Код Макаренкова

№ 2016 / 30, 05.08.2016

С Володей Макаренковым мы знакомы со дня похорон Ивана Трифоновича Твардовского. Встреча для отправки в Загорье была у памятника Твардовскому и Тёркину, где же ещё. Оттуда мы, смоленские литераторы, поехали в Загорье. Это был хмурый летний день с зелёными ёлками. Дом поэта, восстановленный руками упокоившегося сейчас краснодеревщика, чукотского сидельца, да и словесного мастера, молча глядел ртутными окнами. Ушёл ещё один Трифоныч. Из Загорья мы с Макаренковым завернули ко мне на кухоньку, слушали Баха, поминали брата поэта. У Макаренкова музыкальная семья, жена долгое время преподавала в музшколе, сын играл на альте. Ну, а сам Макаренков пишет стихи.

После того дня в основном общались по телефону, который я обычно держу где-нибудь на дне фотографической сумки, с отключённым звуком, и по интернету.

Сейчас, спустя тринадцать лет, словно бы познакомились заново: и вновь встретились у памятника Твардовскому и Тёркину. У нас снова было общее дело: память о Твардовском.
В Смоленске давно уже собирались открыть настоящий хороший музей Твардовского и вот собрались, да, как обычно, через пень-колоду: решили разместить экспозицию и архив на четвёртом этаже библиотеки, в которой нет лифта. Ну и пошло-поехало. Мы выступили с заявлением насчёт этого, начали собирать подписи, нас пригласили на встречу с библиотекарями и начальством. Дело ещё не закончено, а как завершится чем-то, я обязательно обо всём напишу подробно, это интересно, тут как будто включился некий тест Твардовского, и не все его прошли. Ну, а пока речь о стихах. Макаренков мне подарил электронную свою книжку «Камертон», которая готовится к изданию в сентябре.

«Я шёл по сказочной дороге

К звезде, сиявшей далеко».

Название сборника Макаренков обосновывает сразу и простодушно: книгу открывает отрывок из стихотворения Твардовского «Горные тропы», в котором метр наставляет идущих следом чтить первопроходцев: «Пусть он себя не прославил, / Сделал тебя он сильней».И надо сказать, что голос Твардовского действительно настраивает читателя на определённый лад, ну, по крайней мере, читателя, знающего и любящего его поэзию.

Твардовский – Твардовский, а – ты?

Здесь, наверное, автор сборника был похож на прыгуна в воду или в иную стихию, воздушную, аки парашютист. Да и читатель, доверившийся ему, тоже.

И вот – первое стихотворение Макаренкова в этом сборнике. Про рябину, про то, как гроздь рябины сильный поздний ветер бросил на сапог пешехода, что он расценил, «как знак, как весть» почему-то трагическую. Может, студёный ветер и общий настрой был таков у пешехода. Но мгновенно сквозь эту спонтанную печаль расцвела радость:

«Костром рябины не согреться?

Я не об этом, друг мой… Вновь

Глаза влажны, и бьётся сердце,

И пьёт рябиновую кровь».

Сердце этого пешехода, лесного странника, подключилось к кровеносной системе мира. А с ним – и сердце читателя.

Купол парашюта раскрылся, а? Или ещё только раскрывается?

Ну, уж во втором стихотворении – точно раскрывается. Называется оно «Валенки». Приведу последние строфы целиком:

«Когда спекусь и стану стареньким,

Скупой остаток на земле

Я проведу, обувши валенки,

В глухом заброшенном селе.

Забудь меня, цивилизация!

Пекусь о вечном, но простом.

Моя космическая станция

Ещё качнёт тебе крестом.

Мне подготовит старт завалинка.

Согреют душу в облаках

Воспоминания о валенках,

Внизу забытых впопыхах».

Ого-го, эй! Летю, Архипушка!.. – вспыхнул эпизод из «Рублёва». А ещё вспомнилась одна деревня на крутом высоком берегу Днепра, плывущая над окрестными полями и лесными далями, и снегири в заснеженных яблонях за плетнём, маленькие оконца.

У каждого свои маяки, сигнализирующие о том или ином произведении: плыть ли к нему, к берегу, или поворачивать вспять? Сигнал возникающих ассоциаций для меня верный знак. Но только первый. Ассоциаций при чтении, конечно, маловато. Дайте мне воздух для странствия мыслительного, заставьте спорить.

Поэт ведёт свой рассказ: о первокласснике, о друге, покинувшем родину и вдруг вернувшемся, о деревенских похоронах: «Развязали руки на груди… / Закопали… в землю… тётю Валю…», о постовом Курицыне. Да, был такой постовой в Смоленске, Макаренков провёл свои изыскания и всё точно установил: был. После освобождения Смоленска стоял под часами, есть такое место в нашем городе, на перекрёстке улиц Б. Советской и Ленина. У перекрёстка там висят старинные большие круглые часы. Сейчас это место встреч. И раньше оно таковым было, послевоенная разруха не отменяет романтических чувств, даже и война, а может, наоборот усиливает. Так вот стоял этот Курицын на посту, а кто-то ждал кого-то, не мог дождаться и просил передать записку тому или той, кто придёт. И Курицын передавал. Был он таким почтальоном смоленских влюблённых. Даже карманы под шинелью специальные подшил, – так много было этих записок. И стоял он так под часами двенадцать лет.

«Мир основан на людях отзывчивых,

Подпоясанных строго ремнём,

В нужный час – непременно улыбчивых,

Закалённых жестоким огнём», – заключает поэт. И здесь нам слышится вдруг такой же простой голос другого поэта, помните:

«Мир такой справедливый

Даже нечего крыть…

– Филя, что молчаливый?

– А о чём говорить?»

Эти постовые добра всюду стоят по России, в вологодских ли лесах, на смоленских ли перекрёстках, в пастушьей одежонке или в милицейской шинельке. Умные люди должны в путеводители включить эту «Балладу о постовом Курицыне». Экскурсоводы, подводя гостей к часам, будут читать балладу… Хотя скорее всего – поленятся, и составители путеводителей, и экскурсоводы. Кто сейчас читает стихи? Да ещё вслух на улице? В Москве уже хватают уличных музыкантов, – как говорится, больше трёх не собираться.

Ладно, лучше вернёмся в свободное пространство книги Макаренкова «Камертон». И окажемся в Новоспасском, прислушаемся – и строки «И сладко грезится: село, / Не зная горя, весело / Гремит крестьянской поздней свадьбой» – мгновенно отзовутся народной песней: «Девки гуляют и мне веселО». Все эти звуки – сквозь идущий снег. К слову: побывайте обязательно в Новоспасском, на родине Глинки, там можно ощутить гармонию России в полной мере, там есть некое равновесие: дом, река, церковь, небеса и музыка дивная колоколов. Макаренков схватил эту особенность.

А дальше в небе «Камертона» летят журавли куда-то в заморские страны и с ними – дерево. Да, дерево, а что? Птицам можно, людям тоже, а деревьям? Вот оно и полетело – туда, где изумрудные восходы и золотые закаты. Да так и не смогло укорениться на камнях, упало бревном. Сказка ложь, да в ней урок. Такую сказку, наверное, тут же взяли бы почвенники в свой журнал «Время». В этой сказке вся суть почвеннической идеологии.Ап. Григорьевтолковал о таинственных родниках, питающих всё лучшее в России. Макаренков показал, что бывает, если об этом забывают, если родники предают. Древо без живительных соков и родниковых струй становится бревном.

…Внезапно эта музыка и эта благость прерываются нашей суровой действительностью. Стихотворение, посвящённое Александру Морозову – поэту, публицисту, одному из авторов книги «Строки мужества и боли… Произведения писателей Донбасса 2014-2015», рисует нам казачьего полковника, кровного врага «укропов», приехавшего в Смоленск.По-моему, чем меньше политики в поэзии, тем лучше для поэзии. Политика здесь в пресловутых «укропах». С Украиной, наверное, всё ещё сложнее, чем с Польшей и кичливым ляхом Пушкина, ибо украинцы действительно наши братья. И все последние события – есть какой-то жуткий морок. Надо на секунду представить себя жителем Украины, украинцем… Представил? Ну, вот после этого можно и сочинять что-то про сей спор славян… Хотя лучше ничего не сочинять. Пусть уже говорят участники этих событий.

Правда, завет о доброй лире в конце этого стихотворения Макаренкова, названного «Громадным сердцем», всё-таки дал себя знать звучной строкой: «Миною лжи разорвало славян». У поэзии громадное сердце, вмещающее всех страждущих, любящих. И оно пересилило политику. Славяне, а не какие-то «укропы» или «колорады». Громадное сердце поэзии должно разъединённых славян соединять и обидные прозвища тут не подмога.

Казачья тема продолжается и в другом стихотворении, но уже почти без политического привкуса. Звучит неожиданно она и в «Балладе о цимбалах». Всегда думал, что эти цимбалы – украинские, кажется, Бунин писал о вислоусых цимбалистах, сидящих под солнцем в белых линялых рубахах и широкополых соломенных шляпах. Оказывается, и у нас в смоленских деревнях на цимбалах играли. И, судя по стихотворению, таким мастером и был прадед поэта по имени Корней.

«Мой прадед Корней на цимбалах

На празднествах сельских играл.

Знал песен обрядных немало

Последний смоленский гусляр».

Переиначивая известную поговорку: поскреби поэта – найдёшь в роду какого-нибудь музыканта или сказителя. И поговорка применима к прозаикам, у меня прабабка Марья была сказочницей, у неё сказок был целый воз, как приходила к кому в гости, дети сразу забирались на печку, оттуда интересней слушать и не так страшно.

Правда, внук цимбалиста Корнея не хотел учиться этой игре, а потом уже и цимбал было не найти…

«Вот так цимбалисты пропали –

Бесследно –

в Смоленском краю».

Здесь снова слышна перекличка, на этот раз с «Зодчими» Дмитрия Кедрина:

«И запретную песню

Про страшную царскую милость

Пели в тайных местах

По широкой Руси

Гусляры».

Правда, у Макаренкова никакой страшной царской или ещё чьё-нибудь милости нет. Но интонация та же. Кстати, этот эпизод из поэмы Кедрина воссоздал в «Андрее Рублёве» Тарковский, помните, как строителей церкви у князя ослепляют его дружинники в еловом лесу, чтобы они не выстроили такой же храм у соперника?

Но, если вдуматься, и судьба цимбалиста Корнея трагична: на нём оборвалась традиция. Хотя, наверное, и в других местах Смоленщины были свои цимбалисты, но здесь дед Корней фигура символическая уже. Макаренков обобщает.

И всё-таки эта музыка не совсем ведь исчезла, она вдруг пробилась в стихах правнука:

«Ударив по струнам игристым,

Шёл к лавке, протезом стуча,

Всем видом подав гармонисту:

«Снимай-ка гармоньку с плеча!»

Это стихотворение о цимбалисте Корнее предваряет «Соловьёву переправу», стихотворение, в котором смоленская и вообще русская музыка звучит в полную силу:

«За селом – переправа, по руслу Днепра

Прозвенев, прокатилось морозное коло.

Молчаливо под снегом пригнулась ветла.

Молчаливо заснеженное Соловьёво».

Вот за это и любишь поэзию и русский язык! Макаренков удивительно показал Соловьёво: объёмным, эмблематическим. И снова мы слышим какой-то отдалённый зов – с берегов уже былинных, летописных. А здесь – морозное эхо. Соловьёво – переправа, где в войну гибли тысячами наши солдаты. Там исчез и мой родственник, связист лейтенант Николай Зуевиз Каспли. Макаренков и поминает Тёркина и безымянного комбата «в ледяной гимнастёрке». Конечно, та переправа Твардовского с кромешной водой…

Бахтин писал, что в поэзии язык стремится достичь своего предела. В «Соловьёвой переправе» это и происходит. Стихотворение это – настоящий подарок читателю.После этой удачи следующие стихи: о наградах, о военной форме и т. п. несколько стёртыми кажутся и весьма обычными. Ясно, что автору, дослужившемуся до полковничьих погон, это дорого… Ну, а читателю – нет. Таких-то стихов много сейчас пишут. Возможно, Макаренков упустил здесь что-то главное, и к своей службе подошёл формально: написал о наградах и форме. А ведь служба-то у него была интересной – в пенитенциарной системе. Ну, будем надеяться, что теперь, выйдя в отставку, по сути, освободившись, полковник ещё поразмышляет в стихах о том мире несвободы.

И дальше идут стихи тоже как бы отставника, ворчание на времена нуворишей, с лёгкой ностальгией по СССР, с анафемой «телеигле», Голливуду, Скруджу… Всё это не очень интересно, без неожиданных поворотов и находок. С некоторыми стихотворениями, впрочем, хочется спорить. Вот он пишет: «Я Родину уже терял однажды». То есть, прямо говоря: СССР. События недавней истории изодрали память поэта – эта память как змей бумажный «В зовущем к звёздам небе СССР». Но разве это не противоречит «трём китам» поэта: семье, родной природе и родной речи? Если родная речь, родная природа и семья не родина, то что же тогда это такое? И это всё осталось у поэта. Рерих говорил, что поверх всяких россий есть одна незабвенная Россия. И она никуда не пропала. Исчезли трибуны в кумаче, портреты членов Политбюро, но не природа, не родная речь.

А телеиглу ещё в семидесятых высмеял Евтушенко:

«Ветер, от липких экранов оттаскивая

всех зачарованных дурней и дур,

их на любимую башню останкинскую

с маху насаживает как на шампур…»

В те времена это было революционно. И мы заучивали это его стихотворение «Завтрашний ветер». А сейчас?

Название «Камертон» обязывает учитывать многое, а не только то, что хочется. Слух «цимбалиста» не должен быть избирательным. Если бы Макаренков настраивал свой камертон на «Завтрашний ветер», то он просто не стал бы писать про «телеиглу». Настраивать на Евтушенко – это не значит и петь под него, так ведь? Вообще лучше камертона – эхолот. Изучение пришедшего эха, звука.

Но всё-таки у нашего поэта любовь к другим стихиям:

«Провода, кусок дороги и дома,

Глыбы каменные, а не терема.

Горизонт железом крыш распотрошён.

Я окно открыл бы настежь да пошёл».

Автор словно бы устал от своего брюзжания – и пошёл, отложив газету или перестав с отвращением смотреть телевизор. Пошёл по крышам. И мы за ним. И тут же всем нам повстречался

 

«ЖЕРЕБЁНОК

 

Впервые встретив жеребёнка

На пахнущей зерном стерне,

Я не сумел унять ребёнка,

Давно молчавшего во мне.

Одолевало нетерпенье

К себе по имени позвать,

За шею чудное творенье,

Обнять и в лоб поцеловать.

С испугу глупый недотрога

Меня свалил, лягнувши в грудь…

Перетерпел обид я много,

А эту вспомню – не вздохнуть».

Вот здесь камертон явно настроен на некий луч, да, о котором писал Твардовский:

«А только б некий луч словесный

Узреть, не зримый никому,

Извлечь его из тьмы безвестной

И удивиться самому».

Что и происходит в чудесном «Жеребёнке». Как только поэт устаёт от своих догм и стремления быть современным и писать гражданскую лирику, как только он, словно дзен буддист, отдаётся мгновенному прозрению – прозрения и случаются. И не надо никаких медалей, ангелов и признаний в любви к родине. Вот в таких стихотворениях уже всё это есть.

А тут и галки приносят своими криками просветление насчёт бегоний на балконе и, кажется, всего быта:

«И в этом птичьем созерцанье

Такое скрыто отрицанье

Бегоний в лепете благом,

Что тянет выйти на балкон».

Эхом – Саша Чёрный, вопрошавший, не тянет ли вас «из окошка / Об мостовую брякнуть шалой головой?» Брякнуть головой? Кто же не задавал себе подобного вопроса. На то мы и живые, чтобы думать и о смерти, чтобы понять жизнь, чтобы… чтобы написать об этом. Макаренков Саше Чёрному ответил, что его здесь, на балконе и вообще по эту сторону удерживают три… три… что-то определения даже не могу подобрать, подбирайте сами, что это такое: русская природа, семья и родная речь. Это корневые ценности, вот. И Макаренков не останавливается, стихотворение про корневые ценности длится, ибо оно не выдуманное,
а выдохнутое:

«А за окном искрится чистый снег

И солнышко, с утра начав разбег,

Как человек, не знающий печали,

Смеётся, поливая мир лучами.

И, подражая выходному дню,

Стихи торят небесную лыжню».

Вообще наш поэт в этом сборнике предстаёт человеком светлым. В его стихах много воздуха искрящегося, много солнца. Сразу видно – человеку хочется петь – и песня льётся.

В сборнике есть и раздел, который так и называется: «Песни». Стихи Макаренкова положены на музыку, в этом году он получил премию Твардовского как раз за диск со стихами, радиопостановкой поэмы «Таборная гора» и песнями. Макаренков прислал мне диск. Слушал я песни почти с досадой. Мелькали удачные строчки, но эстрадная музыка, исполнение мешали. И всё это казалось, увы, вчерашним ветром. Что-то вроде репертуара Эдуарда Хиля, там, Сенчиной. Положим, Магомаева и любопытно бывает послушать, но сочинять песни под него или Воронец? Ведь уже не споют.

Но вот, вот зазвучала «Молитва Богородице», – и тут-то меня оковало:

 

«Проникновенно играет.

Всем музыкантам хватает в нём мест».

 

Поэту видится и слышится оркестр вышних сфер… Не знаю, как эта песнь и эти строчки будут воспринята теми, кому не ведомы трагические обстоятельства жизни поэта. Об этом надо сказать.

У поэта случались потери страшные: трагически оборвалась жизнь младшего сына Саши, талантливого альтиста, окончившего училище Гнесиных, не поступившего в консерваторию и переживавшего из-за этого – вплоть до инфаркта, ставшего роковым. И о нём эта высокая скорбная песнь.

За нею следует «Печаль всея Руси». Други! Музыканты, поэты, ведь это необыкновенной силы, проникновенная, высокая песнь! Тут-то и вспоминаешь не только родословную поэта, но и его землячество с Глинкой. За одну эту песнь Макаренкову надо было вручить премию Твардовского, а ещё и Глинки. Эта песнь должна обрести общероссийского слушателя. В ней зашифровано нечто такое, что мгновенно считывается сердцем:

«Обиженных и сирых,

И спившихся мне жаль!

Не выслуживших чина,

Не покоривших даль…

О том моя кручина,

О том моя печаль».

Почему же зашифровано, ведь вроде и прямо сказано? Да вот строки про не выслуживших чина и не покоривших даль каждым наверняка по-своему прочитывается. Даль у каждого своя, у кого-то чеченская, у кого-то афганская…

И ко всем обращена эта песнь. На Руси печаль – главное чувство.

«Твоё я знаю имя!

Пусти меня, пусти,

Безмужняя княгиня,

Печаль всея Руси!

За что ты полюбила

Народ великий мой,

И стольких погубила

Кручиною хмельной!?»

Сходу думаешь: «Печаль всея Руси» своеобразная антитеза «веселие Руси есть пити». Но вслушиваешься и понимаешь, что это ведь не только о погубленных кручиною хмельной, не только о сирых, обездоленных, но обо всех нас. Ведь кто эта «безмужняя княгиня»? Не символическая ли фигура самой Руси? Неприкаянная, опасная, любящая – до смерти, и всё безмужняя, ибо нет ей вровень супруга. А потому и мы все маемся. Отсюда наш разлад, нестрой. Здесь – архетипическая глубь. И поэту оттуда явился сей образ. Образ – пугающий и гипнотизирующий. Поэт, отгадавший её имя, мучается:

«Пойду ли выйду в люди,

Замкнусь ли – всё тоска

Сжимает сердце, студит,

Колотится в висках».

И шарахается от неё в страхе, заговаривает явившийся ему образ:

«Нет-нет, не твой я милый!

Ты не моя Печаль».

И тем самым противоречит себе, началу стихотворения:

«О чём моя кручина,

О чём моя печаль».

Просит: пусти меня, пусти…

 

Владимир МАКАРЕНКОВ

 

Ну, честно скажу, не ожидал от моего современника, сверстника, от инженера-конструктора-технолога ЭВА, служившего в СА СССР в Туркестанском военном округе на острове Огурчинский в Каспийском море, работавшего в смоленском НИИ «Техноприбор», на заводе «Кентавр», а с 1994 года – сотрудником уголовно-исполнительной системы России, начальника пресс-службы УФСИН России по Смоленской области, как о нём пишут в биографических справках, от полковника внутренней службы, участника Всероссийского семинара писателей СА и ВМФ 1989 года, – и т.д. и т.п. – не ожидал такой-то сердечной глубины, такого проникновения в ту самую почву – почву небесную. Не помню таких песен, чтобы морозом шли по коже и сдавливали горло и виски.

Эти две песни – не ретро, они самоценны. Не моё дело, конечно, советовать здесь что-то потомку цимбалиста, но всё же, как любитель песен Глинки, хотел бы заметить, что от «эстрадности» лучше отказаться. Электронная музыка только вредит всему живому. Простая гитара, скрипка, альт, виолончель, фортепиано, – от такого музыкального сопровождения песни только выиграют. Вот в «Печали всея Руси» как раз живые инструменты. И певица Ирина Бекмуратова поёт проникновенно. Для иных слушателей, хоть бы и для меня, электронная музыка вообще непреодолимый барьер и добрался я до истинных жемчужин этого диска случайно, уже ведь хотел отключиться. Хороша там ещё и «Лесная песенка». Три или четыре удачные песни на диск – достаточно, это обычная арифметика музыкальных творений. У «цимбалиста» Макаренкова талант песенника. Будут ли у его песен виртуозы-музыканты, классные студии и знаменитые исполнители? Вопрос. Может, на эту публикацию наткнутся деловые ценители? Дайте всей России услышать эти песни, услышать её печаль.

Но вернёмся к книге «Камертон», посоветовав заинтересовавшимся диском Макаренкова с песнями искать его и слушать («Я родом из шестидесятых», Библиотечка альманаха «Под часами», 2015г.; по этой ссылке можно скачать диск).

Боль о сыне не отпускает поэта, он переплавляет эту боль в строки, вопрошая о посмертной судьбе своего альтиста – а теперь уже альтиста в звёздных сферах. И по-отечески, чуть по-стариковски виновато, что ли, даёт отчёт о наших днях.

Стариковская, условно говоря, интонация придаёт стихам особое звучание. В отношениях с миром наступает эта пора, о которой Твардовский писал так:

«Черту подведу

стариковскою палочкой:

Нет, всё-таки нет,

ничего, что по случаю

Я здесь побывал

и отметился галочкой».

До этих-то лет Макаренкову ещё далеко – первая мысль. Но уточняю: Твардовский это стихотворение написал в 57 лет, будучи всего на год старше Макаренкова. Страшноватое сближение? Так на то и камертон. Вот это и есть его сильный звук. Каков же вывод маленького эксперимента? «Старик» Твардовский всё же старше «старика» Макаренкова. Думаю, что признать это не обидно. Тем более, что в нраве и стихах последнего есть одна примечательная черта: мальчишество. Это внезапно вырывается строчкой, а в разговоре – возгласом – после лёгкого заикания.

Ну, вот, в стихотворении, обращённом к любимой, он вдруг грозится:

«И весенним звонким светом

Из ушата оболью!»

Или в том стихотворении о наградах, показавшемся скучным, всё-таки есть, надо признать, непосредственный момент ребячества. Доказывая кому-то, что хоть у него награды и не боевые, но он готов и повоевать, и чувствуя, видимо, недостаточность своих аргументов, поэт в запале замечает:

«Жаль, дед с отцом не увидали.

Горой бы встали за меня».

И это вызывает улыбку и обезоруживает. Блики мальчишеской улыбки скрашивают многие стихи «Камертона». Вот написал «скрашивают», а ведь неверное слово. У Макаренкова точно и ясно и много лучше:

«И жжёт фарфоровые скулы

Непреходящая любовь».

Не скрашивает – а жжёт. Эти скулы у фарфорового старика, увиденного где-то на обочине, на городской улице, на лавке перед магазином. Фарфоровый старик дышит гарью и бензином, а в сердце у него «сложенные камни / Крошатся в красные тельца». И память-археолог ведёт свои раскопки «окаменевших дней», так что «чётче проступают грани / Былого: стан, овал лица».

Эта непреходящая любовь мальчишеская, юношеская и жжёт скулы поэзии, представленной в книге.

 

Олег ЕРМАКОВ

г. СМОЛЕНСК

 

Фото автора