Вячеслав ЛЮТЫЙ. НЕДОРАЗУМЕНИЕ 2017 ГОДА

№ 2017 / 23, 27.06.2017

По поводу статьи Г. Селина «Загадка 2037 года» и одноимённой книги

 

И всё это с сладострастной злобой праведника

на опечаливших господа людишек…

Леонид Леонов «Русский лес»

 

В 2009 году Диана Кан написала мне, что в июньские пушкинские дни в Самаре на чтениях, посвящённых жизни и творчеству нашего поэта, прозвучала речь православного священника, в прошлом обретавшегося на кафедре научного коммунизма или истории КПСС. Главной идеей его наставления была следующая мысль: Пушкин греховен – по жизни и по стихам; учителем сегодняшнему русскому человеку он быть не может; вместо отечественной литературы необходимо читать сочинения святых отцов.

Сказал – ну, и ладно… Мало ли теперь идиотов, проникшихся даже самыми лучшими доктринами. Но конформистское прошлое оратора оскорбляло ум, бросало тень на православную духовность и пренебрежительно отвергало интеллектуальный, эмоциональный и сердечный опыт русской классической литературы. Я начал писать письмо Диане и хотел кратко высказаться по возмутившему меня поводу, но понял, что письмо – не та форма, которая тут нужна. Так появилась небольшая статья-эссе под названием «Пушкин и церковная ограда». Этот текст отличается достаточно увещевательным тоном по отношению к географически далёкому автору, поскольку меня интересовало, в первую очередь, восприятие современным читателем упомянутых сентенций. Потому и форма реплики вполне сдержанная. Привожу своё давнее рассуждение целиком, в виду его малого объёма.

 

«Всякий пишущий знает, что сочинения писателя и его жизнь – вещи, которые можно совместить лишь отчасти. Известно высказывание Чехова о том, что ему не интересно приватное житьё-бытьё автора – достаточно самого произведения, дабы полюбить его или со скукой отложить, а то и отринуть.

В христианстве непререкаемо правило: ненавидь грех, но люби человека. То есть отделяй прегрешение от его носителя, поскольку Дух Божий дышит, где хочет, и злодей впоследствии вполне может стать подвижником или мучеником за веру Христову.

Мы чтим Пушкина за его творения, которые выразили русского человека как никакие другие. И сопереживаем бытовой жизни поэта, в которой находим и множество высоких примеров поведения.

Наша любовь соединяет пушкинскую поэзию с пушкинской честью и достоинством в некий творческий акт – единый и именной. Мы всем сердцем впитываем его важнейшие черты и приметы. Постепенно они преобразуются в нашем сознании в образ сложной судьбы, которая, в свою очередь, подсказывает нам, как поступить в том или ином случае.

Так в чём же грешен поэт? В женолюбии, в богохульствах, в питии вина, в гордыне. По-человечески это понятно. Однако если кто-то последует за Пушкиным шаг в шаг исключительно по такой тропе, то перед нами – человек неумный. Невозможно представить, чтобы он отличался теми же драгоценными достоинствами, которые от имени Пушкина совершенно неотделимы. Это – дружество, неспособность предавать, храбрость, самозабвенная любовь, склонность защищать бедного или уязвимого, сострадательность и милосердие, чистосердечное желание помочь тому, кто в этом крайне нуждается по изначальной доле своей…

С сожалением и сочувствием мы относимся к христианским слабостям Пушкина – слабостям сильного и вдохновенного русского человека. Поскольку Александр Сергеевич Пушкин превосходит в нашем понимании Ивана Петровича и Николая Антоновича, Сидоркина и Пирожкова, инженера и чиновника, рабочего и продавца…

В Пушкине есть кристалл характера, того самого, о котором говорил Гоголь, заглядывая на двести лет вперёд.

И вот теперь иной священник, возвышая голос, вдруг обращается к слушателям даже не с амвона, а со светской трибуны и безо всяких оговорок призывает их отвернуться от нашего национального поэта – как от фигуры греховной, противоречащей Христовым заповедям. Проповедник лукаво соединяет поэзию и автора в одно предосудительное, притемнённое литературное целое, а грешника и его грех – считает порождением князя мира сего, забывая о безмерной любви Спасителя к слабому и мятущемуся земному человеку.

Не желая разбираться в сложном и неоднозначном, самоуверенный клирик пытается перевести наш тернистый путь, извилистый и непоследовательный, на движение по удобным «трамвайным рельсам» – когда ясны дорожные правила, видна очередная остановка, отчётлив сигнал светофора.
В подобных речах заметно тщеславие церковного чиновника, который жаждет собственной власти и почёта.

Сколько нам известно старцев-простецов, чьи слова полны ласки и участия! Принимая их наставления, совсем не думаешь о том, во что облачён говорящий. Зримое отходит на второй план, и ты весь превращаешься в сердечный слух и душевное переживание.

Не то в случае, который стоит перед глазами, смущает твой дух, заставляя неловко отвести взгляд от оратора. Пусть же он снимет рясу и скажет ровно то же самое, не отстраняясь от своей паствы посредством «мундира», пусть попытается взять в руки твоё робкое сердце, запутавшееся в паутине мирского…

Но нет, не происходит этого. И ты понимаешь, что искуситель – везде, священник – такой же человек, что и ты сам, а Христос может посетить любое сердце. Первые станут последними, и последние станут первыми, нет привычной очереди, ибо всё – по милости Божьей, а вовсе не по заслугам и тем более – не по чину.

И будут лежать на твоём столе книги, не спорящие одна с другой: дневники батюшки Иоанна – чудотворца кронштадтского, и стихи Пушкина Александра Сергеевича – прощёного грешника, солнца русской поэзии…»

 

И вот, спустя почти десятилетие, разговор о Пушкине и православии съезжает в прежнюю колею. Как будто нет в нашем историко-философском обиходе многих работ на эту тему, и одна из главнейших – работа Ивана Ильина, в которой Пушкин предстаёт как духовный воин. Заметим, воин – не праведник, а человек, восставший против несправедливости, посягательства на самое родное и дорогое, против попрания любви и милосердия – на защиту семьи и дома, отчей земли и завета предков, свободы дышать и славить Бога так, как позволяет ему сердце и его язык, купающийся в русской речи. В духовном пространстве – это борение за самые высокие правила существования человека в земной юдоли. Воин может быть грешен и непоследователен, но в минуту, которая решает судьбу завтрашнего дня, он принимает единственно верное решение: Александр Матросов закрывает собой пулемётное гнездо, Зоя Космодемьянская идёт на виселицу, не предав товарищей, Николай Гастелло бросает свой горящий самолёт на скопление вражеской техники. Чума на голову того, кто посмеет упрекнуть этих людей в духовно-нравственном несовершенстве. Пожалуй, такое по плечу и по характеру субъектам без биографии, с анемичной судьбой и непомерной гордыней.

Православный клирик, сетующий на греховность советских людей, отчего-то забывает, что они отбили наступление тьмы и сохранили саму возможность дальнейшего совершенствования русского человека, его последующее обращение к своим корням, истории, религии и святыням. Такой кликуша отличается крайней неблагодарностью по отношению к предшествующим поколениям, расчётливо выхватывая цитаты из Евангелия и примеры из адаптированных для моментального усвоения исторических хроник.

Начётничество и высокомерие пронизывают статью священника Георгия Селина «Загадка 2037 года». К слову, прекрасная проза протоиерея Геннадия Рязанцева-Седогина (в прошлом также студента Литературного института) содержит в заглавии только имя автора – без упоминания его духовного звания и от этого – только выигрывает. Селин с первых строк своего церковного наставления начинает разбирать стихотворение Ярослава Смелякова о Пушкине. Без вступления, оговорок и иных «подходов к штанге» – бросает в сознание обескураженного читателя строки хорошего русского советского поэта, творившего в сложное, идеологически небезопасное время. И мотивирует свой критический ход определённо, резко и наступательно – подобно «сумасшедшему с бритвою в руке», по словам Арсения Тарковского: будем разбирать словесные нагромождения российско-советской поэзии, чтобы вернуться на русский путь. И далее следует глупое, одномерное толкование слов Смелякова в отрыве от реального контекста давней эпохи. В конце своего литературного упражнения священник Георгий Селин, когда-то прежде посещавший творческие семинары в Литературном институте, приводит собственную правку стихотворения о Пушкине. И это обстоятельство говорит о критике почти всё. Лишённый поэтического слуха в катастрофической степени, он самонадеянно представляет читателю в качестве назидания вирши, от которых ноют зубы, при прочтении вслух – вянут уши, и ум в тоске вопрошает: зачем в качестве духовной и интеллектуальной пищи ему предложили такую графоманскую мякину? Если Селин учился в семинаре прозы, не надо бы ему лезть в поэзию. А коли был семинаристом у мастера-поэта, тогда абсолютно непонятно, почему среди студентов профильного института оказался человек, начисто лишённый литературного дарования?

Книжность и фарисейство – вот, пожалуй, самые тяжкие недостатки современного духовенства. В этой среде много людей поразительных нравственных и человеческих достоинств, у которых позади – сложный, подчас омытый кровь и смертью товарищей жизненный путь. Они терпеливы в своём подвижническом труде и знают цену человеческим поступкам. Однако рядом часто появляются фигуры мелкотравчатые, стремящиеся возвыситься на церковном поприще. Почти всегда у них прошлые годы наполнены неурядицами скорее житейскими, как раньше сказали бы – мещанскими. Однако лукавый сжимает в кулаке их сердце, и вот уже человек без собственной личности поучает, упрекает, переносит свою и чужую вину на согбенные плечи окружающих мирян. Безо всякого стеснения литературно бездарный Георгий Селин отвергает высокую русскую классику, которая во многом воспитала советского человека в преддверии Отечественной войны, едва не предаёт анафеме философа Георгия Федотова, а уж Льва Толстого в ином своём рассуждении жёстко рекомендует убрать с книжной полки, лапидарно упрощая вопрос об отлучении писателя от церкви, о чём даже в «Православной энциклопедии» сказано в достаточной мере деликатно и подробно.

Перед нами – откровенный в своём чиновничьем бесстыдстве шаг в сторону воцерковления русской художественной литературы. Шаг беспринципный и разрушительный, поскольку традиционно отечественное литературное пространство пронизано токами искусства и православия. Способы сочетания этих двух сторон сердечной и интеллектуальной работы в человеке могут быть причудливы. Однако здесь необходимо терпение, потому что понуждение к доброму правилу практически всегда приводит к отторжению добра, поскольку нет в таком случае свободной человеческой воли. А свобода тут вовсе не либеральная, которой море по колено и сам чёрт не брат, в её основе – осознанное стремление к свету. Георгий Селин разрушает живое и хрупкое взаимодействие литературы и веры, его духовно-критические манипуляции более подходят тоталитарной секте, нежели русской православной церкви, в лоне которой мирно чувствовали себя и святитель Лука Войно-Ясенецкий, и духовник газеты «Завтра» отец Дмитрий Дудко.

Ужасны стенания и проклятия тех, кто наткнулся на чёрствость церковного старосты, бессердечие настоятеля или «административную грацию» епархиального управления. Слава Богу, сегодня есть возможность уйти в другой приход и довериться настоящему православному священнику – внутренне чистому, терпеливому, принципиальному и искреннему. Двадцать с лишним лет тому назад я перестал ходить в храм, где во время проповеди прозвучала отсылка к суждению журналиста из «Московского комсомольца» Александра Минкина. «Ну, Лютый, тебе только Минкина ещё в храме не цитировали!» – и присоединился к сокурсникам, которые были прихожанами Андреевского монастыря.

Так вот: священник Георгий Селин – плохой писатель и, пожалуй – плохой батюшка. Кстати, в списках выпускников Литературного института его фамилии я не нашёл. Видимо, искал не старательно…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вячеслав ЛЮТЫЙ

 

г. ВОРОНЕЖ