Отчаянный голос в суровом хоре
Рубрика в газете: Это надо читать, № 2020 / 47, 17.12.2020, автор: Борис КУТЕНКОВ
Нефть звенит ключами / Николай Васильев. – М.: Стеклограф, 2020. – 74 с.
Книга стихотворений 32-летнего поэта Николая Васильева, вышедшая в московском издательстве «Стеклограф», претендует на то, чтобы стать «теневой классикой». Поэт уже лет шесть чуть ли не ежедневно публикует на своих ФБ и ВК-страницах потрясающие стихи. При этом не слишком надеясь на отклик – для этого в нём слишком много отстранённости и гордости, неотъемлемых от его приверженности языку поэзии. Языку, которым подлинный стихотворец живёт и дышит; языку с его «высоким косноязычьем»; языку, может быть, более важному, чем данный нам человеческий.
отчаянный голос в суровом хоре,
безвыходный пир посреди чумы –
раздайся, земля, и смотри-ка, море,
как вечные похороны, шумит
что, девочка, плачешь, не плачь, нас нету,
катилась слеза, издавая звук,
стояла любовь, катастрофа света,
а солнцем ещё всё равно зовут
При вроде бы незамеченности Васильева «актуальным» литпроцессом (впрочем, это взаимно) некоторые современники признаются, что держат его стихи перед глазами перед написанием собственных и перечитывают. Налицо времена нового самиздата: так, в 60-е, когда появились издания Цветаевой после долгого перерыва, обнаружилась вторичность сразу многих стихотворцев, которые почитывали их в рукописях. Сегодня – с одной стороны, «громогласный» литпроцесс (с его премией «Поэзия», «Ф-письмом» – значимости которых никто не отрицает), активными обсуждениями на Facebook; с другой – те, кто демонстративно чурается «шумных» выходов и понимает под словом «процесс» саму работу со словом; те, на кого, возможно, будут ориентироваться лет через пятьдесят – и чьё видимое отсутствие новаторства становится минус-приёмом. Что остаётся человеку, исполненному здравой поэтической гордыни? Писать без оглядки на читателя – и видеть пользу в этой «неприкормленности» аудиторией; писать темно, энергично – так, как строку диктует чувство и ведёт звуковая энергия. Писать большими словами – но не теряя связи с этой земной реальностью. С горечью приходится вспомнить и о сегодняшнем вопиющем невнимании современников друг к другу; если и стоит здесь искать виноватых, то так или иначе виноваты все. А прежде всего – нынешняя ситуация переизбытка пишущих (и талантливых пишущих!), в которой так легко «пропустить гения» (цитирую одну журнальную редакторшу, со смехом – но и всерьёз – любящую повторять, что самый большой её страх – пропустить гения; «а черти в аду мне за это подольют маслица»). Редакторша выполняет свой профессиональный долг – в меру своих возможностей. Ощущаем ли мы сами внутренний долг перед поэтом – многие годы вынужденным работать в отсутствие отзвука?
всё равно что у моря погоды и хлеба просить поперёк земли,
на которой я вроде бы жив меж столиц, разноправных и разнобылых –
всё равно что, да ладно, уж лучше не к ночи помянутый нож-залив
и засвеченный остров, пятно от луча, в кость фамилии въевшийся блик –
В предисловии к книге поэт, эссеист Наталия Черных пишет, что «стихотворения Николая Васильева почти невозможно понять и объяснить; милая банальность, что поэзию объяснить нельзя, тут уже не работает. Но в них есть сразу же действующая на читателя мощная сердечная струна, так что смех или слёзы всё равно при чтении будут». Тут вспоминается высказывание Ольги Седаковой, которая предостерегала в предисловии к своему сборнику «Путешествие волхвов», что не стоит отворачиваться от кажущейся сложности; запомнились её слова о поэзии как «медленно разворачивающемся смысле». Мне кажется, что-то такое стоит иметь в виду читателю книги Васильева. Сам поэт предпочитает пользоваться определением «метареализм». В последнее время, впрочем, я ввёл для себя запрет на это слово – термин, введённый Михаилом Эпштейном, стал обозначать любую «поэтическую сложность», как подлинную, так и имитационную. Но основное, что лежало в основе тех теоретических статей Эпштейна, – двоемирие, в котором не наглядная реальность шифруется за символом, а метафизика бытия и пласт наличной реальности присутствуют в единой связке, – осталось важным критерием для письма многих сегодняшних стихотворцев (даже если не осознаётся именно в таких формулировках). Васильев не делает уступок опрощению – прекрасно зная, что с ним его стихи завоевали бы большую аудиторию; апеллирует к традиции позднего Мандельштама (а из более поздних – Ивана Жданова и Станислава Красовицкого), обладая при этом своим голосом с индивидуально привносимой брутальностью. Кто-то видит здесь эстетику рока и, в частности, Александра Башлачёва; мне же важнее нота отчаяния – тот уверенный и ненадрывный скепсис, то отсутствие иллюзий, что отличает истинный поэтический голос.
над центром областным
пылает и синеет
и признаётся там, в себе,
само себе,
что я не о семье,
о цельности скорее,
и я не о любви – скорее, о судьбе
Строки Николая Васильева уходят корнями в культурологию, философию, теологию – и почти наверняка возможен (разумеется, при его желании) развёрнутый автокомментарий в адрес этой восхитительной, дивной темноты, которая оборачивается на каком-то пределе дивной ясностью. Однако необходимы ли стихам подобные пояснения – или стоит скорее поверить в поэзию, воспринимать её вне рацио? Вопрос интерпретации – и её необходимости – вообще остро стоит перед современным поэтом. А, по сути, это проблема отсутствия филологов, которые стали бы разгадывать подтексты, аллюзии, – или отсутствие мотивации у тех самых филологов (с самой дисциплиной как раз всё в порядке). Проблема не меньшая, чем необходимость работать без надежды на понимание. И для серьёзной работы в поэзии сегодня нужна определённая нота идеализма – не меньшая, чем у «неофициальных» стихотворцев в советские годы. Хотя мне тут не может не вспомниться формула Юрия Казарина, что истинный отклик исходит от Бога, и сама данная Им возможность написать подлинное стихотворение – и есть ответ бытия стихотворцу.
Энергии, перетряхивающей эти строки «внеземными» кульбитами, здесь, впрочем, предостаточно – что позволяет верить и в стойкость самого автора. Любовь у Васильева трагична, безыллюзорна, сопряжена с выходом из «человеческого, слишком человеческого»; поэтика ассоциаций предоставляет щедрые возможности для того, чтобы убрать очевидное в подтекст, для семантической многоплановости. Однако за всем стоит свет – тот самый, рождённый подлинной поэзией с её метафизикой бытия; далёкий от бытовой эмоции – и поднимающий на звёздную высоту даже то, что может по невнимательности показаться депрессивным или апокалиптичным. Возможно, как говорит сам поэт, «чистилищный».
снег летит, будто нить за иглой, за чистилищным светом,
догоняющим рай, как пославшую, сжавшую персть
и пронзённый снежком да стежком, я так странно вот это
знаю: скоро весна, и немного нам времени есть
“В кость фамилии въевшийся блик” – это потрясно! В учебнике по остеологии такого, точно, не прочтёшь ))
Отчаян вопль в суровом хоре,
Куда уж тут до аллегорий,
Коль нефть, от денег озверемши,
Звенит ключами, как тюремщик.