ПАТРИОТИЗМ КАК ИДЕОЛОГИЯ

№ 2016 / 6, 17.02.2016

Одним из последних резонансных заявлений Путина стало его признание, что единственной объединяющей идеологией в России может быть только патриотизм. Однако это тут же порождает множество вопросов. Например, чем российский патриотизм принципиально отличается от патриотизма любой другой страны? И вообще насколько перспективно это понятие для обозначения национальной идеологии?

 

ГИБЕЛЬНОЕ  УПРОЩЕНИЕ

 

Идеологические поражение начинается с установки на упрощение. В этом нет ничего особенного, так в любом деле. Если металлурга заставить попроще объяснить производство металла («ну, это когда из руды делается металл»), а затем на основании упрощения пытаться выплавить этот металл, то мы получим вместо металла железную труху. Так и в идеологии – не усложнять и дать попроще, значит заведомо проиграть.

Россия вышла за пределы возможности упрощать, потому что мы уже втянуты в сложную геополитическую схватку на уровне холодных войн. Но холодные войны сего дня эквивалентны по сложности войнам горячим: как палка ушла в далёкое прошлое в оружейном деле, так и упрощённые лозунги в идеологии уже не работают.

Патриотизм ныне популярен, а значит уязвим: рассыпавшись на миллионы версий, он не собран. А не собранное – просто идеологическая пыль. Оставшись в сознании упрощённым, патриотизм становится гибельным, как доска, рассыпавшись на опилки, перестаёт быть доской, а значит перестаёт быть прочной. Сборка идеи несомненно чревата многими коллизиями. Но и многими обретениями. Например, неуязвимостью от сложного.

Обращаться с теоретическими мерками к святому и интимному считается делом ненужным, мол, всё равно каждый будет чувствовать всё по-своему. Теория, мол, иссушает святые чувства, поэтому она вредна.

Что ж, это одна из причин, почему до сих пор понятия, которые на языке у всех, находятся в крайне зыбком состоянии, вызывают ненужные споры, впадают в дикую синонимию, начинают использоваться силами, которые ранее считали это понятие ругательством и даже приговором.

Когда понятие патриотизма в 90-х являлось «нерукопожатным», было легче: хорошее отношение ко всему своему против иностранного определялось этим словом и было вне конкуренции, потому что любить было нечего: страна была на боку и распадалась, президент не вызывал никаких чувств, кроме отвращения, один деятель договорился даже до того, что самое патриотичное для русского человека – уничтожить свою страну как неудачный и постыдный проект: зачем пестовать неудачу, не лучше ли по-честному прекратить его конвульсии? Понятие патриотизма было «не занято».

И совсем другая ситуация возникла с нулевых, когда быть патриотом стало неплохо и президент соответствовал. И вот нас настигла волна патриотизма сотен оттенков и интерпретаций, после чего патриотами стали либералы, западники и просто в прошлом разрушители страны. Двойственность понятия без обуздания интерпретационной энтропии порождала тройственность и далее до бесконечности деления и распада. Дело доходит до полного коловращения понятия: сегодня звучит удивительная вещь: под патриотическими лозунгами пойдёт будущий переворот в России, несмотря на то, что страна в 00-х показала свою состоятельность, восстав из всех видов канализации 90-х.

На самом деле, для кого-то это внове, но исторически нет: все революции шли именно под патриотическими лозунгами, то есть государства свергались именно патриотами, любящими страну и не любящими правительство. Исследуйте английскую революцию во главе с патриотом Кромвелем, французскую с крутым патриотом Робеспьером, ну и нашу с патриотом Троцким. Прочитайте роман Гюго «1793 год».

Это не говоря уже обо всех войнах без исключения – все войны организовывались «патриотами». Это нужно постоянно помнить нынешним патриотам и не торопиться с выводами и лозунгами.

Иначе мы можем попасть в неприятную ситуацию – патриоты вновь разрушат страну, а потом, лёжа голодными в грязной канаве, станут разводить руками: как же это произошло?

Итак, нужно отбросить эмоции и осознать, что понятие патриотизма, как совершенно необходимое, так и чрезвычайно опасное, а значит сложное и требующее аккуратного обращения. Иначе говоря, без сухой теории здесь не обойтись.

 

ТОЛСТОВСКИЙ  ТЕЗИС

 

Первая формула проблемы отталкивалась от знаменитого выражения Толстого «Патриотизм – последнее прибежище негодяев». Мы её упоминаем для того, чтобы каждый осознал древность и одновременную актуальность проблемы: споры не сегодняшние. Но главное в другом: формула Толстого настолько амбивалентна, что её используют противоположные стороны. Об использовании формулы либералами написано много, их интерпретация понятна, но парадокс в том, что Толстой имел в виду совершенно другое, – то, что не сразу становится понятным.

Лгать так называемым либералам не привыкать. Это провозглашается свободой слова. На этом они строят свои интересы: освободить ложь, чтобы она стала разрушительным смерчем, который даст возможность им побыть мародёрами. Они и не гнушаются уничтожением чужих репутаций, даже Толстого. И не гнушаются использовать кривые интерпретации для политической борьбы. 

Предложение Толстого «Патриотизм – последнее прибежище негодяев»  известно тем, что акцентное ударение меняет его смысл. Если сделать акцент на первом и последнем слове – это будет один смысл, а если на средних двух – прямо противоположный.

Первый вариант связывает патриотизм и негодяйство: мол, патриотизм пропагандируют негодяи. На этом настаивают либералы. Но тогда становятся ненужными два других слова. Однако Толстой не тот человек, чтобы бросаться пустыми словами. Два средних слова полностью меняют смысл. Патриотизм – не то, что негодяй пропагандирует, а то, куда он пытается скрыться, чтобы уйти от ответственности. Если его припирают к стене, он кричит: «Я же с вами, я же патриот, я же за родину! Я свой!»

Именно поэтому фразу нужно читать с акцентом на слове «последнее» и «прибежище»: это последнее прибежище негодяя, потому что ему больше некуда деваться. Это совершенно очевидно: прибежище – место, куда убегают.

Так рождается профанический «негодяйский» патриотизм – «патриотизм» вора, который ищет последнее убежище, искренне ненавидя это убежище.

Классический вариант «негодяйского патриотизма» – судьба партий «СПС» и «Яблока». Все знают об искренней ненависти к России и Её истории, Её государственности – причём любой! – основателей, спонсоров и лидеров этих организаций. Тем не менее, чтобы не стать окончательно маргиналами, из конъюнктурных соображений они нервно начинают говорить о патриотизме. Может быть, именно поэтому они старательно перевирают Толстого, чтобы никто не догадался, что его реплика напрямую касается их самих?

Так проблема мне виделась ещё в 2006 году. Но эмоции надо поправлять, чтобы усложнить проблему и историю вопроса представить как факт борьбы. В то время мной однозначно неверно, к примеру, было аттестовано СПС (Союз Правых Сил) во главе с Чубайсом. Дело в том, что значительно позже Чубайс разъяснил, насколько он был (и остался!) патриотом – да, патриотом либеральной, евроцентричной России! Россия только в союзе с Европой может быть самостоятельным игроком на мировой арене в контексте растущего Китая и Диктата США. Сохранить Россию можно только в Союзе с Европой – вот реальный патриотизм!

Как видим, сегодня, когда Штаты пользуются «патриотами» Украины, чтобы нас убивать, а мы садимся с Европой за стол переговоров, версия Чубайса выглядит не столь одиозной, «негодяйской», во всяком случае, рабочей.

Так что сама история вопроса усложняет проблему настолько, что нужно разобраться внимательнее.

Надо сказать, что Толстой много наговорил парадоксального, и к патриотизму, несмотря на наше обеление его, относился, ровно говоря, холодно, но по совсем другой причине – именно по той, что и нас заставляет обратиться к тщательному анализу понятия в рамках теории: понятие патриотизма было так испошлено, так изуродовано уже в те времена, что профаническая версия вызывала только отторжение. Более того, она начинала доминировать, отторгая от этого понятия настоящих людей. Толстой, тонко чувствуя эти детали, конечно, негодовал, когда в патриоты записывались очень двойственные люди. Например, он не понимал, как в патриоты записали тех, кто жизнь проживал вне страны, проматывал состояния «на водах» в рулетку, волочились за сомнительными дамами, как, к примеру, Тургенев за Виардо. Не говоря уже об откровенных «негодяях», которые скрывали под этим флагом другие намерения. На этом фоне Толстой, конечно, был по содержанию – со своей пахотой, привязанностью к Поляне, школами, общиной совершенно «никуда-не-выездным» – то есть однозначный, уточним, территориальный, патриот, несмотря на свои анархистские попытки отстроить толстовскую антигосударственную общину. Парадокс в том, что Толстой оказался во многом прав, когда «патриоты» наверху просто сбежали из страны после переворота. И что-то мне подсказывает, что сам Толстой, если бы дожил до Переворота 1917-ого, не двинулся бы с места. Даже под страхом смерти.

Так что Толстой один из тех, кто нас подталкивает к теоретическому осмыслению патриотизма, заострив проблему в броской амбивалентной формуле.

 

ТРУДНАЯ  СУДЬБА  ПАТРИОТА

 

То, что вызывает споры, лучше рассматривать с малого – со слова и его изначального смысла. Патриотизм происходит от слова со значением «отец» (латинского – патрио: patrio, с однокоренными padre, pater, patron) и суффиксом идеологичности «изм». Патриотизм, поэтому идеология преданности Отцу и месту, которым Отец располагает – Отечеству.

Возникает несколько вопросов.

Первый вопрос: если есть идеология преданности Отцу, то есть ли идеология преданности Матери?

Второй: обозначают ли одно и то же разные слова: «Родина» и «Отечество»? Если это одно и то же, почему существуют разные слова? Закон экономии Языка не позволяет по отношению к одному и тому же использовать разные слова. Если различие значений есть, то в чём оно заключается?

Третий: стоит ли отличать эти идеологии, ведь вроде бы они обозначают одно и то же?

Если брать идеологии порождения – родовые идеологии: национализм и патриотизм, то первое тяготеет к преданности женскому началу (Матери), а второе – мужскому (Отцу). Казалось бы, какая разница? Зачем отличать одно и другое?

Разница есть. Преданность матери совсем не то же самое, что преданность отцу. Быть преданным матери, как показывает история и жизненная практика, проще, чем быть преданным Отцу. Материнское начало – начало приязни, ласки, нежности. Отец же несёт во многом формативное, негативное, принудительное, жёсткое, наступательное начало. А любить принуждение всегда несладко.

Но что такое отец в обобщённом виде? Ведь у частного человека свой отец, о каком Отечестве идёт тогда речь?

Традиция сформировалась в римские времена – времена тотального развития государственности. Латинская традиция начала отличать родину и отечество как место рождения и форму подчинения. Столкновение двух начал сформировали приоритет именно патриотизма, поскольку Рим вёл политику политического экспансионизма. Чьи-то родные земли захватывались римскими войсками, и эти земли становились частями Государства и его воплощения – Отца, Римского Императора.

Получается, с римских времён патриотизм стал формой преданности государству и её лицу – императору. И эта традиция сохранилась до 20 века. Все государства старались сформировать государство как отечество, а своего лидера как Отца. Классический вид эта формула приняла во времена Сталина, которого называли Отцом (один) народов (многих).

Но именно это стало причиной внутренних коллизий многих людей. Отечество любить и быть ему преданным оказалось сложнее, чем любить Родину. Над Родиной открыто в печати никто не глумится, а вот над государством – сколько угодно.

Активное наступательное начало обречено на большие ошибки, чем начало порождающее. Если с Родиной ясность есть, то с Отечеством нет. Мать – всегда одна, а отцов может быть много: биологическим может быть один, воспитать может другой, перевоспитать – третий, а есть ещё духовный отец, есть отец мастер-наставник. Проблемы!
(У христиан вообще трудности с патриотизмом, потому что для них отец – небесный, он же и царь небесный небесного царства, перед которым все земные царства сплошное недоразумение. Поэтому христиане должны быть патриотами как России, так и Африки – одновременно.) То есть отцовство может стать предметом выбора, а выбор предметом торговли, которая всегда тяготеет к выгодности.
И вот здесь сохранить преданность своему Отцу сложнее всего.

Это одна сторона дела. Но активное начало может быть и само изменчивым и изменным. Если отец может предать семью и детей, то мать нет (речь, конечно, идёт о женщинах-матерях, не потерявших этого облика). Сколько раз Государство становилось на путь национальной, родовой измены? Сколько раз Отец бросал своих детей в топку истории во благо государства? Как же после этого быть преданным коварному и неверному Отцу, как быть преданному коварному и жестокому государству?

Но чувство неприязни погашается пониманием, что без Государства и Родина не состоится: без мощи Отечества Родина останется беззащитной жертвой чужих колониальных притязаний.

Вот здесь и проверяется на прочность патриотизм – признать трагические ошибки отцов, не забывая об их исторических прорывах и выполненной миссии. Патриотизм не столько бессознательная любовь, сколько осознанная преданность Отечеству, несмотря на нелюбовь к нему. Это очень трудная судьба. Любить можно на расстоянии, а быть преданным на расстоянии – нет. Это не просто чувство, это и действие, которое невозможно делать вне государственной воли.

Либералы такую перспективу расценят как самоистязание. Однако следует напомнить, что Государство, как и любой отец, имеет свой жизненный предел, и власть переходит к сыновьям, у которых есть перспектива быть лучше, быть умнее, быть сильнее, быть национальнее.
У сыновей есть перспектива, став отцами, создать государство, способное воссоединить его как Отечество с Родиной. Судьба трудная, но благородная и благодарная.

 

ОТЕЦ

Почему не «Матери и Дети»?

 

Чтобы начали проступать контуры теоретической проблемы, мы, сознающие необходимость при теоретизировании быть в прямом смысле слова популярными – то есть понятыми многими, начнём с понятного всем – с понятия, заложенного в слове патриотизм – Отец, Патер.

В силу того, что отец есть пара матери, начнём с этого различия. Оно налицо: количество любви к отцу ни в какое сравнение не идёт с выражением любви к матери. Простая статистика, к примеру, в поэзии, приводит к мысли, что мать как героиня поэтических сюжетов на сотни порядков превышает даже по количеству выражений чувств к отцу. Причём если к матери чувство выражается однозначно, то к отцу, если выражается, то всегда через преодоление, через спор, через протест, через попытку понять. Если материнство принимается однозначно и сразу, то отцовство с большой натугой. Не говорю уже о живописи – где тема мадонны, любви к материнству ни в какое сравнение не идёт с темой отца и отцовства. Любовь к матери какая-тот лёгкая очевидная, понятная.

Причём если опять-таки взять доминанту в искусстве, то тема отца почти всегда негативна, а матери позитивна.
При этом на Отца свешивается вся ответственность. Мало кто замечает, но негативная формула противостояния Отцы и Дети почему-то немыслима в сочетании Матери и Дети. А почему, собственно?

Почему репутация Отца в массовом сознании ни в какое сравнение не идёт с репутацией Матери? Второй вопрос: почему роль отца становится понятной и признанной спустя многие и многие годы и через очень тяжёлые размышления? – Когда становится уже поздно сказать ему «ты был прав, прости».

Однажды, задумавшись впервые над этим феноменом, я, сын, брошенный отцом-алкоголиком ещё в глубоком детстве и у которого отношение к отцу никогда не было альтернативным, но однозначно презрительным, начал тихий опрос друзей: кто тебе ближе, мать или отец? А начал я с того, что носящий фамилию отчима, я стал задумываться, почему отчим, который радикально отличался от биологического отца, также не вызывал у меня чувства любви, несмотря на то, что в целом к нему вопросов не было. И это притом, что голова понимала, что отчим, как руководитель на большом предприятии, дал матери всё – и квартиру, и машину, и респект, и, наконец, как говорят, «простое женское счастье». Всё равно от него исходила какая-то негативная волна, стояла стена, которой в принципе не было между мной и матерью.

Я начал копаться в чувствах и понял: я его боялся. Вернее так: побаивался. И не прощал. Было несколько моментов, когда он на меня, не выдержав, наорал и погрозил перед носом громадой кулака. Я этого не забыл. Я это помнил. Всегда. Этот кулак.

Но потом, уже в трёх тысячах километрах от Урала, учась в Ленинграде в Педагогическом и выпрашивая вспомоществование, я понимал, что прошу не у матери, а у отца – он зарабатывал больше. Тогда я, в бесконечных своих прогулках по Невскому проспекту, начал копаться в этих двух ситуациях его угроз, уже с другой, педагогической стороны – просто в силу взросления и будущей профессии. Начало проступать другое понимание: я вспомнил себя и сюжеты, когда я испытал с его стороны наезд (как ни странно, именно это слово уместно для определения картины события): 1. Три «неуда» по поведению в выпускном классе 2. Три «банана» в том же выпускном 10 классе за четыре месяца до выпускных экзаменов. Уже на Невском проспекте стало понятно, что без того грандиозного скандала, который он мне устроил, по причине которого я чуть не сбежал из дома, когда пришла классная и сказала, что ваш сын не учится, а пишет на уроках роман – я не шёл бы по любимому городу. Никогда.

Его «наезд» заставил меня мобилизоваться настолько, что мне не исправили тройки только физичка и химичка. А то, что он отправил меня в армию, позволило мне в 80-м пройти по армейской квоте с 4.25 баллами на филфак ЛГПИ при 14 кандидатах на место, среди которых 20% были золотые медалисты. Серебряных не считали. Но и среди них с дохлым английским у меня без армейской квоты шансов не было.

Но мысли об Отце, воспоминания меня начинали донимать ещё в армии, когда я преобразился из рядового в сержанта, что сменило моё сознание: я стал ловить себя на том, что воспитательные методы отца мне приходится неминуемо использовать, потому что у меня появились первые дети – новобранцы, которые были младше меня … на один год (а двое узбеков старше на два). И когда первого из них отправили в санчасть за то, что он прибежал с кровавыми ногами из-за неумения сплетать портянку, и меня ротный «размазывал по стенке» за этого рядового, я новобранных «детей» часами учил плести портянки с кулаком наперевес и… в сортире (точнее, через сортир: плохо заплёл – на «очко»). Оказалось, гораздо доходчивее и… быстрее. Через три дня молодые, среди которых узбеки впервые в сапоги влезли, вязали портянки, как будто всю жизнь в них проходили. Применение жесточайших методов «воспитания» было сильнейшим, подавляющим, впечатлением для меня, полновесного либерала и антисоветчика-антисталиниста со школьной скамьи, который умудрился выпуститься некомсомольцем (для середины семидесятых это была полная аномалия).

А потом работа после института в школе, где появились дети в прямом смысле слова и я получил другую школу. Когда три класса – от четвёртого до восьмого – сели мне на шею и за год довели до нервного истощения и болезней, о которых я даже никогда не слышал (невралгия), я на другой год вспомнил методы отца и армии, поставив всё на свои места железной рукой, зайдя, скажем так, далеко за пределы методов Отца, превратив безнадёжный бой за порядок в классе в успешный урок, тем самым уже через два года попав в список на кандидаты в директора школ Ленинградского облоно. (Между прочим, в нынешней образовательной системе с её ювенальными «приобретениями» такое невозможно, и это большая проблема.)

И вот странный вопрос: почему понимание роли Отца, его значения приходит годами позже, тогда как роль матери не вызывает сомнения ни в какой период времени? Причём всё начинается с неприятия, даже ненависти, а заканчивается прямо противоположным?

 

ОТ МУЖИКА К ОТЦУ

Откуда берётся Отец?

 

Но если всё-таки вести популярную аналогию, приноравливая к ней научную логику, нужно понять, откуда берётся Отец? Формально это тот, кто зачал. Но этого мало. Как показывает история во множестве примеров, формальная часть имеет значение в династических отношениях. Но отец, не выполняющий своих социальных функций, всегда некий недоотец, посмешище и презренный тип. То есть отцом, как ни странно, становятся. А это процесс. То есть отцовство надо заслужить. Но как? Если материнство заслуживается муками родов и это всем понятно, то практически любое сознание на функцию зачатия смотрит не как на акт отцовства, а как на «кобелиные игрища». То есть удовольствие в отцовство сознание народов вписывает с большим трудом. А если яснее, то не вписывает вообще.

Тогда в какой момент появляется Отец? Понятно, что в момент, когда он берёт на себя некие функции, когда принимает некое назначение. Попробуем составить обобщённый список.

– Отец – это в первую очередь мужик. А это есть поначалу сосредоточие физической силы и здоровья. Для чего?

а) Выполнение функции защиты (и, если надо, нападения).

б) Выполнение функции создателя физических условий выживания.

Это первичные, самые понятные функции, исходя из функций мужского тела. То есть это средоточие физической силы и её применение. Причём физические силы мы понимаем в широком смысле – не только как ударную, но и тягловую, и эмоциональную.

Теперь самое важное: мужик превращается в отца, когда функция физической силы обращена к своим детям. Тогда:

а) Защита собственных детей.

б) Создание (в смысле воспитания) собственных детей.

При помощи чего?

Увы, при помощи применения силы. Причём в обоих случаях.

Только не надо сразу впадать в панику: применение силы разнообразное явление: это не только удар в случае сопротивления, но и передача в случае подчинения. А что такое передача силы? Правильно, гарантия ускорения. То есть Отец начинается в момент, когда он гарантирует передачу своей силы по наследству для ускорения развития детей.
То есть Отец – это в первую очередь физический гарант выживания.

Это первый момент.

– Отец – мастер своего дела. Любой отец обеспечивает выживание за счёт некоего своего мастерства – то есть преобразованной в профессиональное искусство физической силы, которое уже начинает управляться другой частью его природы – интеллектуальной. Мастерство, если говорить коротко, это интеллектуальное управление физической силой для получения более эффективного результата, чем тот, который достигался простым путём (вепрь, превращённый при помощи интеллекта в свинью, за которой не надо бегать по лесам, гораздо более эффективный вариант для обеспечения семьи). И вот здесь начинается самое интересное. Мастерство более сложная вещь, чем просто физическая сила. А ребёнок очень далёк от любого мастерства, потому что он живёт игрой, игрушками, развлечениями. Если ребёнка не вытащить из игрушек, он в игрушках останется. Опыты уже проведены. И вот возникает атмосфера требований, принуждений, диктата – для обеспечения личного роста.

И вот тут начинается самое интересное. Если не приучить к делу, то ребёнок не приучится. Но ребёнок ничего, кроме игры, не хочет. И здесь наступает принуждение к труду и мастерству не для самоутверждения отца – а для усиления детей. И именно в этот момент Отец становится Отцом – в момент передачи, по-латински, традиции, к Детям, в первую очередь, сыну. То есть успешный ребёнок «делает», создаёт Отца. И если успешный ребёнок начинает почитать Отца – «за науку» – то так рождается Отец. Как первый Учитель. Очень не случайно традиция начинает Отца называть Главой (головой) семьи, подчёркивая его именно интеллектуальную составляющую прежде всего.

И вот важная мораль: Отцовство гибнет в обществе, где Отец отлучён от обучения своих детей.

Что имеется в виду? Вот картина: приходит здоровый мужик с некой непонятной для ребёнка «работы», кушает, садится за газету. Всё. О каком уважении к нему можно говорить? Лично у меня поворот в сознании произошёл, когда отец привёл меня в цех, начальником которого он был. Меня поразила махина ТЭЦ, море железа, переходов, горящая печь, и – самое важное – большое количество здоровенных прокопчённых мужиков, которые уважительно трепетали перед отцом и беспрекословно выполняли его мимолётные указания.
Я впервые посмотрел на него как на человека, заведшего эту махину: и человек, заведший эту махину, сам стал для меня махиной.

Сейчас погруженный в школу рёбенок вообще не понимает, что такое в его жизни отец. Потому что отец ему не передаёт главное – мастерство и успех. Отсюда полное пренебрежение к отцовству – как к рабу-донору, который только обязан – и по обязанности всегда должен, должен и должен. Прав нет – есть обязанности. Именно это купирование прав Отца фактически становится причиной разрушения семей.

Но вернёмся к логике отцовства.

Отец по мастерству получает уровень признания в обществе, а признание – уровень прав, а уровень прав – уровень позиционирования. То есть у него появляется уже некая общественная власть. То есть власть расширяется – от сына к многим людям, которые принимают его мастерство и учительство. Так появляется Отец с большой буквы. Заканчивается мужик, появляется Отец. То есть чисто консервативная логика сохранения-передачи формирует Отца и создаёт Отцовство.

Именно понятие Отцовства может помочь нам дать определение конкретного отца. Именно это нам позволит объективно оценить, кто есть кто. Кто просто кобель, кто недоотец, а кто Отец по праву и миссии.

 Сергей МАГНИТОВ