода «Абая»
Есть основания полагать, что тот вариант перевода «Абая», который в конце весны или в начале лета 1944 года поступил в Комитет по Сталинским премиям, москвичей в чём-то не устроил. Видимо, кто-то посоветовал казахстанским коллегам привлечь к дальнейшей работе над переводом кого-то из именитых филологов.
Так это или не так, но вскоре появился новый вариант перевода «Абая», подписанный не только старыми, но и новыми переводчиками. Правда, я пока в архивах нашёл не саму рукопись этого варианта, а отзывы на эту версию. Так вот, в одном из отзывов оказалась следующая сноска:
«Мухтар Ауэзов. Абай. Исторический роман, книга 1. Перевод Никольской и Т.Нуртазина, под редакцией Е.С. Истриной и Г.Мусрепова.
Рукопись с характеристикой [предисловием] Института языка и литературы при Казахском филиале Академии наук (КазФАН). 593 + XIV стр. [30 авт. листов]» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 12).
Как видим, в процесс перевода «Абая» оказались вовлечены два новых человека – Истрина и Мусрепов. Чья это была инициатива: Ауэзова или руководства республики?
Видимо, решения принимались не автором романа, а в инстанциях.
Похоже, Истрина попала в эту историю случайно. Она всю жизнь занималась изучением русского языка в средние века. Но когда началась война, её эвакуировали в Казахстан. Возможно, кто-то думал, что исследовательница, оказавшись в Алма-Ате, с головой окунётся в местный материал. Однако если Истрина что-то и сделала на этом поприще, то не от большого желания, а чтобы отдать свой долг. Всю душу в казахский материал она не вкладывала. Понятно, что все силы бросить на редактуру перевода «Абая» Истрина не собиралась. Может, она кое-что поправила в тексте, но точно – ничего не переписывала.
Мусрепов, напомню, ещё недавно находился в опале. Возможно, для него привлечение к редактуре перевода «Абая» было шансом укрепить свои позиции. Ведь Ауэзов тогда имел полную поддержку у руководства Казахстана. Значит, через него вполне реально было поправить и свои дела. Но как мог Мусрепов улучшить перевод «Абая», это до сих пор остаётся загадкой.
Тут следует отметить ещё такой момент: впоследствии ни в одном издании «Абая» ни Истрина, ни Мусрепов не указывались в качестве переводчиков. Почему? Из-за скромности этих людей? Или потому, что они реально в переводе «Абая» не участвовали. Скорей всего в 1944 году чиновники просто использовали имена Истриной и Мусрепова в своих целях, и только.
Новые отзывы
Судя по всему, в конце 1944 года литначальству понадобились новые отзывы на роман Ауэзова. Возможно, это было реакцией на действия Совнаркома Казахстана. Смотрите, что получалось. Республиканский Совнарком из года в год выдвигал Ауэзова на Сталинскую премию, а московский литгенералитет о романе казахского писателя почти ничего не знал. Вот кто-то и затребовал соответствующие справки.
В архивах я нашёл два отзыва на «Абая», сделанные, видимо, в конце 1944 года. Один принадлежал перу С.Евгенова.
Кто такой Евгенов? Это был мелкий литчиновник, долгое время служивший в аппарате Союза советских писателей и курировавший как раз вопросы литератур народов СССР. Он не сомневался:
«…роман Ауэзова – талантливое произведение казахской советской литературы» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 16).
Правда, у Евгенова было несколько замечаний. Первый упрёк касался длиннот в рукописи. Второй – качество перевода.
«Перевод А.Никольской и Т.Нуртазина, под редакцией Е.С. Истриной и Г.Мусрепова, – отметил Евгенов, – нуждается в самом тщательном дополнительном редактировании. Временами перевод не доносит до читателя подлинного смысла» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 18).
Второй отзыв подготовил Евгений Лундберг. Он, безусловно, был профессионалом. Его отличало блестящее знание мировой классики. Но этот писатель имел непростую политическую биографию, которая очень осложняла его жизнь. Многие постоянно попрекали Лундберга за прежнюю близость к эсерам. В 1938 году он даже за старые связи с эсерами подвергался аресту. Но кто-то считал, что тем не менее Лундбергу многое прощалось, поскольку за ним якобы стояли спецслужбы. Так вот казахской литературой Лундберг занялся в общем-то случайно, когда оказался в эвакуации в Алма-Ате. Мог ли он в полной мере проникнуть в масштабный замысел Ауэзова и оценить проделанную казахским художником работу? Сомневаюсь.
В отличие от Евгенова Лундберг воспринял «Абая» без энтузиазма.
«С сюжетом, – заявил он, – Ауэзов не совладал, конструктивно его роман стоит на весьма низкой стадии» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 6, д. 820, л. 72 об.).
Понятно, что Лундберг был не прав.
Ещё одна попытка выдвинуть Ауэзова за «Абая» на Сталинскую премию
В начале 1945 года Совнарком Казахстана в очередной раз инициировал выдвижение Ауэзова на Сталинскую премию. Но писателю вновь не повезло. Теперь его кандидатуру отвёл Александр Фадеев.
Выступая 20 марта 1945 года на пленуме Комитета по Сталинским премиям он, говоря о романе «Абай», заявил:
«Для казахской прозы – это произведение выдающееся и значительное, потому что в Казахстане прозы не было, и Ауэзов один из наиболее образованных культурных писателей Казахстана. Написана эта вещь с большим сердцем, талантливо. Этот первый том открывает историю целого народа. О Казахстане мало что написано. Борьба племён, социальные отношения, взаимоотношения с русскими очень выпукло, сильно даны. Интересные характеры. Но первый том сюжетно – как обрезанные провода. Сюжетная линия пропадает. Сам Абай не стал ещё Абаем, ему 25 лет, он не начал ещё творить. Ауэзов человек нестарый, пусть поработает. Не закончено произведение» (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 11, л. 13).
Официально в решении пленума Комитета по премиям было сказано, что «Абая» отклонили, во-первых, из-за незавершённости работы над переводом, а во-вторых, из-за того, что увидела свет пока лишь первая часть книги (РГАЛИ, ф. 2073, оп. 1, д. 15, л. 4).
Но зато неоднократное рассмотрение кандидатуры Ауэзова в Комитете по Сталинским премиям поспособствовало тому, чтобы романом казахского писателя заинтересовались в редакции московского журнала «Октябрь». Правда, там тоже остались недовольны качеством перевода, и до ума рукопись по просьбе Ауэзова доводил уже старый приятель писателя – Леонид Соболев.
Первая часть романа «Абай» была напечатана в «Октябре» в 1945 году, в седьмой и восьмой книжках. В обоих номерах редакторы указали, что текст переведён на русский язык А.Никольской и Т.Нуртазиным под редакцией Леонида Соболева (на Истрину и Мусрепова уже никто даже не ссылался).
В том же 45-м году первая часть «Абая» вышла отдельной книгой в издательстве «Советский писатель». На титуле этой книги сообщалось, что роман переведён А.Никольской и Т.Нуртазиным под редакцией Соболева. А вскоре у некоторых начальников появилась идея вновь выдвинуть Ауэзова на Сталинскую премию.
Вопрос о соискателях обсуждался 15 марта 1946 года на Президиуме Союза советских писателей. Впрочем, Президиум прошёл только на бумаге. В реальности на заседание явились в основном всякие замы, помы и прочие клерки. Главные схватки развернулись вокруг кандидатур Фёдора Панфёрова, Аркадия Первенцева, Вадима Кожевникова и некоторых других персон. Литчиновники не скрывали, что национальные литературы их не волновали. Они готовы были соблюсти негласные правила игры и разбавить список двумя-тремя представителями республик, но не более.
Кандидатуры из республик мифический президиум обсуждал уже под занавес заседания, когда все уже изрядно устали. Краткую информацию дал сотрудник издательства «Советский писатель» С.Бородин.
«У нас в издательстве, – сообщил Бородин, – находятся в производстве 3 книги – М.Ауэзова «Абай», Айбека «Навои» и Зарьяна – «Царь Пап». Все эти 3 книги фигурируют в списке, у всех этих книг совершенно различные для данного собрания облики. Роман «Абай» Мухтара Ауэзова является первой частью его романа, и этот том охватывает молодость Абая – это его становление характера. Таким образом, самая ответственная часть его работы находится в столе у автора и никому не известна. Поэтому, мне кажется, что первую часть «Абая» не следовало бы ставить на обсуждение, поскольку вещь в основной части не закончена» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 769, л. 59).
Потом реплику подал ведущий заседание Михаил Добрынин. Этот критик слыл специалистом по белорусской литературе. Но белорусские художники утверждали, что он в их творчестве ни черта не смыслил. После удаления из Союза писателей Дмитрия Поликарпова Агитпроп ЦК назначил Добрынина оргсекретарём творческой организации. Он тут же возомнил себя этаким генералом. Но амбиции не были подкреплены амуницией.
«Правда, главный герой <романа «Абай»>, – заявил Добрынин, – ещё в процессе формирования у Ауэзова. Абай ещё не раскрыт. Скорее речь идёт об обстановке и его отце, но, ведь, представьте себе, что ничего больше Ауэзов не написал бы, всё равно эта часть тоже представляла бы интерес. Она вышла в 1945 году. Как её представлять в 1946 году?» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 769, л. 60).
Добрынину ответил Бородин: «Мы представим тогда, когда будет написана вторя часть».
Ну а потом свои пять копеек вставил ещё тот специалист по эстетике Иван Астахов.
«Я, – заявил этот деятель, – знаю пьесу об Абае. Замысел весь раскрыт. Суть этого замысла сводится к тому, что Абай, став талантливым поэтом и нашедшим путь к народу и взяв язык народа, вместе с тем установил глубокое, правильное прогрессивное для своего народа отношение к советскому народу. Вот что было альфой и омегой всей жизни и творчества Абая.
В этой книге даже намёка ещё нет и характер эту идею не выражает, а этой идее и посвящён весь замысел. Отдавая должное талантливости этого произведения и тому, что мы должны учитывать то значение, которое придаётся национальной литературе, я удивляюсь, как можно давать оценку вещи, в которой идея ещё даже пунктиром не обозначена. Нужно судить, когда будет написана вторая часть, которую Мухтар Ауэзов напишет не менее талантливо, разве только роковое помешает» (РГАЛИ, ф. 631. оп. 15, д. 769, лл. 62–63).
Понятно, что после таких реплик Ауэзов в список соискателей Сталинской премии не попал.
Чудо случилось через несколько месяцев. На Ауэзова обрушился каскад хвалебных рецензий. Его отмечали В.Жирмунский, К.Зелинский в «Литгазете», Л.Климович в «Новом мире», П.Скосырев в «Известиях». Писатель мог почивать на лаврах.
Угроза нового ареста
Гром грянул 21 января 1947 года. В тот день Центральный Комитет Компартии Казахстана принял постановление о грубых политических ошибках в работе Института языка и литературы Академии наук КазССР. В этом документе досталось и лично Ауэзову. В постановлении отмечалось:
«Не получила также должного принципиального освещения антисоветская литературная деятельность в прошлом М.Ауэзова – одного из крупных современных казахских писателей, – проповедовавшего буржуазно-националистическую идеологию».
Потом кто-то из влиятельных местных чиновников сказал Ауэзову, чтоб писатель ничего не боялся. Мол, его вписали в парптийное постановление за компанию, но никаких оргвыводов якобы не последует.
Действительно писателя почти два месяца не трогали. Как выяснилось, против раздувания скандала был начальник Управления пропаганды ЦК ВКП(б) Георгий Александров, который к Ауэзову, как говорили знающие люди, относился без враждебности. Но в начале 1947 года Александров сам висел на волосе. Этот высокопоставленный партийный функционер в тот момент был между молотом и наковальней. С одной стороны, он напрямую подчинялся секретарю ЦК ВКП(б) Жданову, а с другой – его многие считали человеком не Жданова, а Маленкова. Возникла классическая ситуация: когда паны дерутся, у холопов чубы трясутся.
Зная о раскладе сил в Кремле, руководство Казахстана предпочло тогда ориентироваться на Жданова и попыталось дело с Ауэзовым подверстать под историю с Ахматовой и Зощенко, которых Жданов периодически разносил в пух и прах всю вторую половину 1946 года.
Видимо, желая угодить Москве, вскоре алма-атинское начальство дало команду добить Ауэзова. Роль киллера была поручена Баишеву, который ещё недавно слыл верным соратником писателя. 14 марта 1947 года этот деятель пригвоздил художника в местной печати к позорному столбу.
В отчаянии Ауэзов бросился писать самому Сталину.
«Тяжёлое обвинение, возведённое на меня на страницах казахской республиканской газеты «Социалистик Казахстан» от 14 марта с.г. в статье т. Баишева, – свело всю мою 30-летнюю писательскую, научно-исследовательскую и 15-летнюю педагогическую деятельность в вузах Казахстана к систематической, упорной антисоветской сущности.
Не критика объективная, сурово требовательная, не большевистски справедливая – составила основу этой статьи, а грубый обвинительный акт, ставящий крест на страницах авторитетного в республике органа над всей литературно-научной, общественной деятельностью моей честного советского писателя, деятеля культурного фронта, преданного советского гражданина, – определил задание и глубоко оскорбительный замысел настоящей статьи. Не желая примириться с подобной огульной и жестокой расправой с моей деятельностью и личностью и не имея возможности реагировать каким-либо официальным способом, я обращаюсь единственно к Вам, как обращаются в подобных крайних случаях жизни все партийные и беспартийные, как я, работники.
Обращаюсь к вашему справедливому и высшему суду отца и друга советских писателей, советских учёных с просьбой помочь реабилитировать мою деятельность, моё имя скромного труженика культурного фронта, чтобы я мог трудиться нормально на пользу своей советской Родины».
Пряники от Москвы
По некоторым косвенным данным, судьбу Ауэзова летом 1947 года решал новый секретарь ЦК ВКП(б) Михаил Суслов, который уже имел некий опыт разбирательства подобных конфликтов в творческой и научной среде в Литве. Похоже, именно Суслов дал указание в Алма-Ату отвязаться от писателя.
Почувствовав дуновение новых ветров, тогдашний руководитель Казахстана Шаяхметов дал команду прекратить травлю именитого автора. В Алма-Ате срочно выпустили на казахском языке второй том «Абая». А уже в 1948 году четырежды был напечатан и русский перевод этого тома: в альманахе «Литературный Казахстан», в московских альманахах «Дружба народов», в Гослитиздате и в «Советском писателе». Как утверждали знающие люди, основной перевод этого тома выполнила Никольская.
Уже 5 августа 1948 года Союз писателей республики решил выдвинуть Ауэзова на Сталинскую премию. Правда, кроме автора «Абая» литфункционер Казахстана предложил в число соискателей включить также С.Муканова и Г.Мустафина. Официально свои инициативы литгенералтет Казахстана оформил 11 декабря 1948 года, направив соответствующие документы в Сталинский комитет.
А какие панегирики пропела Ауэзову центральная пресса! Его расхвалили, в частности, в «Правде» Зоя Кедрина и в «Литгазете» Вс. Иванов.
Потом зашевелился и Шияхметов. По его инициативе республиканский ЦК решил:
«Отмечая, что роман писателя Мухтара Ауэзова «Абай», повествующий о жизни казахского народа, отражающий середину XIX века, является выдающимся произведением казахской советской литературы, рисующим картины прошлого в плане социалистического реализма, что автору удалось создать яркий, правдивый образ основоположника казахской литературы, просветителя-поэта Абая Кунанбаева, Бюро ЦК КП(б) Казахстана постановляет: рекомендовать роман «Абай» писателя Мухтара Ауэзова на соискание Сталинской премии по литературе за 1948 год».
17 января 1949 года кандидатуру Ауэзова выдвинул также Институт мировой литературы им. А.М. Горького, который к тому времени возглавил один из бывших руководителей Агитпропа ЦК А.Еголин.
Своё ходатайство в Сталинский комитет представил и президиум Союза советских писателей (за подписью Анатолия Софронова).
Здесь, видимо, стоит отметить ещё и такой момент. По существовавшим тогда правилам в Сталинский комитет необходимо было наряду с различными документами представить и автобиографию соискателя. Так вот Ауэзов отослал тот вариант своей биографии, в котором ни слова не говорилось ни о его аресте в 1930 году, ни о заключениях под стражу в другое время. Почему? Означало ли это, что власть всё писателю успела простить и все прежние аресты за давностью лет с него уже как бы сняли?
(Продолжение следует)
Вместо постскриптума
Директор РГАЛИ Горяева срочно засекретила часть материалов об Ауэзове.
Почему? Кто этой самодурше даст по рукам?
В день подписания этого номера в печать директор РГАЛИ Татьяна Горяева письменно уведомила автора данной статьи о том, что отныне она закрывает на 75 лет доступ всем исследователям к значительной части фонда 2073, в том числе к делу 9 из описи 3. Якобы в этом фонде содержится много сведений, которые россиянам и казахам знать пока не положено.
Однако в этих делах нет ни рассекреченных тайн, ни конфиденциальной информации о чьей-либо интимной жизни. В этом легко убедиться, прочитав хотя бы помещённую в данном исследовании главку «Атака казахстанских чиновников на Москву», в которой обильно процитированы многие документы из фонда 2073, описи 3, дела 9. Видимо, Горяевой руководят какие-то корыстные или мстительные мотивы. Но почему от этого должны страдать российские и казахские учёные?
Вопрос: до каких пор Горяева будет проявлять волюнтаризм и самодурство? Почему руководитель Росархива Артизов терпит на своих должностях «святую троицу» Горяеву, Злобину, Яковлеву, которые всё делают для того, чтобы читающий мир ничего не узнал о великом казахском классике Мухтаре Ауэзове?
Может, она агент Нурсултана?
Или, наоборот, его ярая ненавистница.
В общем, тут что-то нечисто…
Пора с ней разобраться, с этой Горяевой!
Я вообще подозреваю, что она вымогает у Вячеслава Вячеславовича коробку шоколадных конфет!
не тревожьте