СИБИРСКИЙ РЫЦАРСКИЙ РОМАН. Размышления о «Тойоте-Кресте» Михаила Тарковского

№ 2018 / 3, 26.01.2018, автор: Алексей ТАТАРИНОВ

Даже с учётом всех контекстов и лексических ассоциаций название единственного романа Михаила Тарковского представляется мне не слишком удачным. Машина остаётся машиной. Техникой пахнет и зависимостью от того четырёхколёсного друга, который далёк от реализуемой в книге духовной программы.

Для меня «Тойота-Креста» – современная версия средневекового рыцарского романа. «Стоп! – возьмёт слово начитанный студент-филолог. – Какой ещё рыцарский роман. Что общего у повествования Тарковского с «Тристаном и Изольдой», «Ланселотом», «Парцифалем»? Там приключения постоянные, турниры соответствующие, Прекрасные Дамы с идеальной любовью, чудесные леса, замки и память о Небе, о христианском идеале. Где это всё у Тарковского? Сибирские трассы, подержанные машины, долгие-долгие разговоры о провинциальном быте и новейшем русском несовершенстве… Да и главный герой – какой-то тормозной Женя, на лихого рыцаря совсем не похожий…»

Отвечу виртуальному студенту. В глубине романа происходит следующее. Несогласный с прагматизмом XXI века человек-душа поглаживает своего доброго коня (замаскированного под японскую машину), воспринимает его как по-настоящему живого друга, ищет приключений на малолюдных дорогах, окружённых густыми лесами. Ещё этот человек-душа помнит о заколдованной Родине, знает о её многочисленных врагах, думает, как справиться с ними. Также он пребывает в постоянном поиске идеальной женщины. Она должна помочь в подлинном восхождении, стать верной подругой по замене горизонтали (жизнь ради брюха) вертикалью (жизнь ради духа). Герой знает о реальности Бога. Однако нет, как у действительного рыцаря, религиозного покоя. Есть поиск Отца и Спасителя. Чем ближе финал, тем заметнее Церковь, призванная принять душу, успокоить её. Нет фиксируемых сюжетом чудес? Ничего, зато есть понимание жизни как чуда. Только так можно сохраниться в мире, который всё больше и заметнее склоняется к мрачному потребительству, к гламуру и пустоте безбожной повседневности. Жизнь должна быть богослужением в формах, востребованных своей эпохой. Так в классическом рыцарском романе XII столетия. Так в романе Михаила Тарковского «Тойота-Креста».

Правда, рыцарский роман – центростремительная словесность: событий много, разговоров мало, композиция чёткая и, я бы сказал, резко устремлённая к кульминации и финалу. «Тойота-Креста» сделан иначе: акцент – на протяжённости, на неторопливости и какой-то специальной затянутости. Словно автор, выстраивающий безусловно нравственный текст, верит в целительность качественного многословия и тепло совместности, объединяющей героев, писателя и читателей.

Сказал бы ещё и так, рискуя впасть в избыточную научность. В романе Тарковского внутренняя форма речи интереснее, совершеннее внутренней формы сюжета. Отдельные фразы способны заворожить, заставить признать, что именно сейчас происходит встреча с высокой прозой. Ну, например, слова о главном герое: «Женю всегда поражала страшная людская зарезанность в существование, и он никак не мог примирить это чувство привычки к жизни и ошеломляющее ощущение её чуда при встряхивании головы, при сбрасывании этого наваждения».

Внутренняя форма сюжета – это важная динамика развития. Она отвечает за созидание каркаса произведения, за его прочное вхождение в читательскую память. И вот тут Тарковский не желает насыщать роман фабульными (рельефно-событийными) центрами, оставляет нас в повествовании, которое больше напоминает протяжённость и некую риторическую остановку, чем движение к цели.

При этом высокоскоростная машина редко исчезает из романного кадра. Признаюсь, где-то в начале третьей части «Тойоты-Кресты» оказался я в приступе недовольства: «Одни машины, другие тачки, третьи… Все – иномарки, о каждой с любовью, по отдельности, с явлением и механизмов, и персональных имён этих надоевших железных лошадей… Какой там Бог, какой идеал…. За всеми разговорами о плохой Москве и доброй провинции скрывается сибирский эгоцентризм, надоевшая ненависть к столице, будто одни москвичи во всём и виноваты… И опять машины, машины… Чем занимается герой Женя? Перегоняет востребованные иномарки из дальних русских пределов в более близкие, где заплатить способны. То есть деньги зарабатывает – в самом ярком стиле 90-х годов. Так к чему слова о духовности? Длиннющие разговоры под водку – в это верим. То, что старший брат ушёл к молодой – понимаем. То, что младший брат осел в столичном Вавилоне и пытается качать там финансы – знакомо. Может, это и есть эпицентр произведения? И все наши предположения о рыцарстве просто ошибка?»

Это лишь минута читательской слабости. Я не прав. Нельзя не отметить желание Тарковского предложить нам духовно оптимистический роман о том, что верная дорога может быть обретена, и разнообразные машины всё-таки привезут к храму. Но дело даже не в этом. В романе есть то, что умники могут назвать «ремарковским началом», хотя и на северный лад. Мужская дружба, множество использованных шансов для оказания помощи, беседы о жизни и смерти, о России и Западе. И разве плохо, что в тексте совершается литературное перенесение столицы в сибирскую провинцию, где ждут человека два батюшки. Во-первых, «батюшка Енисей» – природный целитель, очиститель от городской скверны. И батюшка православный, к которому стремится Женя Барковец. И пение на клиросе будет, и время для исповеди настанет.

Автор очень любит своего героя, как к долгожданному ребёнку относится к нему: «Женя считал большим недостатком свою способность преувеличивать, додумывать, очаровываться, а на самом деле обладал редким чувством по-своему читать и править виденное, доращивать до образа и уносить в пожизненных картинах чудной питающей силы». Тарковский хранит Женю на дорогах, следит за его внутренней работой, осторожно, не торопясь, всю третью часть романа везёт в Церковь.

Возможно, всё это (прежде всего, христианский вектор становления героя) усложняет его отношения с женщинами – самый заметный сюжетный центр романа. Есть простая, без тайн и загадок, всей душой преданная Настя из маленького сибирского городка. Прижаться к ней, родить детей, продлить незамысловатый быт до вечности? Нет. Вот и станет жить библиотекарь Настя со старшим братом Михалычем. Есть встретившаяся на дороге Ирина Викторовна. Покорить её искренним словом, довериться хотя бы придуманному знаку судьбу, обещающему совместность? Нет, не получается у неё, да и у него не получается.

А вот в шукшинских местах появляется поющая журналистка Катя. И какие слова находит здесь Тарковский! «От Кати он уже не отходил. Простота какая-то домашняя была у этой девушки. Женя давно заметил, что женщины по-разному говорят с миром: одни – как дамы, другие как любовницы. Катя говорила как жена, и казалось, что если чем и можно совладать с ней, то только предельной честностью. Таким он и стоял перед Катей – высвеченный до самой дальней душевной стенки». (Ещё раз отмечу – уже в скобках – что внутренняя форма речи сильнее здесь выстраиваемого сюжета). И с Катей не быть вместе. Рискну предположить, что сильная и красивая девушка, полная энергичного бытия, присматривалась к Жене Барковцу и нашла, что героическое в нём (есть, конечно, есть!) как-то причудливо объединяется с обломовским (не без этого!), и препятствует возможному cчастью.

Но больше всего сказано о московской телевизионщице Маше. Имя красивое, сама хороша, к Жене тянется, угадывая в нём настоящее. И живут какое-то время вместе – то в Сибири, то в Москве. Вроде есть любовь. Нет перспектив. Удивительно, что читатель, видя гламурность и некую изощрённую опытность Маши, понимает это быстрее, чем герой, да, пожалуй, и раньше, чем сам автор. «Он стоял как в шкуре, в броне своих точных рук, мышц, загара, опыта. Он пошевелился, и всё это заходило, заскрежетало и зачесалось, как короста… и всё мужское, нажитое стало отслаиваться, отпадать коркой, пока он не превратился в огромного ребёнка с пульсирующим багровым нутром и тонкой кожей. И ребёнок этот ревел: верните мне мою Машу», – это о Жене. Это правильно, так бывает.

«Слова значат всё. Просто они бывают разные. Есть слова-слова, а есть слова-поступки. А есть слова, от которых мы становился другими. О словах надо думать», – это он Маше. Молодой женщине интересно. «А ты сможешь меня содержать?», – всё-таки это Маше важнее. Чтобы перенести глубину и вытерпеть духовную жажду, кое-чем надо жертвовать. Особенно женщине, если мужчина жаждет без обмана. Поэтому в романе (возможно, он продолжится) Женя остаётся один. Или потому один, что храму он всё-таки предназначен?

В третьей части романа Михаил Тарковский прочно становится на платформу духовно-патриотической прозы, разгоняя пессимистические тучи и сближая героя-себя-нас с реальностью православия. Даже образ Шукшина тяготеет не только к праведности («канонически русское лицо Василия Макарыча»), но и к особой святости подлинного русского писателя… Храм, клирос, хор, мысль о соборности, беседы со священниками… Скажу откровенно: не уверен, что идеальный путь современной русской литературы – в прямой, совершенно конкретной христианизации сюжета и духовной оптимизации судьбы героя. Всё-таки в истории литературы выше стоят тексты, где катарсис охватывает читателя через потери и трагические поражения.

В лучших книгах автор и его герой видят «огромное дерево, оно лежит, и вдоль него всю жизнь едешь, едешь и можешь даже до вершины… не дожить. Но это неважно. Важно, что с этим деревом хорошо и спокойно». Думаю, что именно такую книгу хочет писать Михаил Тарковский – один из самых интересных русских писателей наших дней.

 

Алексей ТАТАРИНОВ

 

г. КРАСНОДАР