КОМИССАР СОБСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

№ 2015 / 26, 16.07.2015

Был ли Константин Федин нашим разведчиком

 

Константин Федин ещё при жизни был объявлен классиком советской литературы. Его считали главным продолжателем дела Алексея Горького. В советское время о нём постоянно выходили образцовые исследования Берты Брайниной, Михаила Кузнецова, Петра Бугаенко, а Юрий Оклянский посвятил ему книгу даже в серии «Жизнь замечательных людей». Правда, потом выяснилось, что из всего двенадцатитомного собрания сочинений Федина, изданного в 1982–1986 годах, в начале двадцать первого века частично востребованными оказались только романы «Трансвааль» и «Санаторий «Арктур». «Города и годы», «Братья», «Похищение Европы», «Первые радости» остались интересны в основном историкам литературы.

Почему так случилось? Ведь Федин был отменным стилистом. Об, безусловно, чувствовал своё время. Многие современники отмечали его необычайно высокий интеллектуальный уровень. В общем, Федин без сомнения был неординарной личностью. А вот не то чтобы вечную, а хотя бы долговременную книгу так и не создал. В чём дело? Не те темы поднимал?

Мне думается, проблема в другом. Федин всю жизнь боялся написать всю – без утайки – правду о себе, своём поколении и своём времени. Он очень многое по разным причинам до последнего утаивал. Собственное благополучие оказалось ему дороже всего. Поэтому писатель и не смог до конца реализовать данный ему свыше талант.

 

Начну с того, что Федин так и не раскрыл всех обстоятельств своего отъезда весной 1914 года в Германию и последующего его пленения. Известно, что ещё осенью 1911 года он поступил в Московский коммерческий институт, позже преобразованный в институт народного хозяйства имени Г.В. Плеханова, а на втором курсе решил порвать с официальной религией, хотя один из его прадедов был православным священником. Когда он после третьего курса собрался в Германию, многие недоумевали, зачем ему это понадобилось, ведь только слепой не видел, что дело шло к войне. Позже Федин оправдывался: мол, хотел поупражняться немецким языком. «При переходе на последний курс, – писал он, – в нашем институте требовалось знание одного языка достаточно совершенно. Я запустил занятия по языку. Последний срок сдачи экзамена была осень 1914 года. Я рассчитывал провести лето в Германии, научиться прилично и свободно говорить по-немецки». Но такое объяснение мог представить лишь очень наивный человек, который абсолютно не разбирался в политике и не чувствовал приближения войны. А Федин впечатления слишком доверчивого обывателя никогда не производил. Он всегда отличался расчётливостью.

Ещё в Москве кто-то порекомендовал Федину остановиться в Баварии, в Нюрнберге, в семье преподавателя немецкого языка Кратцера. Когда началась война, он поспешил в Саксонию, чтобы потом перебраться за границу, но в Дрездене его сначала задержали, а затем взяли под надзор полиции. По сути, Федин в августе 1914 года оказался в положении гражданского пленного. Через полгода ситуация осложнилась. Немецкая власть не пожелала, чтобы столицу Саксонии продолжали наводнять враждебные иностранцы. Федин вынужден был переселиться ближе к чешской границе в небольшой городишко Циттау, где у него потом завязался роман с дочерью местного зубного врача Ханни Мрва.

Немецкая контрразведка изначально подозревала русского студента в причастности к нашим спецслужбам. Она тщательно отслеживала все его передвижения и контакты. Позднее некоторые донесения немцев, касавшиеся Федина, были обнаружены в архивах Саксонии. В 1960 году часть документов немцы решили передать советским коллегам.

У нас делом Федина занялся некий майор Голованов. Кстати, до сих пор не ясно, в каком ведомстве этот Голованов служил: то ли в Главном разведуправлении, то ли в Главном политуправлении Советской армии, то ли в военной прокуратуре. 15 июня 1960 года этот Голованов подготовил на одну страничку документ, которые получил название: «Справка о писателе Константине Федине (по германским архивным материалам). В этом документе говорилось:

«Из Политуправления Национальной народной армии ГДР нами получены архивные материалы военной полиции г. Циттау периода 1917–1918 гг. о подозрении К.Федина в шпионаже.

В донесениях полиции сообщается, что студент Федин, проживавший в г. Дрездене, во время первой мировой войны был интернирован, взят под надзор военной полиции и переселён в небольшой германский городок Циттау. Там он пользовался влиянием и установил связи с подозреваемыми в шпионаже интернированными русскими Андреевым и Тухновским. В связи с этим в одном из донесений предлагается изолировать К.Федина от этих лиц.

За хозяином дома, у которого жил Федин, и всеми посещавшими его немцами был также установлен полицейский надзор.

В последнем донесении от 17.4.1918 г. указывается, что поведение К.Федина не вызывает больше подозрений в шпионаже и надзор военной полиции отменяется.

В препроводительной начальника Политуправления ННА вице– адмирала Фернера говорится, что вопрос о дальнейшем использовании этих материалов или возможном ознакомлении с ними товарища Федина передаётся на усмотрение начальника Главного политуправления генерала армии Голикова»

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 119, л. 72).

Генерал Голиков 17 июня 1960 года справку Голованова вместе с полученными архивными материалами переправил в ЦК КПСС.

По логике переданными немцами сведениями должен был заинтересоваться Комитет Госбезопасности. Но донесение генерала Голикова почему-то осело в отдела культуры ЦК, которое, естественно, не имело никаких возможностей проверить полученные документы. Лишь через два с половиной месяца, 2 сентября 1960 года остававшийся за заведующего отделом А.Петров и завсектором художественной литературы ЦК И.Черноуцан доложили: «Архивы военной полиции г. Циттау не содержат сколько-нибудь существенных новых материалов к биографии К.А. Федина. Передавать их К.А. Федину полагаем нецелесообразно» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 119, л. 88). Откуда у партийных аппаратчиков появилась такая уверенность* Они, что, смогли к тому времени по другим источникам изучить всю биографию писателя? И потом – неужели в отделе культуры ЦК не возникло даже тени сомнения в том, всё ли им передали немецкие политработники и ничего ли от них не утаили.

Ключ к ответам на эти вопросы, мне думается, надо искать в пометках к справке отдела культуры ЦК. Кто из руководства ознакомился с заключением Петрова и Черноуцана? Ага – Суслов. 3 сентября 1960 года этот секретарь ЦК оставил на записке своих подчинённых в левом верхнем углу автограф (но не резолюцию).

Что получалось? Значит, Суслов, считавшийся в 1960 году главным партийным идеологом и третьим – после Никиты Хрущёва и Фрола Козлова – человеком в партии, не хотел дальнейшего расследования дела знаменитого писателя. Но почему? Только потому, что он и так всё знал о Федине? Или он просто побоялся засветить очень важного нашего разведчика, который со временем хоть и отошёл от оперативной деятельности, но остался серьёзным агентом советского влияния?

А что говорят факты? Однако вся беда в том, что в распоряжении историков подтверждённых документами фактов пока не так уж много. До сих пор мало что известно о том, чем занимался Федин после возвращения из немецкого плена в Россию. Вот что в 1939 году сообщалось о писателе в одиннадцатом, заключительном томе «Литературной энциклопедии»: «С 1918 работал в Наркомпросе, редактировал ряд газет и журналов, служил в Красной армии. С 1921 занялся исключительно лит<ературн>ой работой». Один из авторов изданного в 2000 году биографического словаря «Русские писатели 20 века» Н.А. Сломова оказалась чуть более словоохотливой. Она сообщила, что Федин «4 сент. 1918 возвращается в Москву, служит в Наркомпросе. С 1919 живёт в Сызрани, работает секретарём городского исполкома. Редактирует ж. «Отклики», орган Сызранского уездного отдела нар. образования (вышло 7 номеров). В них опубл. первые рассказы Ф. В окт. 1919 мобилизован и направлен в политотдел Отд. Башкирской кавалерийской дивизии, где служил до перевода в редакцию газ. 7-й армии «Боевая правда». Здесь проработал помощником редактора до нач. 1921». И нигде ни слова не сказано о принадлежности писателя к партии. Каким-то силам долгое время было выгодно подчёркивать беспартийность художника. Но насколько это соответствовало правде?

В Российском госархиве новейшей истории я нашёл одну из объективок на Федина, заполненную весной 1951 года кадровиками из аппарата ЦК КПСС. И в ней чёрным по белому сообщалось, что с 1919 по 1921 год Федин состоял в РКП(б), откуда выбыл по личному желанию (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 189, л. 74). Так почему же этот важный факт из биографии Федина десятилетиями умалчивался? Что или кто всё-таки заставило писателя выйти из партии? И почему этот поступок потом не помешал его карьере?

Другой интересный момент. В феврале 1921 года Федин вступил в Петрограде в группу «Серапионовы братья», которая впоследствии властями была обвинена в различных идейных ошибках. Костяк братства составили десять человек (кроме Федина, Лунц, Слонимский, Зощенко, Никитин, Груздев, Каверин, Полонская, Вс. Иванов, Тихонов). Были ещё два примкнувших литератора: Познер и Шкловский. Не секрет, что как минимум половина этой группы у Федина не вызывала особых симпатий. В «Серапионовых братьях» оказалось много людей, чуждых Федину и по взглядам, и по характеру. Близкий ему по духу Иван Соколов-Микитов не понимал, что заставило Федина объединиться с людьми типа Каверина. 19 октября 1922 года он сообщил Федину:

«Вот о Серапионах: в них для меня есть чужое. Так же, как Замятин мне чужеват. Очень инженеры (о младших говорю) – уж очень учёны, очень способны, очень без задоринки – приват-доценты в двадцать лет, даже страшно. В конце концов, Каверин – часовщик (недаром же – еврей), очень искусный, правда. Разве не верно: рассказы его точно механизм мудрёных часов непривычному глазу – колёсики, винтики, пружинки: ничего и не поймёшь. Ежели же присмотреться: всё точно, пригнано, колёсико к колёсику, всё вымерено и выверено. (Между прочим, действительно, не из часовщиков ли Каверин?). Но у часов души нет. И между Замятиным и Кавериным (одного и другого я люблю) разница такая: один инженер, другой часовщик, но оба по металлу и по механизму. Вот когда Толстой писал первые свои рассказы, о механизме не думал, а у вас теперь и слова пошли механические (термины): «фактура», «формальный метод». От Замятина (тот раньше: тут Ремизов виноват) стало рассказы писать, точно мосты железнодорожные строить: сперва расчётец, проэктец, планец – потом постройка. А Куприн так не умел, может быть, было у Андреева. В сущности, и Пильняк – часовщик, только вместо пружины у него живая движет механизмом сила. Вот – люблю тебя и Иванова (Иванов старше тебя, потому что на полочке – самое страшное!), стариков. Вы оба искренние. Собственно и волнует-то человека лишь искренность, вот когда веришь, что истинно душу кладёт (в то, что Никитин искренний – не поверю, а твой «Сад» – а ты тогда под колпаком ходил – берёт искренностью, которая есть – любовь, всё равно, хоть к свежестёсанной щепке, от которой смолой пахнет). Не верю я, что часовщики любят, и недаром же никто из них не может волнительно (Наташа Ростова) описать женщину, мать и самую человеческую любовь. Кто может написать Каратаева? Отчего они так сильны в описании отрицательного? А ведь Каратаев – Россия, Россия, Россия – в тысячу раз больше, чем горьковские Челкаши, чем пильняковские Ордынины, чем замятинские Барыбы, чем ремизовские углы, дворы и колодцы, чем «кукареку» Белого. Секу Россию на две России – на подданную, подмошную, подпольную, но не люблю подполья, не любил, никогда не полюблю (как это взлюбили у нас подполье – это наш садизм, – вот где наша жестокость; жесточе всего, когда Горький (из подполья) ест цыплёнка, а голодный Анненков (не из подполья) с него портрет пишет, вот это садизм! – это пострашнее «кишок». Я не знаю, почему это именно теперь – душа моя тянется к другой России – к добру! к Пушкинскому, а снега (свет, белизна) меня радуют необыкновенно.

Вот никогда не был садистом: во мне гораздо больше «мазохического» – чтоб меня били, мучили – и в этом я больше – Россия, чем Горькие.

Не бить и мучить любим (это мужской садизм: Европа, Англия в Индии). Мы любим быть битыми, наказуемыми (это наш женский «мазохизм» – Россия женщина, Россию е<…>, насилуют). Россия роженица, мать, Россия раба. Кто превратил Россию в подполье?»

Федин потом долго оправдывался. Он объяснял Соколову-Микитову: «Серапионовцы по-разному идут к одной и той же цели: оживлению русского повествования. Тут разные силы приложены к одной точке. Один работает над сюжетом (и перегибает палку – Лунц, кричащий «На запад!»), другой – над словом (и тоже худо – Никитин, которого не понимаешь без подстрочника), третий – над фольклором (Зощенко), над пересадкой на русскую почву германской фабулы (Каверин). Достичь идеального умещения наибольшего числа элементов, из которого слагается повесть, в одном произведении – вот цель, смысл, оправдание нашей работы. Если нам это не удастся – удастся будущему поколению, а мы, как усердно советует Лунц и чего упорно не хочет Иванов (оно, конечно, досадно!), унавозим ему почву».

Понятно, что вскоре содружество Серапионовых братьев распалось.

Так вот до сих пор полностью роль Федина в этой литературной группе не установлена. Судя по целому ряду косвенных признаков, писатель должен был, мягко говоря, следить за настроениями коллег.

В середине 20-х годов Федин не раз порывался уехать за границу – якобы за новыми впечатлениями. Но, если верить его письмом Соколову-Микитову, писателя то и дело останавливали в основном денежные вопросы. Гонораров ему катастрофически не хватало. Выход летом 1928 года романа «Братья» тоже не очень-то поправил его финансовое положение. Тут ещё писателя за тех же «Братьев» обругала «Комсомольская правда», назвав свою статью «Лицо классового врага». Казалось бы, писателю после всех обвинений было б лучше затаиться. А он именно в этот момент получает все визы на длительную поездку по Европе, причём тут же для него находятся огромные деньги. Что это – простая случайность? Или кому-то очень понадобились старые связи Федина на Западе?

До сих пор нет ответа и на другой вопрос: что заставило Федина летом 1936 года срочно перебраться из Ленинграда в Москву? По одной из версий, писателем якобы заинтересовались ленинградские чекисты, но будто бы вмешалась Москва. А зачем Федин понадобился Москве? Похоже, именно через него Москва стремилась поддерживать отношения с целым рядом интеллектуалов Запада. Ведь для Европы Федин долгое время оставался писателем с безупречной репутацией. Его считали свободным художником. Не случайно он долго не имел никаких постов. В отличие от занявших командные позиции в партии и правительстве вчерашних пролетариев, Федин был хорошо образован, отлично разбирался в истории и философии, в совершенстве владел как русским, так и немецким языками и был терпим к чужим мнениям. В плюс писателю ставилось и то, что его нередко поругивала партийная пресса.

В общем, кто-то на самом верху Федина очень берёг. По всей видимости, в нём очень нуждались как внешняя, так и партийная разведка. Только этим можно объяснить то, что никакие репрессии Федина не затронули, хотя компромата на него было хоть отбавляй.

Вырос ли в те годы Федин как художник? Нет. Он многое стал вымучивать и перестал быть интересен. Валерий Кирпотин очень точно в своём дневнике 16 февраля 1938 года подметил: «О Федине. 1. Преобладает писательское мастерство над истиной, над идеей. 2. Не воспитывает человека, не прокладывает новые пути. Не впереди идёт, а сзади».

Со временем Федин решил, что ему многое позволено. В войну у него вообще не в меру развязался язык. Один из сотрудников управления контрразведки Наркомата госбезопасности СССР Шубняков летом 1943 года доложил, что Федин в одной из частных бесед заявил: «Всё русское для меня давно погибло с приходом большевиков; теперь должна наступить новая эпоха, когда народ не будет голодать, не будет всё с себя снимать, чтобы благоденствовала какая-то кучка людей (большевиков). За кровь, пролитую на войне, народ потребует плату и вот здесь наступит такое… Может быть, опять прольётся кровь…» Обычно после таких донесений следовали аресты. А Федина не тронули. Почему?

Тогда же Шубняков сообщил начальству, что Федин продолжил писать воспоминания о Горьком (первую часть мемуаров он опубликовал в июне 1941 года). Правда, писатель кому-то брякнул: «О Горьком я буду сейчас писать только для денег; меня эта тема уже не волнует и не интересует».

Власть встретила вторую часть книги Федина «Горький среди нас» в штыки. В «Правде» её разругал Юрий Лукин. Писатель такого поворота событий не ожидал. Докладывая 31 октября 1944 года секретарю ЦК ВКП(б) А.Жданову о его настроении, нарком госбезопасности СССР В.Н. Меркулов отметил:

«Писатель К.А. Федин, в связи с появлением в свет и критикой его последней книги «Горький среди нас», говорил:

«До меня дошёл слух, будто книгу мою выпустили специально для того, чтобы раскритиковать её на всех перекрёстках. Поэтому на ней нет имени редактора – случай в нашей литературной действительности беспрецедентный.

Если это так, то ниже, в моральном смысле, падать некуда. Значит я хладнокровно и расчётливо и, видимо, вполне официально был спровоцирован.

Одно из двух. Если книга вредна, её надо запретить. Если она не вредна, её нужно выпустить. Но выпустить для того, чтобы бить оглоблей вредного автора, – этого ещё не знала история русской литературы».

По поводу статьи в «Правде», критиковавшей его книгу, Федин заявляет:

«Юрий Лукин, написавший статью под суфлёра, формально прав. Под формальной точкой зрения я разумею точку зрения нашего правительства, которая, вероятно, прогрессивна в деле войны, понуждая писателей служить, как солдат, не считаясь с тем, что у писателей, поставленных в положение солдат, ружья не стреляют. Ведь это извечный закон искусства: оно не терпит внешнего побуждения, а тем более принуждения.

Смешны и оголенно ложны все разговоры о реализме в нашей литературе. Может ли быть разговор о реализме, когда писатель понуждается изображать желаемое, а не сущее?

Все разговоры о реализме в таком положении есть лицемерие или демагогия. Печальная судьба литературного реализма при всех видах диктатуры одинакова.

Реалистические портреты Ремизова и Сологуба толкуются как искажение действительности. Даже о далёком прошлом нельзя писать реалистически, а то, что требует Лукин, – явно инспирировано; это требование фальсификации истории.

Горький – человек великих шатаний, истинно-русский, истинно-славянский писатель со всеми безднами, присущими русскому таланту, – уже прилизан, приглажен, фальсифицирован, вытянут в прямую марксистскую ниточку всякими Кирпотиными и Ермиловыми.

Хотят, чтобы и Федин занялся тем же!»

Своё отношение к современным задачам советской литературы Федин выражает следующим образом:

«Сижу в Переделкино и с увлечением пишу роман, который никогда не увидит света, если нынешняя литературная политика будет продолжаться. В этом писании без надежды есть какой-то сладостный мазохизм. Пусть я становлюсь одиозной фигурой в литературе, но я есть русский писатель и таковым останусь до гроба – верный традициям писательской совести…

…Не нужно заблуждаться, современные писатели превратились в патефоны. Пластинки, изготовленные на потребу дня, крутятся на этих патефонах, и все они хрипят совершенно одинаково.

Леонов думает, что он какой-то особый патефон. Он заблуждается. «Взятие Великошумска» звучит совершенно так же, как «Непокорённые» [Б.Л. Горбатова] или «Радуга» [В.Л. Василевской]. На музыкальное ухо это нестерпимо.

Пусть передо мной закроют двери в литературу, но патефоном быть я не хочу и не буду им. Очень трудно мне жить. Трудно, одиноко и безнадёжно».

Впрочем, впоследствии Федин всё-таки в угоду власти переписал вторую часть воспоминаний о Горьком, изменив формулировки о Ремизове, Акиме Волынском, Сологубе и некоторых других персонажах. Кстати, все его биографы в советское время подчёркивали, что во второй части мемуаров писатель допустил много идейных ошибок, идеализировав самые разные двойственные фигуры. Сошлюсь для примера на Юрия Оклянского, автора вышедшего в 1986 году в серии «ЖЗЛ» жизнеописании Федина (страницы 276–277).

Уже в 1979 году Кирпотин рассказывал, что саратовский профессор Павел Бугаенко в своё время уговаривал Федина написать третью часть о Горьком. Но дальше обещаний дело не пошло. Остался только устный рассказ Федина о том, как буревестника революции перед самой смертью посетили Сталин и Ворошилов. После ухода вождей Горький был весь просветлённый. Он заявил Федину: «Я прощён, я прощён» (В.Кирпотин. Ровесник железного века. М., 2006. С. 764).

Но здесь важно не то, что Федин запомнил о Горьком. Интересно, почему писателю вновь сошла с рук его антисоветчина.

Такое впечатление, что Федина много лет опекали какие-то могущественные силы. Его позволялось лишь пощипать в газетах. Замахнуться на большее никто не смел. Кто-то был очень заинтересован в том, чтобы Федин продолжал, несмотря ни на что, оставаться на свободе. Наверняка с писателем велась очень сложная игра. Но с какими целями и ради чего?

Я не думаю, что Федин выполнял роль какого-то провокатора, вызывавшего в интересах спецслужб коллег на откровенные разговоры. На Лубянке для этих целей наверняка имелись другие писарчуки, талантом пожиже. Федин всё-таки был крупной личностью и использовали его, видимо, тоже по-крупному. С одной стороны, из писателя, похоже, лепили некую икону. Он должен был олицетворять для Европы независимость и свободолюбие советских писателей. Это то, что всегда очень ценил Запад. С другой стороны, Федину, имевшему репутацию беспартийного свободного художника, легче было выполнять какую-то особую миссию, полностью не раскрытую и по сей день.

В конце 1948 года Федин за романы «Первые радости» и «Необыкновенное лето» был выдвинут на Сталинскую премию. Трудно поверить в то, что при этом Сталину никто не доложил об имевшемся на писателя компромате. Однако вождь, зная всю подноготную о мастере, тем не менее распорядился отметить художника самой высшей наградой – премией первой степени. Интересно, что сразу после обнародования постановления о присуждении премии Федин был вновь отправлен в Европу. Просто так тогда такие вещи не делались. Значит, писатель вновь кому-то оказался очень нужен.

Судя по всему, ещё в конце 40-х годов курировать Федина стал лично Суслов. Во многом именно с его подачи весной 1951 года Федин был включён в руководство Союза писателей. А в начале 1955 года Суслов негласно порекомендовал Симонову и Суркову выдвинуть Федина на пост руководителя только что созданной Московской писательской организации.

По мысли Суслова, Федин с его широтой и терпимостью должен был примирить два крыла: охранительное и либеральное. Но это оказалось не так-то просто. Злобин, Алигер, Каверин, Казакевич хотели получить чуть ли не полную свободу. Они выступали против диктата партийного аппарата и цензуры. Для быстрейшего слома старой системы эти писатели предложили создать новый альманах «Литературная Москва». Но этим новациям отчаянно сопротивлялись Софронов, Бубеннов, Грибачёв, Бабаевский, другие ретрограды. Федин лавировал как мог. Но это не нравилось ни прогрессистам, ни консерваторам. Каждая сторона тянула одеяло на себя и была не прочь заменить Федина на своего человека.

Выяснение отношений продолжилось 13 мая 1957 года во время встречи Хрущёва с литературными генералами. Федин получил на этой встрече слово вторым – сразу после вождя. Он попытался поднять вопросы, которые касались всех писателей, независимо от их взглядов: жилья, гонораров, выхода книг, создания новых журналов и издательств.

Хрущёв убедился, что Московской писательской организацией руководил не отъявленный радикал, а очень прагматичный человек, готовый к диалогу с разными группами. Поэтому он дал всем понять, что руководство и дальше окажет Федину всемерную поддержку. Но это задело как яростных западников, так и замшелых ретроградов.

Особенно сильно возмущался Фёдор Панфёров. Он так и не понял, почему одним всё простилось, а другим – ничего. На встрече с Хрущёвым Панфёров, в частности, поднял вопрос о распределении ответственности за культ личности. Он недоумевал: «Панфёров писал о Сталине – значит культ, а Федин писал о Сталине – это не культ; Бабаевский писал – культ личности, а Сурков песню написал – это не культ» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 33, л. 42). Досталось Федину и от либералов. Тем не менее никто вопрос об отставке Федина в присутствии Хрущёва даже не поставил.

После встречи с вождём состоялся третий пленум правления Союза советских писателей. Хрущёва на этом мероприятии уже не было. Воспользовавшись этим, недоброжелатели устроили Федину проработку за то, что позволил выпустить порочный альманах «Литературная Москва». Скандал продолжился на общем собрании московских писателей. И Федин дрогнул. Он открестился от альманаха. 24 мая 1957 года писатель сообщил Соколову-Микитову: «О прошедших «событиях», пролог которых для меня начался в Карачарове, не могу ни писать, ни говорить, ни даже думать. Трудно опомниться, а если иную минуту приходишь в себя, то не надивишься: неужели это всё было вправду и могло быть?»

Недовольны остались Фединым и в отделе культуры ЦК КПСС. 31 мая 1957 года заместитель заведующего отделом Б.Рюриков и два инструктора этого отдела – И.Черноуцан и В.Баскаков, докладывая об ошибочных тенденциях в Московской писательской организации, отметили, что Федин до последнего времени выражал сомнения «в необходимости острой постановки вопросов идейной борьбы, считали, что опасны не столько ошибки, сколько «перегибы» в борьбе с этими ошибками. Об этом К.Федин говорил при открытии Пленума московских писателей по поэзии. С этих же позиций выступил он на совещании в ЦК перед III пленумом Правления Союза писателей и на самом этом пленуме» (РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 32, л. 85).

Однако, к удивлению Рюрикова, вскоре его коллеги из отдела науки, школ и культуры ЦК по РСФСР (а руководил тем отделом Николай Казьмин) внесли в ЦК предложение утвердить Федина председателем оргкомитета создававшегося при поддержке Хрущёва Союза писателей России. Потом выяснилось, что Казьмин не сам инициировал выдвижение Федина, якобы идея исходила от секретаря ЦК Шепилова. И лишь несколько человек знали всю правду. В реальности Федина продвигал вовсе не Шепилов. Всё организовал Суслов. Просто Суслов не хотел раньше времени светиться. Он предпочёл действовать через своих помощников. В партаппарате хорошо знали, что Шепилов симпатизировал умеренным либералам и не сильно привечал почвенников. Вот ему популярно и объяснили, что в новый союз требуется управляемый руководитель с разумными взглядами, и в этом пане лучше Федина не найти, иначе ретрограды проведут туда какого-нибудь Бубеннова или Бабаевского.

Но случилось непредвиденное. В высшем руководстве обострилась борьба за власть, и Шепилов, не просчитав все последствия, примкнул к группе Маленкова и Молотова. После поражения оппозиции понятно было, что Шепилов у власти уже не останется. Вслед за Шепиловым полетели и многие его ставленники. Меч был занесён и над Фединым. Ведь мало кто знал, что за Фединым в действительности маячила фигура не Шепилова, а Суслова. Конечно, Суслов мог бы всё отыграть, признаться, кто двигал Федина. Но тогда он сам бы попадал под удар, его бы обвинили в связке с Шепиловым и тоже отправили бы в отставку. Поэтому Суслов разработал другую комбинацию. По его совету завотделом культуры ЦК Поликарпов срочно подготовил другую записку, которая, по сути, должна была дезавуировать предложение Казьмина.

29 июля 1957 года Поликарпов и Рюриков направили следующий документ:

«ЦК КПСС

Отдел культуры ЦК КПСС считает, что предложенный Отделом науки, школ и культуры ЦК КПСС по РСФСР состав Оргкомитета Союза писателей РСФСР можно в основном принять, внеся, однако, следующие изменения:

1. Тов. Федина К.А. не следовало бы утверждать председателем Оргкомитета. Тов. Федин является секретарём Правления СП СССР, председателем Правления Московского Союза писателей. Следует также иметь в виду, что на III пленуме Союза писателей СССР и на московском собрании писателей т. Федин подвергался критике за либеральное отношение к имеющимся в Московской писательской организации серьёзным идейным недостаткам. Значительное количество писателей в Москве, Ленинграде и областях республики не поддержали бы кандидатуры т. Федина К.А. на пост председателя Оргкомитета.

2. Можно было бы рекомендовать на пост председателя Оргкомитета тов. Соболева Л.С., известного беспартийного писателя, стоящего на правильных позициях. Вопрос о заместителях председателя следовало бы рассмотреть совместно с тов. Соболевым, если будет принята его кандидатура. В частности, можно было бы рассмотреть кандидатуру секретаря Правления СП СССР тов. Маркова Г.М. на должность первого заместителя председателя Оргкомитета.

3. Следовало бы дополнительно ввести в состав Оргкомитета Соболева Л.С., Гладкова Ф.В., Катаева В.П., Погодина Н.Ф., Маршака С.Я., Маркова Г.М., Антокольского П.Г., Панову В.Ф., Николаеву Г.Е., Коптяеву А.Д.

4. Из литературоведов вместо тов. Щербины В.Р. целесообразнее было бы ввести тов. Дементьева А.Г. – редактора журнала «Вопросы литературы».

5. Что касается вопросов о структуре и штатах Оргкомитета, о печатном органе Российского Союза писателей и создании Литфонда РСФСР, то не следовало бы передавать рассмотрение их в Совет Министров РСФСР. Было бы правильнее руководству Оргкомитета войти с предложениями по этим вопросам, имеющим принципиальное значение, в Бюро ЦК КПСС по РСФСР».

(РГАНИ, ф. 13, оп. 1, д. 554, л. 107).

Федину, конечно, вся эта возня была неприятна. Но открыто протестовать он не стал, проявив смирение. И Суслов это оценил и вскоре художника как мог отблагодарил. Он всё сделал, чтобы уже в июне 1958 года писателя избрали действительным членом Академии наук СССР (хотя никаких научных заслуг тот не имел).

Вновь Федин понадобился властям осенью 1958 года. Советское руководство пришло просто в ярость, когда узнало о присуждении Нобелевской премии опальному писателю Борису Пастернаку. Кремль и Лубянка, чтобы нейтрализовать полученный удар, задалось целью побудить художника отказаться от награды. Оставалось найти человека, который мог бы уговорить Пастернака на этот поступок. Понятно, что какого-нибудь Суркова писатель не пустил бы даже на порог своей дачи. Тут нужен был человек, пользовавшийся доверием мастера. Вот почему выбор пал на Федина.

Соответствующие указания Федину дал завотделом культуры ЦК Поликарпов. Он же лично докладывал Суслову о встречах Федина с Пастернаком.

Сохранились два донесения партийного чиновника. В первом Поликарпов сообщил:

«Михаил Андреевич!

К.А. Федин сообщил сейчас по телефону, что в условленное с ним время Пастернак не пришёл для продолжения разговора. Это следует понимать так, что Пастернак не будет делать заявления об отказе от премии».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 61, л. 64).

А вот текст второго доклада.

«Михаил Андреевич!

К.А. Федин осуществил разговор с Пастернаком. Между ними состоялась часовая встреча.

Поначалу Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать всё, что хотят.

Затем он попросил дать ему несколько часов времени для обдумывания позиции. После встречи с К.А. Фединым Пастернак пошёл советоваться с Всеволодом Ивановым. Сам К.А. Федин понимает необходимость в сложившейся обстановке строгих акций по отношению к Пастернаку, если последний не изменит своего поведения».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 36, д. 61, л. 65).

Естественно, писатели ничего не забыли Федину и не простили. Критик Валерий Кирпотин после случайной встречи с Валентином Катаевым 21 декабря 1958 года отметил в своём дневнике: «В.Катаев о Федине: – Дискредитировал себя. В общественном отношении – нуль». Хотя, с другой стороны, не Кирпотину было брать на себя роль судьи.

После истории с Пастернаком карьера Федина пошла резко вверх. Уже в мае 1959 года он сменил Алексея Суркова на посту первого секретаря Союза советских писателей. Сообщая 25 июня 1959 года о последних новостях своему давнему другу Ивану Соколову-Микитову, Федин отметил: «Жутковато мне: этакий подарочек поднесла судьба!» Но он явно лукавил. Безусловно, писатель был очень рад такому подарочку.

Вступив в новую должность, Федин выполнял в основном представительские функции. Всю черновую работу в Союзе писателей за него делали в основном два человека: Георгий Марков и Константин Воронков. Беспокоили писателя лишь тогда, когда возникали дела с политическим уклоном. В частности, ему пришлось участвовать в разборках с журналом «Новый мир». Кстати, некоторые партийные функционеры поначалу боялись, что Федин как член редколлегии «Нового мира» займёт сторону Твардовского. Но их опасения были напрасны. Федин всё делал так, как хотел Суслов, и периодически отмежёвывался от «новомирской» линии. А уж к Солженицыну он и вовсе отнёсся как к своему личному врагу.

Многие бывшие соратники разочаровались в Федине. Константин Паусловский назвал писателя комиссаром собственной безопасности, а Каверин вообще был готов обвинить его в предательстве.

25 января 1968 года Каверин обратился к Федину с открытым письмом. «Как случилось, что ты не только не поддержал, но затоптал «Литературную Москву», альманах, который был необходим нашей литературе».

Естественно, о письме Каверина тут же стало известно на Лубянке. 6 марта 1968 года председатель КГБ СССР Юрий Андропов доложил в ЦК КПСС: «По поступившим в Комитет госбезопасности данным, в узком кругу писателей старшего поколения распространяется письмо Каверина к Федину (копия прилагается). Твардовский, ознакомившись с указанным письмом, поблагодарил Каверина за честную позицию» (РГАНИ, ф. 5, оп. 60, д. 61, л. 42).

Один из руководителей общего отдела ЦК К.Боголюбов дал указание показать донесение Андропова всем секретарям ЦК. На письме Андропова сохранились автографы Кириленко, Суслова, Капитонова, ещё трёх секретарей ЦК. По информации общего отдела ЦК, с документом не ознакомились только Кулаков и Пономарёв (по причине их временного отсутствия в Москве).

В какой-то момент Федина все эти разборки достали, и он попросился в длительный творческий отпуск. 6 июня 1968 года писатель обратился к секретарю ЦК КПСС П.Демичеву. Он писал:

«Дорогой Пётр Нилович!

Не откажите, пожалуйста, содействовать предоставлению мне Союзом писателей СССР творческого отпуска, о чём я теперь прошу Секретариат СП.

В разговоре со мною, – во время перерыва на одном из собраний во Дворце съездов, – Вы дружелюбно согласились поддержать мой план «большого» отпуска. Сейчас этого настойчиво требуют и моя писательская работа, и моё здоровье.

Желаю Вам, Пётр Нилович, всего доброго и заранее выражаю свою признательность.

Конст. Федин

Приложение: копия письма в Секретариат СП».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 60, д. 61, л. 102).

Через три дня партаппарат проинформировал руководство, что просьба Федина удовлетворена.

Ещё в отпуске у Федина появилась идея под предлогом старости по-тихому уйти на пенсию. Он понимал, что травля Солженицына, а заодно и Твардовского быстро не закончится и будет только набирать обороты. Естественно, ему не хотелось влезать в новые дрязги. Федин и так успел подмочить свою репутацию; восстановить прежний авторитет можно было только добровольной отставкой и последующим покаянием. Оставалось решить вопрос: как всё объяснить властям и при этом сохранить с верхами добрые отношения и не потерять кормушки.

После долгих раздумий Федин попросил своих кураторов о встрече в приватной обстановке. В марте 1971 года отдел культуры ЦК снарядил к писателю Игоря Черноуцана. Докладывая потом о состоявшихся разговорах, Черноуцан сообщил:

«По просьбе К.А. Федина встретился с ним у него на квартире. Беседа продолжалась около трёх часов и носила доверительный характер.

К.Федин вспоминал о своих отношениях с Горьким, Ролланом, Фадеевым, Пастернаком, говорил о своём отношении к творческому наследию Бунина, Куприна, Л.Андреева, юбилеи которых отмечаются в настоящее время. Весьма резко и определённо отозвался он о произведениях и поведении Солженицына. Много говорил К.Федин о своей творческой работе и о деятельности в качестве руководителя Союза писателей СССР.

Мне восемьдесят лет, – сказал он, – один глаз не видит совершенно, мне очень трудно сосредоточиться для работы над романом и очень легко «выйти из формы». Товарищи по Секретариату стараются избавить меня от текущих дел, но всё равно я не могу освободиться от встреч с зарубежными писателями, да и мои старые друзья-литераторы постоянно обращаются ко мне как к первому секретарю Союза. Между тем, мне необходимо завершить роман – главную книгу моей жизни. Собран огромный материал, но надо обработать его и написать 7–8 листов, а это я могу сделать, только полностью отключившись от всех других дел и забот.

По-доброму отозвавшись о своих товарищах по Секретариату, К.Федин особенно тепло говорил о К.Симонове, в котором сочетаются качества видного, широко известного (ещё с военных лет) писателя и умелого, талантливого организатора литературного процесса.

По ходу беседы К.Федин неоднократно с большим удовлетворением говорил о том, что вся обстановка в стране стала за последние годы несравненно более спокойной, деловой, благоприятной для творчества, разительно отличающейся от той нервозности и субъективистского произвола, характерных для известных встреч 1957–1962 годов, о которых он вспоминал с огорчением. С благодарностью и признательностью говорил К.Федин о своей беседе с Л.И. Брежневым.

К.Федин предполагает после ХХIV съезда КПСС обратиться с письмом к Л.И. Брежневу, в котором изложит мотивы своего ухода с поста первого секретаря правления Союза писателей и попросит о личной встрече.

Он согласился с тем, что уходить ему от руководства Союзом до V съезда писателей СССР (июнь 1971 г.) нецелесообразно, но хотел бы, чтобы в принципе вопрос этот был решён уже теперь».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 63, д. 143, лл. 55–56).

Суслов сразу всё понял, куда клонил Федин. Через того же Черноуцана он вскоре дал писателю понять, что тот поздно надумал покидать корабль и что вообще добровольно в его случае никуда не уходят, мол, надо свой крест нести до конца. В общем, в отставке Федину категорически отказали. Суслов продолжал нуждаться и в его имени, и в его старых связях. Единственное, на что пошёл Суслов, он предложил восстановить пост председателя Союза писателей, сделав его более ритуальным, а практически все основные функции по руководству литературным сообществом передать новому первому секретарю Союза, коим предполагалось утвердить Георгия Маркова.

Умер Федин 15 июля 1977 года. По решению партии и правительства его с почестями похоронили на Новодевичьем кладбище.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО