В РАСТЕРЗАННОМ СЕРДЦЕ МОЕМ

№ 2006 / 28, 23.02.2015

Тема Родины в лирике Блока 1901 – 1907 годов развивается в разных направлениях, чаще параллельных, чем пересекающихся. Все они по-разному проявляются в разделе «Родина», куда вошло 27 стихотворений 1907 – 1916 годов. Важнейшую роль в нём играет цикл «На поле Куликовом» (1908).
Известную битву А.Блок рассматривает как событие символическое. Его главный смысл раскрывается в данном цикле через два многозначных образных ряда, которые являют собой в конце концов противоположные жизненные начала. Все пять стихотворений пронизывает начало светлое, святое, божественное: «святое знамя», «светлый стяг», «за святое дело», «светлая жена», «в одежде, свет струящей», «светел навсегда», «светлые мысли», «озарим кострами», «что княжна фатой» и т.д. Ему противостоит начало тёмное, ночное, зловещее: «тучей чёрной двинулась орда», «сожжённые тёмным огнём», «и даже мглы – ночной и зарубежной», «пусть ночь», «в ночь, когда Мамай», «перед Доном тёмным и зловещим» и т.д.
Данные образные ряды – своеобразная ось координат всего цикла. Лирический герой, Русь находятся на пересечении этих начал, стихий. Отсюда и борьба на разных уровнях, военно-национальном и личностном, борьба со злом во вне и в себе, борьба с переменным успехом:

Вздымаются светлые мысли
В растерзанном сердце моём,
И падают светлые мысли,
Сожжённые тёмным огнём.
(«Опять с вековою тоскою»)

Однако наличие противоположных начал в цикле, антитеза, используемая в качестве основного художественного приёма, не свидетельствуют о двойничестве этих начал, что присуще творчеству символистов. «На поле Куликовом» отличает христианская иерархичность, подчинённость системы образов, ценностной шкалы источнику света – Богу (отсюда та не случайная символика, о которой шла речь). К Творцу по-разному обращены мысли героев в наиболее критические минуты:

Чтоб не даром биться с татарвою,
За святое дело мёртвым лечь!
(«Мы, сам-друг, над степью в полночь стали…»)

Теперь твой час настал. – Молись!
(«Опять на поле Куликовом»)

Божественное начало, наличествующее во всех пяти стихотворениях, как начало ценностно и структурно определяющее, ни разу не подвергается сомнению, тем более дискредитации, как было у Блока до июня 1908 года и после него неоднократно.
Этот цикл не столь характерен для творчества поэта и отношением к другому бессознательному чувству – тоске. Она, один из ключевых образов в лирике А.Блока, – порождение двух стихий: природной и человеческой («Река раскинулась. Течёт, грустит лениво»). Природная тоска-грусть существует как данность, как прародина русского человека. К этой тоске своеобразно привито азиатское начало: «Наш путь – стрелой татарской древней воли Пронзил нам грудь». И как результат – беспредельность, безбрежность, вечность русской тоски.
В связи с такой тоской-волей стало традицией приводить слова А.С. Пушкина «На свете счастья нет, но есть покой и воля» как выражение идеала, созвучного блоковскому. Думаю, почва для подобных утверждений отсутствует. В плане к продолжению отрывка «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит» А.С. Пушкиным вполне определённо сказано: «О, скоро ли перенесу мои пенаты в деревню, – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь etc. – религия, смерть». То есть данный идеал никак не совпадает с азиатским из «На поле Куликовом»: воля у Пушкина «привязана» к основным «культам», лежащим в основе традиционного национального мироотношения, «культам» земли, семьи, народа, религии, смерти.
Отношение Блока к азиатскому пути, к тоске-воле принято трактовать как неосознанное, противоречивое. Такой подход порождён прежде всего констатирующими характеристиками цикла, не выражающими авторских оценок. В четвёртом стихотворении, где позиция поэта обнажена, о влиянии татарской воли – на уровне отдельного человека и уровне вечном – сказано следующее: «Развязаны дикие страсти Под игом ущербной луны»; «И падают светлые мысли, Сожжённые тёмным огнём». Понятно, что влияние это положительным не назовёшь.
Конечно, нельзя не заметить: то, что у Ф.Тютчева существует как естество, у А.Блока – труднейшее волевое решение, у которого на уровне чувства и мысли есть серьёзный противовес. Это обусловливает дальнейшее развитие темы Родины в творчестве поэта. Христианская вертикаль в той или иной степени определила направленность стихотворений: «Там неба осветлённый край» (1910), «Сны» (1912), «Я не предал белое знамя» (1914), «Рождённые в года глухие» (1914), «Дикий ветер» (1916). Азиатская вертикаль, завершающаяся «Двенадцатью» и «Скифами», породила произведения, ставшие знаковыми.
В стихотворении «Россия» (1908) можно выделить три равнозначные части. В первой задаётся тон в изображении Родины, который станет преобладающим, часто единственным в последующих произведениях цикла: «И вязнут спицы росписные В расхлябанные колеи», «нищая Россия», «избы серые». Здесь же звучит тонкая лирическая нота («Твои мне песни ветровые, как слёзы первые любви»), которую трудно оценить однозначно, ибо такое отношение героя к отчизне соседствует с признанием: «Тебя жалеть я не умею…» Если это любовь, то не традиционно русская, где жалость и любовь – чувства, по крайней мере, одного корня.
Во второй части появляются прямые характеристики России: «разбойная краса», «прекрасные черты». Возникает вопрос: такое соседство, такой знаменательный ряд – это случайность или закономерность? Оксюморонное словосочетание «разбойная краса» даёт основание предположить, что данный ряд – закономерность.
Здесь же содержится и объяснение неумению жалеть: «Не пропадёшь, не сгинешь ты…» Вера Блока держится на двух «китах», первый из которых – «мгновенный взор из-под платка». С большой долей точности можно предположить, что речь идёт о взоре, ввергающем в водоворот плотских страстей.
Вторая составляющая веры героя-автора – «глухая песня ямщика», звенящая «тоской острожной». Понятно, что ключевой является последняя часть образа, порождённая известной левой традицией, подразумевающей в этой тоске «освободительный» пафос. Таким образом, Блок, игнорируя сущность России, создаёт миф, который по-разному реализуется в «Кармен», «Двенадцати», «Скифах» и других произведениях, в частности в стихотворении «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?» (1910)
Стихотворение «Новая Америка» (1913) представляет интерес прежде всего тем, что содержит редчайшее принципиальное признание: «Твоего мне не видно лица», отчасти объясняющее позицию автора в «Руси», «России» и других названных и неназванных произведениях. Природно-антуражное восприятие страны («за снегами, лесами, степями») мешает понять главное – суть, дух; то, что в стихотворении названо «лицом». И если вопрос второй строфы: «Только ль страшный простор пред очами, Непонятная ширь без конца?» – несёт в себе внутреннюю неудовлетворённость таким эмоционально-пространственным видением России, то последовавшее затем объяснение помогает понять главное: почему недоступно лицо Родины.
Недоступно, в первую очередь, потому, что нет веры в Россию православную, в Русь «богомольную». В «Новой Америке», «Грешить бесстыдно, непробудно…» и некоторых других стихотворениях в разъятом виде уже представлен образ «Святой Руси» из «Двенадцати» – «кондовой, избяной, толстозадой». И ясно одно, что в отношении к ней автор солидарен с двенадцатью красногвардейцами. Правда, пока речь не идёт о том, чтобы «пальнуть…»
Примечательно, что однобокие характеристики России, переиначивание её духовной сущности не вызвали ни у одного известного блоковеда возражений. Более того, многие, как Г.Федотов, «хотели обогатить через Блока… знание о России» (5. С.134). Вот, например, как с помощью поэта «обогатился» В.Орлов, всю свою жизнь посвятивший его творчеству: «Это – та историческая, «византийская» Россия, что называется святой на языке Катковых и Леонтьевых, Победоносцевых и Столыпиных, Меньшиковых и Пуришкевичей, «страна рабов, страна господ», где всё казалось раз и навсегда поставленным на место: бог на иконе, царь на троне, поп на амвоне, помещик на земле, толстосум на фабрике, урядник на посту. Здесь трясли жирным брюхом и берегли добро, судили и засуживали, мздоимствовали и опаивали водкой, насиловали и пороли, а в гимназиях учили, что Пушкин обожал царя и почитал начальство».
Я не ставлю под сомнение наличие в действительности блоковской России, но сомневаюсь в продуктивности такого взгляда, такого художественного метода. О возможности и необходимости иного подхода справедливо писал и сам поэт в октябре 1911 года: «Нам опять нужна вся душа, всё житейское, весь человек… Возвратимся к психологии… Назад, к душе, не только к «человеку», но и ко всему человеку – с духом, душой и телом, с житейским – трижды так». К сожалению, этот принцип применительно к России чаще всего не соблюдается Блоком, в его зрелой лирике дух, душа отчизны практически отсутствует.
У Н.Некрасова (который, по общепринятому и справедливому мнению, был созвучен поэту в понимании многих вопросов и у которого также был перекос в сторону «Руси убогой») в гениальном стихотворении «Как ни тепло чужое море» есть строки, передающие состояние души, явно недоступное герою, А.Блоку, автору третьего тома лирики:

Войди! Христос положит руки
И снимет волею святой
С души оковы, с сердца муки
И язвы с совести больной…
Я внял… я детски умилился…
И долго я рыдал и бился
О плиты старые челом,
Чтобы простил, чтоб заступился.

В стихотворении «Грешить бесстыдно, непробудно…» (1914) в изображении Родины А.Блок идёт по наезженной колее, на которой он печально предсказуем (вновь отчизна предстаёт в виде «тёмного царства»). Удивление вызывает то, что поэт психологически неубедительно соединяет в лирическом герое два несовместимых человеческих типа.
Социальная ограниченность авторского видения личности и России проявляется в данном случае со всей очевидностью. Так, герой – представитель «тёмного царства» – лишён А.Блоком каких-либо здоровых начал. Если он и совершает благое деяние (жертвует деньги на храм), то тут же поэт его перечёркивает: «А воротясь домой обмерить На тот же грош кого-нибудь». Схематизм, однобокость в изображении жизни здесь и далее в тексте проявляется в предельной степени:

И под лампадой у иконы
Пить чай, отщёлкивая счёт,
Потом переслюнить купоны,
Пузатый отворив комод,
И на перины пуховые
В тяжёлом завалиться сне…

Подобные стереотипы в изображении «старой» России найдут своё отражение в «Двенадцати», «Интеллигенции и революции».
Однако в первой части стихотворения повествуется, думается, не о «диких», а об их судьях – интеллигентах, ибо «пройти сторонкой в Божий храм», «Тайком к заплёванному полу Горячим прикоснуться лбом» – это поведение человека, оторванного от национальных корней. Плохо также стыкуются факты из двух частей, условно говоря, «интеллигентской» и «мещанской»: с одной стороны, «счёт потерять ночам и дням», «голова от хмеля трудная», с другой – пусть и с сарказмом, но речь идёт всё же о работе. То есть для того, чтобы появились «переслюнявленные купоны», нужно трудиться.
Именно это соединение боли, жалости, любви к Родине и непонимание, неприятие её сути, духовного предназначения определило пафос «Коршуна» (1916), стихотворения, завершающего раздел. Материнскому завету «крест неси» Блок придаёт негативный смысл. Поэтому ответ на вопрос, венчающий произведение, не вызывает у него сомнений: избавление человека, России от несчастий, «коршуна» возможно лишь на пути непокорства, переступления через крест.
Когда это вскоре произошло, Блок, как следует из всего сказанного, был уже готов воскликнуть: «Чёрная злоба, святая злоба», «Эх, эх без креста…».
Поэтому то, что произошло с поэтом после Октября, – это не временное помрачение ума, а естественное завершение сложного, противоречивого пути, пройденного до логического духовного конца.

Юрий
ПАВЛОВ г. АРМАВИР