СТРАХ ПЕРЕД ПРАВДОЙ. Почему наши издатели испугались нового романа Юрия Козлова

№ 2017 / 32, 22.09.2017

Юрий Козлов – известный писатель, главный редактор журнала «Роман-газета» – давний автор «Литературной России». Публикуя фрагмент из его новой повести «Белая буква», редакция задала автору несколько вопросов.

– Многое из того, что вы предсказываете в своих произведениях, имеет тенденцию сбываться. Добавляет ли это популярности тебе, как писателю?

– В достаточно узких, так сказать, интеллектуально-маргинальных кругах. Беда в том, что люди (массовый читатель) боятся правды, не хотят знать о том, что происходит и что их ожидает. Сегодняшнее российское общество напоминает страуса, прячущего голову в песок.

– А как заставить «коллективного страуса» вытащить голову из песка?

– Это происходит, когда повседневный социальный, информационный, экономический и прочий дискомфорт достаёт каждого человека, как бы он ни ограждал свой маленький мир. Или же – когда случается нечто такое, что ставит общество на дыбы, мгновенно меняет его психоэмоциональное состояние. Тогда прежние технологии управления социумом перестают действовать, теряют накатанную силу.

– И в каком же состоянии пребывает сегодня наше общество?

– В состоянии разброда и шатания и одновременного массового осознания, что дальше «так жить нельзя». Это, хоть и инерционное – русский народ рекордсмен по долготерпению и несопротивлению злу насилием – но весьма непродуктивное состояние. Оно разрушает волю и таланты нации.

– Вы много чего предсказывали в своих романах: «Колодец пророков», «Реформатор», «Почтовая рыба», «sВОбоДА», «Враждебный портной». Приведи конкретные примеры, что сбылось, а что нет.

– Сбылось многое, хотя, скажу честно, меня это мало радует. Вот типичный пример. Цитирую точно по журналу «Москва» (№ 11, 2014 год, стр. 62): «Директриса поведала ему, что магазин перешёл в ведение Министерства обороны, точнее, «Оборонсервиса», ну да, того самого, начальница которого проворовалась. …За время, пока расследовалось дело, «Оборонсервис» несказанно разросся, укрепился, расширил сферу деятельности. Недавно подследственной руководительнице вернули с извинениями изъятые у неё килограммы ювелирных изделий». Это из романа «Враждебный портной». То есть, не прошло и трёх лет. Не сбылись же пока две главные вещи: не случилось всемирной антиглобалистской революции, и Россия до сих пор не отказалась от капитализма, при котором она не просто развиваться, а, вообще, существовать не может. Дело в том, что русский народ по своей сути изначально и неисправимо антибуржуазен. Управляет же им сегодня патологически (в худшем, карикатурном смысле) буржуазная элита. Рано или поздно данное противоречие каким-то образом разрешится. Или к власти придёт другая элита, или в России будет жить другой народ.

– Об этом новая повесть?

– Она о том, что случится, если эти противоречия не разрешатся до того, как пройдут точку невозврата. Сюжет повести пугает издателей не по цензурным, а по мировоззренческим («страусиным») соображениям. Пребывать в неведении, в упор не видеть «царюющее» как писали народники в XIX веке, зло, проще, нежели реально бороться с ним.

 

---

 

Юрий КОЗЛОВ

 

ПРАВДА СОГРЕВАЮЩАЯ И ЛЕДЯНАЯ

 

…В автобусе писатель Василий Объёмов устроился рядом с молдавским поэтом Серафимом Лупаном. Седой, в тонком летнем костюме и свежей рубашке, при золотых часах, к тому же ещё, как выяснилось, депутат молдавского парламента, Серафим смотрелся олигархом, вздумавший демократично прокатиться на экскурсию вместе с нищими литераторами.

С давних времён Объёмова изумляла и восхищала способность Фимы респектабельно и опрятно выглядеть наутро после самых диких и безобразных гулянок. Во времена СССР Объёмов и Фима часто пересекались на писательских съездах, семинарах и днях советской литературы в разных областях и республиках необъятного СССР. После 1991 года размах подобных мероприятий резко сузился, утратил державную мощь, однако алгоритм их проведения остался прежним. Хмельная тень СССР всё ещё тянулась за писателями из России и их пишущими на русском коллегами из бывших республик, а ныне независимых государств. А может, этот алгоритм не зависел от того, при капитализме, социализме, или феодализме (дальше Объёмов не заглядывал) существовало общество. «А у поэта всемирный запой, и мало ему конституций», – ещё чёрт знает когда провозгласил Александр Блок.

«Мне нельзя иначе, – помнится, объяснил свой феномен Фима полуживому после ужина на базе отдыха «Долина нарзанов» в Кабардино-Балкарии Объёмову. – Детский поэт обязан быть чистым, красивым и добрым, особенно если он… пишет стихи о Ленине».

В автобусе Фима охотно прикладывался и давал приложиться Объёмову к красивой серебряной фляжке с добрым молдавским коньяком. Приметливый Объёмов заинтересовался эмалевым гербом на фляжке, разглядев в нём среди стрел и сабель… два кривых в капельках крови клыка. «Герб рода графа Дракулы, – объяснил Фима, – его потомки заказали мне поэму». «Для детей?» – удивился Объёмов. «Влад Дракула теперь во всех румынских и молдавских учебниках, – с едва заметной иронией, совсем как раньше, когда на днях советской литературы, допустим, в Хакассии, он читал на молдавском стихи о Ленине, улыбнулся Фима. – Пламенный борец за свободу Трансильвании против… русской тирании».

– Но ведь Русь тогда сама сидела под татарами, – напомнил Объёмов.

– Ты забыл, – рассмеялся Фима, – Дракула был вампиром-долгожителем, есть версия, что он дотянул до девятнадцатого века.

Объёмову не хотелось спорить с импозантным, легко переориентировавшимся с Ленина на Дракулу Фимой. Он вдруг засомневался: о Ленине ли читал в далёкие советские годы стихи Фима на молдавском языке в залах, где никто, кроме него, не знал этого (некоторые лингвисты утверждали, что он произошёл от блатной латыни) языка? Вдруг он просто материл вождя мирового пролетариата и советскую власть, а доверчивые слушатели ему бурно аплодировали? А сейчас Фима – депутат молдавского парламента -рассказывает на встречах с избирателями, как дурил русских лохов…

– Зачем нас везут в аэропорт? – спросил у Фимы Объёмов, возвращая коньячную фляжку.

– Скорее всего, на них повесили заключительный банкет, – объяснил Фима. – Но вообще-то, малая авиация – хорошее дело, за ней будущее. Надо посмотреть какая там полоса.

– Зачем? – удивился Объёмов. – У тебя что, есть личный самолёт?

– Люди из Трансильвании раскопали интересные документы в монастырских архивах, – объяснил Фима. – Хотят видеть меня немедленно. Если полоса готова, они пришлют за мной самолёт. Два с половиной часа – и я в Брашове, в замке Дракулы.

– К чему такая спешка?

– Я спросил, – пожал плечами Фима, – они ответили: «Дракула всё делал быстро».

– Как Ленин, – ляпнул Объёмов.

– Даже быстрее, – усмехнулся Фима.

Откинувшись в автобусном кресле, глядя на аристократически прогуливающихся по убранным белорусским полям аистов и народно путающихся у них под ногами грачами, Объёмов подумал, что все эти годы он недооценивал Фиму, не предавал значения однажды вскользь произнесённой им по какому-то незначительному поводу фразы: «Жизнь – это результат». Сегодня результат был налицо. За Фимой потомки графа Дракулы были готовы прислать самолёт, а Объёмов на десятилетнем додже собирался пилить через всю Белоруссию в свой разваливающийся дом в нищей деревне Невельского района Псковской области. И аплодировали на конференции Фиме сильнее, чем Объёмову, почти как в советские времена, когда он читал в домах культуры стихи о Ленине. Особенно понравились местной и приглашённой творческой интеллигенции слова Фимы о том, что русский язык уходит, чтобы никогда не вернуться. Но мы, успокаивающе подмигнув Объёмову, смягчил угрюмый прогноз Фима, литераторы разных национальностей, жившие в СССР, обречены доживать с этим языком, как с хомутом на шее, потому что творили, существовали в его среде в свои лучшие годы. Нам поздно переучиваться. Мы – пленники, притороченные к стремени умирающего всадника на издыхающей лошади. Фиму, похоже, увлекла конная тема. Неужели, держит лошадей, подумал Объёмов. Но следом за нами, продолжил Фима, идут поколения, которым русский язык не нужен. Они не будут его изучать даже не потому, что он для них генетически неприемлем, как язык поработителей, а потому что никто никогда не изучает язык проигравших и побеждённых. Когда народ теряет волю и энергию, язык вырождается, превращается в одолеваемого рассеянным склерозом, забывающего собственное имя старика-маразматика. У русского языка за пределами России будущего нет. Проблематично его будущее и в самой России – на территориях, населённых другими этносами. Но я, завершил выступление Фима, буду до конца своих дней любить русский язык, говорить на нём и верить в его победу, как верили в неё советские люди в сорок первом году! В разгромившей фашистскую Германию армии команды отдавались на русском!

Оживлённая дискуссия о печальной судьбе русского языка продолжилась на круглых столах. Объёмов, естественно, опроверг Фиму (тот, правда, был на другом круглом столе и не слышал), приведя в пример немецкий язык, интерес к которому в мире, особенно в Европе, стабильно растёт. Немцы что, не проиграли Вторую мировую войну, не пережили национальную катастрофу? Можно подумать, они сейчас осмелели? Нет! Безропотно принимают толпы беженцев, живущих за их счёт, лапающих их фрау и плевать хотевших на их порядки! Возражать Объёмову взялся какой-то литовец, по всей видимости, потомок прибалтийских нацистов. Он заявил, что разница между отношением к немецкому и русскому языкам заключается в том, что немецкий народ не был сломлен, бился против всего мира до последнего, заархивировав в душе (так выразился этот литовец) синдром отложенной победы. Русские же в девяносто первом году, обладая самой сильной армией в мире, сдались Западу без борьбы. Поэтому, сделал вывод фашиствующий литовец, русский язык – не только язык проигравших и побеждённых, но ещё и язык сдавшихся, то есть втройне позорный язык. Объёмов запустил в литовца блокнотом, тот в него – открытой пластиковой бутылкой с водой. Бутылка до Объёмова не долетела, как из шланга веером окатила круглый стол. Больше всех досталось молодящейся украинской поэтессе. С неё потекла косметика. Поэтесса завизжала как резаная. Модератор оперативно закрыл дискуссию. Подготовившие выступления участники возмущённо задвигали стульями. Литовец как-то незаметно исчез из зала. Позже выяснилось, что он торопился в аэропорт на рейс… в Москву.

Сделав вывод, что больше его никогда не пригласят в Белоруссию ни на одно литературное мероприятие, Объёмов странно успокоился, перестал гоняться за белорусскими начальниками со своими книгами, проникся неожиданной внутренней свободой. Следом за ощущением свободы к нему вернулось (как библейский блудный сын после долгого отсутствия) достоинство. Объёмов перестал робеть, отважно провозглашал на банкетах тосты за русский язык и великую русскую литературу (украинская поэтесса уточкой отходила от него подальше), потребовал у организаторов конференции карту дорог Белоруссии, которую ему тут же испуганно принесли. В последний день конференции писатель Василий Объёмов, можно сказать, был счастлив, как человек ставший самим собой.

…Гостей принимал директор аэропорта. Он сообщил, что подлётное пространство контролируют специально обученные соколы. Один такой сокол действительно стрелой пронёсся высоко в небе. Его преследовала стая верещащих ласточек и явно не выдерживающая темпа погони ворона. Сведущий в орнитологии директор объяснил, что молодые хищные птицы не сразу осознают свою природу, первое время робеют нападать на других птиц, чем те пользуются, атакуя неопытных хищников большими стаями. Но потом, успокоил директор, всё становится на свои места. Объёмову стал ясен план вороны. Когда гонимый ласточками юный сокол обессилит, подтянувшаяся ворона добьёт его чугунным клювом, а заодно и полакомится свежатинкой.

Участников конференции сводили в дубовую рощу, где протекала небольшая речка, показали бобров, устроивших там свои хатки. Потом провели по взлётно-посадочной полосе. Она оказалась выше всяких похвал – прямая, ровная, без единого шва, как путь праведника в рай. Потомки Дракулы могли смело присылать самолёт в Ивье.

Прощальный ужин, как и предсказал опытный Фима, организовали в светящемся металлом и серебристым пластиком зале нового аэропорта. Когда солнце зашло, над аэропортом образовался туман. Сидя за столом рядом с Фимой, Объёмов вдруг вспомнил другой аэропорт – столицы Словакии Братиславы.

…Пятнадцать лет назад тоже ранней осенью он возвращался из Вены со съезда русскоязычных литераторов в Москву через Братиславу. Он попал на этот съезд случайно. Никто его, естественно, не приглашал. Русскоязычные литераторы (в основном, выехавшие в Европу по брачным объявлениям, но не нашедшие там счастья дамы и натурализовавшиеся неудачливые бизнесмены) понятия не имели о существовании писателя Василия Объёмова. Как, впрочем, и он о рассеянных по Европе русскоязычных литераторах. Но съезд проводился на российские деньги по линии то ли МИДа, то ли Фонда «Русский мир». Кто-то из ожидаемых гостей в последний момент не смог. Объёмов удачно подвернулся под руку одному своему знакомцу – бывшему комсомольскому поэту, а ныне начальнику департамента в министерстве культуры. Он и отправил его в Вену, правда, ограничив в командировочных. Возвращаться Объёмов почему-то должен был за свой счёт.

Обратный билет из Братиславы стоил дешевле, чем из Вены, и Объёмов решил сэкономить. За пять евро доехал на автобусе, не заметив границы, от венского автовокзала Erdberg до братиславского letisko, который местные славяне называли по-простому Иванкой.

Пока Объёмов (он прибыл с большим запасом времени) бродил по Иванке, искал табло, интересовался номером регистрационной стойки, покупал в duty free (опять же, из экономии) бутылку иорданского арака, стоившую дешевле виски и даже местной сливовицы, на letisko опустился непроглядный туман. Мир за пределами аэропорта как будто перестал существовать. Фары машин, как тупые спицы скользили по непробиваемому белому полотнищу. По громкой трансляции объявили, что в связи с нелётной погодой аэропорт закрывается… на восемь часов. Машины, мерцая стоп-сигналами, красными бусами повисли на шее ведущего в город шоссе.

Letisko стремительно опустел.

Объёмов в бешенстве (как гранату) выхватил из сумки бутылку. Он взял в duty free последнюю – из холодильника. Охлаждённый и встряхнутый арак цветом и видом был один в один с поглотившим letisko туманом. Лечить подобное подобным, вспомнил Объёмов бессмертный афоризм, напряжённо размышляя, чем будет закусывать пятидесятиградусный арабский самогон?

После шибанувшего в нос анисом арака настроение улучшилось. Даже некая прелесть открылась Объёмову в сидении в братиславском letisko в то время как многие его собратья по перу и думать не могли о путешествиях по Европе. Достав из сумки книгу Иоахима Феста «Адольф Гитлер» с чёрно-белой фотографией фюрера на обложке, Объёмов переместился поближе к окнам, где было светлее. Не то чтобы его сильно интересовал преступник номер один, книга случайно попалась на глаза, когда он собирал дома сумку. Тут обязательно будет про Вену, рассудил писатель Василий Объёмов, задумчиво взвешивая на руке солидный том. Его всегда удручали лишние вещи в багаже.

Он начал читать Феста в самолёте, но быстро заскучал. В Вене, вообще, хотел оставить «Адольфа Гитлера» в гостиничном номере, но постеснялся. Люди из отеля могли подумать, что он случайно забыл важную для него книгу и передать её организаторам съезда. Те – дальше по цепочке в российское посольство. Там бы начали выяснять, кто такой Объёмов и как он попал на съезд? Книгу, понятное дело, ему бы не вернули, а вот ненужную известность, как фашист, он бы точно приобрёл. Хотя, в силу малозначимости его личности для работников российских загранучреждений, это ничем Объёмову не грозило.

Кроме него у окон в опустевшей секции расположились две женщины: молодая негритянка с торчащими из головы, как разноцветные карандаши, дредами, и одетая не по возрасту – в джинсах и кроссовках – пожилая представительница белой расы. Приглядевшись, Объёмов определил, что тугая, с трудом удерживающая себя на месте, пританцовывающая в кресле темнокожая девушка – не чистая африканка, а скорее всего плод любви негра и южноамериканской индианки (или наоборот, краснокожего индейца и чёрной как уголь негритянки). Его как будто опалило пламя этой любви, так живо вообразил себе Объёмов сцену близости родителей девушки. Она была произведением другого мира, и этот мир был мощнее и первобытнее мира Объёмова. Он с тревожной грустью подумал, что морально и физически изношенная (обобщённая) белая плоть не выдержит напора этого мира.

Мысль просквозила стороной, как (по Маяковскому) косой летний дождь. У Объёмова не было инструментария, чтобы её развить, довести до логического абсолюта, а главное – сделать выводы и определить пути решения проблемы. Всё обрывалось в вакууме между выводами и путями решения проблемы. Решение отсутствовало. Обобщённой белой плоти было предназначено (кем?) существовать (доживать?) вне решения. Неужели, отстранённо ужаснулся писатель Василий Объёмов, закон вечности в том, что нет ничего вечного? Миллионы лет по Земле ходили динозавры, и где они? Какая разница, какого цвета люди будут ходить по Земле через сто или двести лет? Тем более что меня-то уже точно не будет…

Вздохнув, он вытянул ноги и погрузился в чтение Иоахима Феста.

«Интересная книга?» – вдруг услышал Объёмов мелодичный с акцентом голос. Оторвавшись от книги, он увидел, что старуха в джинсах и кроссовках сидит напротив него в кресле, уставившись в чёрно-белую фотографию Гитлера на обложке.

«Как вам сказать, – растерялся Объёмов, – слишком много второстепенных подробностей, и ещё мне не очень нравится перевод. Вы… говорите по-русски?» А что если, с раздражением подумал он, забыть этого Феста в аэропорту, чтобы никто ко мне не приставал!

«Говорю, – подтвердила старуха, – но больше читаю. Отец вывез мою мать из Совдепии. Она жила в Омске, а он служил в чехословацком корпусе, который захватил всю Сибирь и похитил золотой запас Российской империи. В Чехословакии при Масарике русский был в ходу».

Объёмов внимательно рассмотрел неожиданную собеседницу. Не такая уж она оказалась и старуха. У неё было довольно гладкое, слегка помеченное пигментными пятнами, подтянутое лицо, серые прозрачные глаза в птичьих лапках морщин, и седые, словно заиндевевшие, волосы, забранные сзади в мотающийся плетью хвост. В аэропорту было тепло, но рядом с этой дамой Объёмову стало холодно, как будто она шагнула к нему из холодильника, забыв прикрыть за собой дверь. Молодая старуха, вспомнилось гениальное определение Достоевского. Старуха, вернувшаяся с холода, перефразировал название знаменитого романа Джона Ле Карре Объёмов. Дух каждой нации, вспомнил он мудрые слова этого писателя и шпиона, находит отражение в характере деятельности её разведки. И, не удержавшись, снова перефразировал: «Дух каждой нации находит отражение в характере деятельности её старух». Интересно, подумал Объёмов, какая нация отражена в характере деятельности этой старухи?

«Я слышала его в Праге весной тридцать девятого, – кивнула на фотографию старуха, – но тогда он выглядел старше. У него были мешки под глазами, и дёргалась щека».

«Это фото… – зашелестел страницами Объёмов, – тридцать второго года, за несколько месяцев до прихода к власти».

«Мне было четырнадцать лет, я стояла с цветами на Парадном дворе в Граде, а он говорил из окна. В тот год была ранняя весна, яблони и груши в садах вокруг Града цвели. Он, наверное, видел из окна. Тёплый ветер засыпал двор розовыми и сиреневыми лепестками. Мне было совсем не холодно».

«Вы помните, какие это были цветы?» – задал странный вопрос Объёмов.

«Белые гиацинты. Отец дал мне букет. Он хотел, чтобы я их подарила Гитлеру (у неё прозвучало Хитлеру), но он тогда не спустился на площадь».

«Вы… по отцу немка?» – предположил Объёмов.

«Он был наполовину судетский немец наполовину словак, – ответила дама. – Меня зовут Алгбета».

«Василий, – представился Объёмов, – жду рейса на Москву. А вы…»

«В Амстердам. Оттуда в Йоханнесбург, это в Южной Африке и обратно».

«Не ближний свет, – уважительно заметил Объёмов. Какое-то у неё алфавитное имя, подумал он, и сложное происхождение. – Южная Африка – прекрасная страна», – продолжил светскую беседу. Спрашивать, кем был озаботившийся букетом белых гиацинтов для фюрера отец Алгбеты, он не решился. Точно не Юлиус Фучик. В общих чертах Объёмов знал историю возникшей в тридцать девятом году, когда вермахт вошёл в Прагу, независимой Словакии – союзного Третьему рейху марионеточного государства, а потому догадывался, почему эта дама летит в Южную Африку. Она была с той стороны.

«Южная Африка давно не прекрасная страна, – ответила Алгбета, – я прожила пятьдесят пять лет на ферме в Северном Трансваале. Сейчас это провинция Мпу…маланга, кажется так. Я лечу в Йоханнесбург, чтобы оформить передачу местной общине земли и того, что осталось от фермы. Они её год назад сожгли, а моего мужа Юхана убили. Он успел уложить двоих из старинного трофейного винчестера. Дед Юхана добыл его у англичан в битве при Кимберли сто лет назад во время англо-бурской войны. В подвале был огнемёт, только Юхан не успел его заправить горючей смесью. Дочь сейчас живёт в Голландии, но ей не дают гражданства, потому что мы не урегулировали имущественные отношения с правительством Южной Африки. Они недавно приняли закон о… reimbursement для Blanke Zuid–Africanen. Как это по-русски? Компенсация за утраченное имущество. Её дают только в том случае, если Blanke Zuid–Africanen отказывается от всех претензий и разбирательства дела в международных судах. Тогда что-то выплачивают. Вырученных денег нам, пожалуй, хватило бы на полгода жизни в Словакии. В Голландии – нет, там всё дороже».

«Могу только посочувствовать, – вздохнул Объёмов. – Это называется перестройка».

«Возможно, – не стала спорить Алгбета, – но ферму не перестроили, а сожгли».

«Вы помните, – отложил в сторону книгу Объёмов, – что произошло с Советским Союзом?»

«Я пережила много перестроек, – сказала Алгбета, слегка, как показалось Объёмову, дёрнувшись лицом при упоминании Советского Союза. – Чехословакия, Словакия, снова Чехословакия, наконец, Южная Африка…»

«Значит, у вас есть опыт, – у Объёмова возникла мысль угостить алфавитную даму араком. – Вы знаете, что надо делать».

«Делать?» – переспросила Алгбета и… продолжила на немецком.

«Нихт ферштейн», – полез в сумку за бутылкой Объёмов.

«Люди, не способные собрать силы для битвы, должны уйти, – вернулась на русский Алгбета. – Это не мои слова, – уточнила, видя, что Объёмов не знает, как ответить. – Его! – ткнула пальцем в фотографию на обложке. – Он так сказал из окна пражского града».

«Какие люди? – уточнил Объёмов. – Куда уйти?»

«В никуда, – ответила Алгбета. – Силу, которую он имел в виду, уже не собрать. Вернее, её не позволят собрать. Но она всё равно соберётся и… уничтожит тех, кто мешает её собрать».

«Он вам нравится, – повернул Феста обложкой в сторону Алгбеты Объёмов. – Вы сожалеете, что у него не получилось».

«Я его ненавижу, – не дрогнула Алгбета под пронзительным взглядом фюрера. – Он разрушил мою жизнь. Но был момент… на площади в Граде. Мне было пятнадцать, не знаю, как это звучит на русском… Скрытый оргазм, да, я его ощутила. Тот тёплый весенний ветер с сиреневыми и розовыми лепестками… как будто влетел мне под юбку… С тех пор я в бесконечном полёте, – добавила мрачно, – только уже без оргазма. После войны по лагерям. Потом через Аргентину в Южную Африку. Сейчас из Южной Африки в Словакию, а может, в Голландию, не знаю».

«Кем был ваш отец?» – спросил Объёмов.

«Министром почты в правительстве Тисо, – ответила Алгбета. – Коммунисты его расстреляли в сорок шестом. Адвокат мне сказал, что сейчас приговор можно обжаловать в европейском суде. Если он не совершал военных преступлений, могут даже назначить пенсию».

«Жизнь налаживается, – констатировал Объёмов. – Хотите, подарю вам эту книгу?»

«По-моему, вы хотите предложить мне выпить, – усмехнулась Алгбета. – Это самый верный способ наладить жизнь».

«Как товарищу по несчастью… Я имею в виду перестройку и туман», – спохватился Объёмов, свинчивая крышку с бутылки. Успокоительный запах аниса распространился по воздуху со скоростью перемешавшего лепестки и слова фюрера весеннего ветра, на порыв которого много лет назад столь неожиданно отреагировал юный организм Алгбеты. Он её согрел, подумал Объёмов, растопил её девство, а потом она угодила в… холодильник.

«Перестройка и туман – это пауза, затишье перед очередным концом, – задумчиво произнесла Алгбета. – Сила не в нём. Она спит в людях. Если он знал, как собрать её для битвы, значит, появятся и другие, кто сможет. Пусть даже отправная точка будет диаметрально противоположной. С кого он начал? С социал-демократов, душевнобольных, педерастов, евреев? Кто их уничтожал? Немцы и другие белые европейцы. Законы в Европе сегодня устанавливают те, кого он уничтожал. Белые в Южной Африке пострадали первыми. На очереди – белые в Европе. Суть в том, что уничтожение первично, а отправные точки вторичны. Зло может победить только более сильное зло, чтобы потом его победило ещё более сильное зло. Он был всего лишь звеном в этой цепи. Звеном, но не цепью».

«Сбегаю за стаканами», – Объёмов вспомнил, что видел прозрачную гусеницу (цепь?) из одноразовых (звеньев?) стаканов у агрегата с бесплатной водой.

«Почему вы? – возразила Алгбета. – Здесь есть… кому сбегать!»

Пока Объёмов смотрел по сторонам, Алгбета подошла к молодой, цвета тлеющих углей, негритянке. Он не слышал, что говорила ей его новая знакомая, видел только её прямую спину и вздрагивающий серебряный хвост на затылке, где прежде (Объёмов в этом не сомневался) элегантно смотрелся пробковый шлем. Но негритянка к немалому его удивлению поднялась с кресла, упруго зашагала в сторону водяного агрегата.

«Летит вместе с вами?» – проводил взглядом девушку Объёмов. Ему казалось, она не идёт, а прыгает, как мячик.

«Понятия не имею, куда она летит, – пожала плечами Алгбета. – Знаю только, что скоро они будут посылать нас за стаканами!»

У впечатлительного Объёмова, помнится, возникло странное ощущение, что он скользит в стеклянном лифте внутри новой – многоэтажной – реальности, прекрасно понимая, что открывающиеся внутри бесчисленных, как в Вавилонской башне, этажей картины жизни – миражи, ложь! Но иногда там мимолётно мелькало что-то похожее на согревающую правду, и он пытался зацепиться за эту, неуловимо носящуюся в воздухе, как сиреневые и розовые лепестки над Пражским градом, обманчивую правду, колотил по кнопкам на панели, но лифт не останавливался. Боже, ужаснулся Объёмов, неужели из этого строительного материала создан наш мир? Есть ли в мире сила, способная растопить (не обязательно посредством скрытого оргазма) вселенскую ложь?

«Лехаим!» – провозгласил он народный еврейский тост «За жизнь!», когда негритянка принесла стаканы. Объёмов хотел и ей плеснуть арака, но взглянув в строгое лицо Алгбеты, понял, что делать этого не следует. Темнокожая красавица принесла, наверное, десяток плотно вогнанных друг в друга стаканов (звеньев). Алгбета извлекла два из середины. Ну да, подумал Объёмов, нижний негритянка держала в руках, а в верхний могла… плюнуть.

«Лехаим! – подняла свой стакан Алгбета.