ПРИГЛАШЕНИЕ К ЛИТВАЛЬСУ, или Предоставь мёртвым погребать своих мертвецов

№ 2017 / 18, 26.05.2017, автор: Александр ТРАПЕЗНИКОВ

Предлагаю читателям принять участие в дискуссии, тему которой в двух-трёх словах определить довольно трудно. Но она касается всей отечественной литературы. А подвигла меня на эту статью книга священника Георгия Селина «Загадка 2037 года» (НИЦ «Академика»), бывшего выпускника Литературного института. Речь в ней идёт о творчестве таких незыблемых классиков, как Жуковский, Пушкин, Гоголь, Достоевский, Лермонтов, Есенин, а также других российско-советских писателей. Однако сам сборник, насчитывающий более 700 страниц, отнюдь не литературоведческий в привычном нам понимании. Поднимаемые автором вопросы настолько сложны и серьёзны, что наверняка должны вызвать массу споров и откликов. У каждого найдётся свой «крик души» – за или против. Любой желающий может ознакомиться с этой книгой (или статьями из неё) в интернете. А своё личное мнение я приберегу до окончания дискуссии. Пока же просто третейски изложу основные тезисы и постулаты Георгия Селина, которые, как теперь модно выражаться на молодёжном сленге, могут «взорвать мозг».

1.

Для начала приведу аннотацию к сборнику, частично кое-что поясняющую.

8 9 Zagadka2037«Любите ли вы литературу? – как будто вторя критику В.Г. Белинскому, спрашивает нас составитель книги. – Любите ли вы литературу так, как я люблю её? Тогда… Тогда и вам, уважаемый читатель, пора сокрушать идолов в своей душе». «Как?! Нашу великую русскую литературу и её гениальные произведения уподобить идолам?!» – ополчимся мы на иерея-кощунника?.. Наверное, так же страшно было расставаться со своими юпитерами и аполлонами гражданам древнего Рима. Наверное, так же больно было оставить родных перунов и велесов славянам?.. Но вслушаемся в голоса участников этого сборника: иеромонаха-поэта Романа (Матюшин), приходского священника (Г.Селин), историка (В.М. Острецов). И пожелаем себе содействия Христовой благодати в труде освобождения от начертаний (Откр. 14:9-11, 20:4), которые не один уже век накладывают на наши умы совершители тайны беззакония, – чтобы не оказаться в числе тех, кто любит предания «старцев» от литературы больше, чем Самого Господа».

Вот такой зачин, а продолжение его – в авторском предисловии: «…со времён Ломоносова именно они (великие русские писатели. – А.Т.) стремились быть учителями народа, предлагая ему услуги по духовно-нравственному окормлению и воспитанию. Веками жил русский человек, как учила его Святая Церковь, но вот возникает художественная литература – и через двести лет Христос низвергается, а на Его место поставляется новая учительница жизни – светская литература, и вместо Евангелия и творений святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста издаются миллиардными тиражами сочинения Пушкина, Гоголя, Толстого, Достоевского, Есенина и др. Так чего мы хотим? Какого духовного мира? Какого Христа в душе? Неужели это не очевидно, что до тех пор, пока Пушкин и Достоевский будут пророками России, до тех пор Ленин и Сталин будут её апостолами?». И дальше, что очень важно: «… Дело ведь не в Пушкине и не в Достоевском. С писателей какой спрос? Суд Божий всегда начинался и начнётся с дома Божиего. Спрашивать нужно с пастырей, как спросил Моисей с Аарона, когда застал песни и пляски у золотого тельца, слитого братом: что сделал тебе народ сей, что ты ввёл его в грех великий? Как бы высокопарно и самонадеянно это ни звучало, но данную книгу можно назвать запоздалым словом о грехе идолослужения в нашем Отечестве. Его должны были сказать священнослужители в прошедшие времена. Почему же не сказали? Потому ли, что не предполагали, что допущенная в народное образование художественная литература принесёт великий вред? Или потому, что не решались этого сказать? Или говорили, но тихо, и потому не были услышаны? По-моему, последний вариант ответа правильный. Ибо если примерить на прошлые времена современную ситуацию, то можно догадаться, что над мнением безголосого большинства всегда преобладает «слово и дело» властного меньшинства».

Автор делает вывод: «После оттеснения церкви на обочину жизни ей было отведено место парикмахерской. Корешки, то есть страсти, обильно поливались миром, а вершки, то есть грешки, для придания общей картине жизни пристойного вида подстригались. Совершались и другие требы – для удовлетворения религиозных потребностей населения. Так заботливо обеспечивало работой все свои органы Российское государство. Не к этой ли симфонии властей, светской и духовной, мы возвращаемся? И не для того ли возвращаемся, чтобы влиться, но уже окончательно и бесповоротно, в огненный океан? СлабО нам вырвать корешки? Так постараемся хотя бы не поливать их. Может быть, труд неполивания, который и трудом-то назвать стыдно, вменит человеколюбивый Бог в наше оправдание?».

А предваряет этот вывод такая мысль Г.Селина: «Литературно-художественная классика вновь и вновь рождает смятение в умах читающих её. Растлевающее влияние этой литературы на общество не прекращалось и не прекратится, оно перманентно, как перманентна революция, оставленная без покаяния и осознания грехов, приведших к ней». Не будучи ни прокурором, ни адвокатом автора, предложу читателям более внимательно ознакомиться с его аргументами.

Рассмотрим тезисно его статью «К вопросу об иконографии А.С. Пушкина». Речь в ней идёт о работе известного современного изографа архимандрита Зинона (Теодора) 8 Zinon«А.С. Пушкин и святитель Филарет» и отклике на неё талантливого русского писателя Александра Сегеня. Последний пишет, что это единственная икона нашего великого поэта, хотя и благоразумно подчёркивает, что «Александр Сергеевич фигурирует на ней не в качестве святого, но в пропорциях, равных святому Филарету Московскому». Казалось бы, ну и что тут такого кощунственного? Жили в одно время, были знакомы, сидят рядом, митрополит – справа, поэт – слева. Пушкин в поэтической тоге с лавровым венцом, с лирой на колене, которой он «вверял изнеженные звуки безумства, лени и страстей». Филарет – в церковном облачении и епитрахили, над головой у него нимб святого. Даже удивительно, что икона эта единственная. Так можно подумать.

Однако, вот незадача. Если пропорции равны, значит, и фигуры равны? Второе, что приходит в голову – это слишком откровенное зрительное сравнение иконы Зинона с Троицей преподобного Андрея Рублёва. Подножия, постановка ног, одежды схожи до мелочей. Не хватает только срединного лика Ангела. Вместо него помещён знак лилии. Почему, зачем, что за символ? Что хотел сказать этим изограф и чего не заметил Сегень? Который, кстати, ошибочно отмечает то, что на колене у Филарета размещена Библия, но все святители на иконах изображаются держащими Евангелие. Но это так, к слову. А лилия или «флёр де лис» – династическая эмблема Меровингов и Ротшильдов, логотип тайного общества «Приорат Сиона», известный масонский знак. Селину могут возразить, что лилия символизирует чистоту: на иконах Благовещения архангел Гавриил предстаёт перед Девой Марией именно с этим цветком. Ответ Селина будет такой: высшую степень чистоты лилия отнюдь не символизирует, поскольку её являет собой сама Богородица. «И чистота лилии в сравнении с чистотой Девы столь же ничтожна, как в сравнении с бессмертной душой человека ничтожна трава, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь».

Далее. Один из основополагающих принципов написания икон состоит в том, что действия в них должны разворачивать ся слева направо, то есть так, как движутся руки пишущих и глаза читающих. Поэтому у всех взирающих на эту икону христиан волей-неволей должна где-то в подсознании мелькать мысль, что как Филарет обращается с назиданием к Пушкину, так и поэт назидает митрополита лирой. Опять равенство? Недоумения у Селина вызывают и другие «скрытые тонкости», которые в совокупности сейчас, в ХХI веке, являются попытками внесения в Божий храм великой русской литературы. Никто не отрицает красоту пушкинской и лермонтовской поэзии, но зачем ставить их изображения рядом со святыми и праведниками? (Кстати, на фреске Страшного Суда в храме Рождества Богородицы в селе Подмоклово Серпуховского района Московской области, где среди грешников, ввергаемых в адский огонь, изображён некто с явными портретными чертами Михаила Юрьевича. Лермонтов в данном случае осуждается не как личность, а как выразитель определённого идейного культового течения неоромантизма, характеризующегося, среди прочего, «мировой скорбью» и богоборчеством. К тому же, как дуэлянт, убитый наповал, по церковным законам того времени он и вовсе считался самоубийцей).

К слову, была уже попытка изобразить А.С. Пушкина на иконе ещё в XIX веке. Неизвестный иконописец поместил поэта, взяв за образец известный портрет Тропинина, в виде одного из святых мучеников Косьмы и Дамиана. Позже эта икона попала в Центральный антирелигиозный музей и вызвала понимание и сочувствие… кого бы вы думали? Неутомимого борца с Православием Емельяна Ярославского. Поведав читателям об этой иконе Пушкина со страниц своего журнала «Антирелигиозник» за 1937 год, он отчего-то не предлагает сжечь её, уничтожить или разрубить топором, как все другие православные образы, попадавшие в поле его зрения, а напротив, хвалит и советует пушкиноведам заинтересоваться этой работой…

«Можно не сомневаться, – пишет Селин, – что доживи тов. Ярославский до наших дней, он бы и икону архимандрита Зинона, где изображён «благородный образ» поэта Пушкина, похвалил бы и одобрил». Исходя из всего сказанного автором книги «Загадка 2037 года» делается такой вывод: «Мало нам подлогов, которые совершаются теперь сплошь и рядом? Зачем нам вдобавок к ним святоотеческую литературу подменять художественной, а духовную жизнь – душевной? Неужели не очевидно, что вся наша великая «русская» литература не есть мудрость, нисходящая свыше, но земная, душевная, бесовская (Иак. 3:15)?»

 

2.

А дальше ещё интереснее. Селин ставит вопрос: лукава ли поэзия Пушкина или нет? И разбирает его стихотворение «Поэт и толпа»: «Если кто из читателей возмутится разумом и лишится покоя от моего разбора, горевать не буду. Не всё же архимандриту Зинону искушать православных, позвольте и мне немного искусить вас». Как известно, стихотворение начинается словами: «Поэт по лире вдохновенной / Рукой рассеянной бряцал…». И пока он так бряцал, поэта услышала толпа. «И толковала чернь тупая: / «Зачем так звучно он поёт?». А действительно, если уж петь, так с пользой для общества. Поэтому толпа просит: уж коли ты «небес избранник», так свой дар «божественный посланник, / Во благо нам употребляй: / Сердца собратьев исправляй».

Селин предлагает трезво вникнуть в написанное поэтом. «Во-первых, хорошо известно, что «чернь тупая» во все времена просила хлеба и зрелищ, а великосветская чернь (вроде современных мажоров, «львиц» и попсовой тусни. – А.Т.) – изысканного хлеба и зрелищ, и конечно, ни та, ни другая чернь не станет просить об «исправлении сердца»… Если кто просит именно так, то тот уже не чернь и не толпа, но – личность и личности! Здесь Александр Сергеевич явно отступил от жизненной правды в угоду своему стихотворному замыслу. А во-вторых, почему поэт решает, что кто-то должен просить его об исправлении сердца? По какому праву поэт приводит к себе людей с душевно-сердечными запросами: «Ты можешь, ближнего любя, / Давать нам смелые уроки, / А мы послушаем тебя»? Кто он такой, чтобы исправлять других? Пророк? Священник? Учитель? Начальник? Судия? Ни то, ни другое, ни третье… Он – сладкозвучный певец». И только. Сам признался в этом.

И автор резонно спрашивает: когда и зачем российская словесность, литература решила, что она имеет право самостоятельно, то есть без церковного благословения, «давать смелые уроки», присвоила себе священнические, судебные, учительские и иные права? А ведь ещё Сумароков обосновывал эту «немыслимую для мирянина дерзость – исследовать «дарования и свойства» архиерейских проповедей», допуская такие остроты и «разборки», которые в допетровские времена не остались бы ненаказанными. По Сумарокову выходило (за полвека до Пушкина), что истолкование Священного Писания в духе святых отцов уже не главное, главное – риторство. Да этого театрального директора, пишет Селин, за столь дерзкие и пустые речи просто выпороли бы на съезжей для его же великого блага, живи он в допетровские времена.

А Пушкин? Приходит к нему на Парнас толпа – и что же слышит? «Подите прочь – какое дело / Поэту мирному до вас! / В разврате каменейте смело, / Не оживит вас лиры глас!» Вот те раз! Зачем же гнать ищущих доброй жизни людей, тем более что сам их сзывал своей бряцающей лирой? Да ещё толкать их в окаменевший разврат, словно в бетон закатывать? Почему не сказать проще: друзья, вы обратились не по адресу, я всего-навсего певец, пою по вдохновению, когда хочу и что хочу, а вы ступайте-ка в храм, там вас и научат сердечной доброте? Нет же. Коротко и ясно: «Подите прочь!». Вот и вся забота певца о толпе, которая нужна ему только для того, чтобы пропеть своё красное словцо. Ложь, считает Селин, лежит в самом основании этого хрестоматийного стихотворения. Ибо, зачем поэту было бряцать на лире, привлекая внимание толпы? Чтобы в итоге прогнать? Это ли не лукавство? Если же поступать честно, а не по змеиному, то надо было сразу отойти в сторону, чтобы тебя никто не слышал, и брякать там сколько угодно. Но поэт не сделал этого, потому что ему важно произнести заключительные строки: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, / Для звуков сладких и молитв».

Ну, последнее слово взято здесь просто для рифмы, действительно, зажигательной. «Что понимал Пушкин под молитвой? Что угодно, только не науку из наук и не художество из художеств». Прекрасные, великолепные стихи, но чтобы быть честным, поэту, прежде чем произнести их с вершины Парнаса (как Моисей с горы Синайской), нужно было объяснить толпе отказ служить ей общественнополезным писательским трудом. А сама рифма («битв – молитв») «гуляет по нашим умам почти двести лет, прельщая всех сладким звучанием, и долго ещё будет прельщать, потому что обличения и правду редко кто хочет слушать, а сладкие звуки приятны всем». Поэт судит толпу по-язычески, не зная того, что христианские священники берут на себя даже саму нечистоту тех, кто приходит к ним за советом и помощью. Потому что так поступил призвавший их на служение Первосвященник Иисус Христос.

Что ещё добавить? Пожалуй, только рассказ старца Варсонофия Оптинского, который приводит в книге Георгий Селин, как доказательство своей правоты. Рассказ этот примечателен уже тем, что принадлежит не писателю, но святому, удостоившемуся от Господа дара духовного зрения. Вот он: «Из наших русских писателей чуть ли не более других искал Бога Пушкин… Достоверно известно, что он решил поступить в монастырь, однако привести желание в исполнение ему не удалось. Помню, однажды задумался я о нём. В какой славе был Пушкин при жизни, да прославляется и после смерти. На вечерней молитве я помянул его… и заснул с мыслью о нём. Вижу сон: беспредельная ровная степь. Никаких селений, только стоит один старый, покосившийся дом с мезонином. Много народа идёт туда, иду и я, поднимаюсь на расшатанное крыльцо, затем по лестнице наверх. Вхожу в зал. Там стоит множество людей, всё их внимание сосредоточено на Пушкине, который декламирует что-то из «Евгения Онегина»… Затем Пушкин оставляет зал. Я следую за ним. Выйдя из дома, поэт вдруг изменился. Он стал старым, лысым, жалким человеком. Обернувшись ко мне, он сказал: «Слава? На что мне она теперь?» Грустно покачал головой и тихо пошёл по степи, делаясь постепенно всё меньше и меньше, и наконец слился с горизонтом. Этот сон был ответом на мои мысли о Пушкине. Впрочем, может быть, самое желание чистой жизни Господь вменит ему в дело».

Старец Варсонофий не придумал (зачем ему придумывать?) этой встречи. Он виделся с Пушкиным, живущим в том всех нас ожидающем загробном мире. Дух старца уже при жизни (до очищения смертной болезнью) настолько окреп в смирении и очистился от страстей, что Господь мог безбоязненно отпустить его из плоти в мир духов, где он встретился и беседовал с духом Пушкина. И рассказ этот не очередное рассуждение, не выдумка, не красивый литературный приём «в стиле вальса» на тему «встреча с Пушкиным в одиноком доме в степи». Нет, полагает Селин: «слился с горизонтом – растворился во времени, исчез в веках, как тысячи других сочинителей, до и после него бывших». И именно это свидетельство духовидца, по мнению Селина, может послужить основой для иконы преподобного Варсонофия с поэтом А.С. Пушкиным, если действительно назрела необходимость в написании такой иконы.

«Что в имени тебе моём?

Оно умрёт, как шум печальный

Волны, плеснувшей в берег дальный,

Как звук ночной в лесу глухом.

Оно на памятном листке

Оставит мёртвый след, подобный

Узору надписи надгробной

На непонятном языке…».

Это стихотворение Александр Сергеевич, уступая настойчивой просьбе некой красавицы, написал ей в альбом. И оно явилось как бы пророческим. На земле Пушкина помнят, но, может быть, для неба имя поэта и умерло. Так считает автор. А иеромонах Роман в своей статье дополняет: «Помню, в университете педагог просвещала: «Вот ругают Пушкина за его легкомысленные связи с женщинами. Но зато какие стихи он писал потом!» Оправдала. Как будто на Страшном Суде писание стихов окажется весомее исполнения заповедей Христовых… Достоевский сказал: «Пушкин наше всё». Дюже громко… Христос наше всё!».

 

3.

Ну а что же горячо любимый мною Гоголь? Достоевскому приписывают слова, что «все мы вышли из «Шинели» Гоголя». Может быть и так, по крайней мере, советские люди точно. Эти слова выражают явление, которое было, есть и, наверное, будет в нашей жизни – русская художественная литература. Селин объясняет смысл этой фразы так, что, согласно методикам преподавания предмета «Русская литература», любовь к маленькому человеку должна была занять главное место в сердцах советских школьников, а «Шинель» давала для воспитания в них такой любви самую обильную пищу. Как и «Медный всадник» Пушкина, и «Бедные люди» Достоевского, и многие другие «бедные» и «лишние» сочинения российских классиков. Их рассматривали как произведения, дающие пример сострадательной любви к униженным и оскорблённым.

«Башмачкин – брат твой», подспудно уверяет Гоголь. Простите, с какой стати? Брат во Христе? А как же посмертные похождения мстительного Акакия Акакиевича, его ночные налёты и грабежи, дерзкая борьба с будочником, бандитское ограбление генерала? И это только часть дел, дошедших до Николая Васильевича и через него до нас, читателей «Шинели». А сколько ещё из посмертных злодеяний добрейшего обитателя Петербурга (будущей революционной столицы Российской империи), маленького человека остались сокрытыми в безвестности и расцвели лишь после 1917 года? И этот зловещий призрак – мой брат? Его я должен жалеть?

Селин резонно пишет: «В советской школе меня учили: Гоголь хотел донести до читателя мысль, что не должно пренебрегать, а тем более обижать никого из людей, какого бы звания и состояния они ни были. Но, спрашивается, зачем мне читать образы и мысли Гоголя, если я не от него, а от своих родных с детских сопливых лет знаю, что нельзя никого обижать не только из людей, но любую тварь от комара до дерева… Хотя о самой школе приходится теперь говорить «с усмешкой горькою обманутого сына над промотавшимся отцом». Почему? Ведь, кажется, плохому не учили ни советская школа, ни «Моральный кодекс строителя коммунизма». Однако их уроки были неправильны, и о том, что они были неправильны, красноречиво свидетельствуют советский крах и разбитое корыто современной российской жизни».

Причина происшедшего для верующих людей очевидна: человек сам по себе не может знать, что такое хорошо и что такое плохо, если такое знание не будет дано ему свыше. Помните у Маяковского: «кроха-сын пришёл к отцу и спросила кроха…». Только поэт забыл добавить: к Отцу Небесному. Потому-то и стоит в Евангелии первой заповедью – любовь к Богу. А без неё не может быть и истинной любви к ближнему. Иначе она будет губительной и злой. Могут спросить: «А как же в дореволюционной России? Уж в ней-то отлично знали Закон Божий и пытались учить любви к Богу. Но что из той учёбы вышло? Братоубийственная война, миллионы погибших, беспощадное разорение деревни, превращение страны в ГУЛАГ.

Что тут сказать? Слово – Селину: «По плодам их узнаете их… Выходит, что и в дореволюционной школе не учили любви к Богу, а значит, правильной любви к ближнему, хотя имели в расписании уроков так называемый «Закон Божий»… Революция в России вышла из её художественной литературы, которая, не умея любить Бога, вознамерилась возлюбить всё человечество. Неужели это не очевидно?».

И тут мы подходим к самой «Загадке 2037 года», давшей название сборнику. Пушкина убили в 1837 году. Сто лет спустя расцвела «казнь египетская» в России. Потом рухнул и Советский Союз, «чаемый Пушкиным синтез империи и свободы не осуществился» и в ней.

И если церковь земная, пишет Селин, не противостанет сатане как Церковь воинствующая, если оскорбляющая Дух Божий очередная революция лжи не будет прекращена затеявшими её революционерами и если пушкинская звезда непреложно будет стоять над Россией, то придёт 2037 год, который будет настолько страшнее 1937 года, насколько телевизор и интернет громче поют льстивые песни об империи и свободе, чем пел их поэт Пушкин.

 

4.

Другой автор этого сборника В.М. Острецов назвал художественную литературу «орудием духовного разложения». Погружение в мечтательный мир литературы неизбежно вызывает у своих почитателей уныние и неприятие действительности. Цитата: «Действительность плоха именно потому, что она реальна, громадна и обладает принудительностью воздействия на человека, требует смиренного и уважительного к себе отношения, смирения в познании и терпения в труде, признания себя лишь песчинкой в громадном Мире, которой будет дано лишь то, что она заслужила своим трудом и молитвой».

Литература породила целое сонмище людей «лишних», жаждущих настоящего дела, а дело было между тем в их собственной пустоте… Гуманная культура, воспитываемая литературой, и привела к невероятно поверхностному взгляду на духовные истины, а вернее – просто к их игнорированию. Культура, по словам Острецова, это культ поклонения Человеку, в котором всё свято и греха нет. Но совершенно очевидно, что, в сущности, невозможно совместить мирское и духовное. Однако как хорошо пребывать сразу на двух стульях. Комфортно для некоторых. Более того: «Культ личностей появляется тогда, когда сама культура перестаёт быть церковной и становится мирской». Что это значит? А то, что «культ личности всех писателей и поэтов, музыкантов и композиторов, весь патриотический запал в этом направлении совершенно непонятен сельскому миру России и всей русской провинции… В христианстве есть только культ Творца и Спасителя».

Известен ведь разговор прославленного певца Фёдора Шаляпина с ямщиком. Последний спросил:

– Чем занимаетесь, барин?

– Да вот пою.

– Ну, петь-то мы все поём, а я спрашиваю: чем занимаетесь?

Или другая похожая история, уже «евростандартная». Писателю Гюго при пересечении границы был задан вопрос о роде деятельности.

– Пишу, – ответил писатель пограничнику. Тот не понял:

– Я вас серьёзно спрашиваю: чем зарабатываете на жизнь?

– Пером, – серьёзно ответил Гюго, и жандарм записал в документах: «Виктор Гюго – торговец пером».

Простому человеку непонятно, что это за работа такая – пение, писательство и все прочие творческие занятия музыкой, рисованием, а также актёрство, фиглярство на поп-сцене, шоуменство, катание двадцатью двумя жлобами по полю мяча, за которые платят бешеные деньги (за что?!) и которые по сути своей должны быть названы одним словом – идолотворчество…

Достоевский, ближе других подошедший к церковным вратам, остался, как известно, чужд мистической реальности Церкви. Он мечтал о «всечеловеке» и о бесконечном прогрессе культуры. Фёдор Михайлович в «Братьях Карамазовых» устами одного из героев говорит: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы сузил. Чёрт знает, что такое даже, вот что! Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой. В Содоме ли красота? Верь, что в Содоме-то она и сидит для огромного большинства людей, – знал ты эту тайну иль нет? Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь». Ведущая в ад.

Не случайно другой его роман – «Бесы» – стал для многих первым шагом в революционную деятельность. Острецов пишет: «Христианство Достоевского – это христианство по имени, то, о котором любили трактовать «братья»-просветители… Сентиментальные «добродетели» задают главный тон всем произведениям писателя. Уродливые для любого христианина картины, например покаяние перед народом Раскольникова, невольно ставят вопрос: а знал ли писатель о духовной практике Церкви? Описания душевных расколов, болезненных проявлений психики, убийств, исповеди совратителей малолетних девочек – всё это может казаться кому-то глубоким и по мысли, и по таланту описания порока и разложения, но каждому, кто знаком с религиозной практикой и теорией, ясно, что пользы душевной от таких писаний ждать нельзя.

В конечном счёте, путь к катастрофе 1917 года, опустивший русский народ на самое дно истории (и к катастрофе-наоборот – 1991 года, – так считаю я. – А.Т.), – это путь человеческой романтики, мечтательного пиетизма через утверждение жизни вне реальности Церкви. Этот путь – в представлении об относительности добра и зла и замене этики религиозной, онтологической на эстетику, эстетизм. Это путь литературы, которая подспудно воспитывала читателей на неприятие настоящего как такового именно потому, что оно настоящее, невыдуманное и требует смирения многокичливого ума перед реальностью мира Божьего, требует кропотливого труда, когда проще просто отрицать во имя «музыки мирового пожара».

Продлевает и фиксирует мысль Острецова Селин: «Но так уж ли ни при чём люди, а виноваты одни только гнилые идеи да их распространители – бесы? Если поступать по-христиански, то начинать искать виновных нужно всегда с себя. Разве и мы с вами не способствовали сегодняшнему положению российских дел? Разве и я не позволял и не позволяю отбирать, а порой и сам разве не отдаю легко в обмен на скоропреходящие радости мира сего, а то и попросту не разбазариваю беспечно своё духовное разумение, бесценный Божий дар – Христову веру?.. Я обвинял идеи Ломоносова, Белинского, Достоевского (а ещё Гоголя, Пушкина, Жуковского, Есенина, Смелякова и многих других, попавших «под каток Селина», – добавлю я. – А.Т.), а не людей Ломоносова, Белинского, Достоевского. Да и какой смысл кого-либо обвинять? Дело сделано. Идеи, «сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справедливостью», восторжествовали по всей России. Теперь русским людям нужно думать, как выбраться из-под торжества этих идей с наименьшими потерями, и начать уже выбираться…

Позвольте мне вместо изучения художественной классики призвать вас к изучению иной, не художественной литературы. Позвольте обратить ваши взоры к Евангелию, к житиям святых, к книгам святых отцов, которых такое множество, что для прочтения их жизни не хватит. И если эту литературу, называемую духовной, едва ли удастся осилить за всю жизнь, то зачем нам тратить драгоценное время на чтение художественных вымыслов, которые, если характеризовать их прямо, должны называться не просто пустыми, но душевредными фантазиями».

И далее автор рисует нам такую совсем ужасную картину: «Идут мертвецы, которые могут двигаться, и несут мертвецов, которые двигаться не могут. Донесли тела до очередных могил, освободились от ноши, легли в опустошённые гробы и принимаются на плечи теми, кто шёл сзади в траурной процессии. И так до следующих могил. Кто тут жив? Те ли, что несут мертвецов? Но после пройденного круга они сами становятся неподвижными мертвецами… Неужели эту жуткую картину я хочу перенести на российско-советскую литературу? Ужаснись, читатель, крайности этого образа, но по сравнению со святоотеческой литературой и её создателями художественная литература и её писатели представляются мне именно таким холодящим душу зрелищем. Куда идут, зачем пишут, чего хотят? То ли революции, то ли поросятинки с хреном, то ли свободной любви? Зато много шуму, «возвышенных» чувств и красивых слов. И зачем нам их разбирать? Зачем тратить на мертвечину драгоценное время нашей жизни? Прилепимся к изобилующему животворными словами Евангелию и последуем за Христом в вечную жизнь, и это следование будет лучшим взглядом на всю российско-советскую литературу».

Итак, литературный вальс с мертвецами? Слово за читателем.

 

Александр ТРАПЕЗНИКОВ


Кто ответит на этот вызов всей русской литературе?

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.