МОСКВА – КРЕМЛЬ – БРЕВНО

№ 2017 / 32, 22.09.2017

Сделанное В.И. Лениным ещё следует осмыслить. Век оказался чересчур коротким сроком, чтобы вынести объективную оценку. Образ вождя, представленный в советском искусстве, пора не столько осмыслить, сколько переосмыслить. Для этого столетия вполне достаточно.

 

Угловатые, будто из жести, стихи пролеткультовца старательно убеждают – так оно так.

 

Портретов Ленина не видно:

Похожих не было и нет.

Века уж дорисуют, видно,

Недорисованный портрет.

 

Перо, резец и кисть не в силах

Весь мир огромный охватить,

Который бьётся в этих жилах

И в этой голове кипит.

 

Здесь что ни слово, то несуразица, чушь, столь похожая на ту, которую прокламировал неопримитивизм. Отсутствие мягкого знака, отчего рифма будто забывает, что она рифма, споткнувшись на ходу, особо трогательно. И наивен образ, того не зная, таящий сравнение головы с котелком (и «котелок» этот изрядно «варит»).

В действительности портреты были, не было оригинала, чтобы сравнить их на верность модели. Кто видел Ленина во времена, когда большинство жителей страны не слышали даже о радио. А газеты? Технология не позволяла воспроизводить фотографии, обходились контурным рисунком со штриховкой. Но рисунок – дело рук художника, его взгляд на предметы, его произвол. Так что вопрос не в сходстве. Портреты были неубедительны. И были очень нужны. Хотя бы словом.

Россия – страна словесности. Как слово отзовётся, так и пребудет. Печатной литере верят и те, для кого всякий знак – знак препинания. Условие непременно: слова должны быть вескими.

В общем, портреты имелись, но пока – неудачные. Одним из первых нарисовать портрет, и двойной, пробовал А. Аверченко. Изобразил что-то вроде семейной пары: Троцкий – месье, Ленин – мадам, беседуют за чаем в Грановитой палате. Было вряд ли смешно.

Ленин прочёл и ответил язвительной рецензией, заметив: к чему рисовать портрет, не зная оригинала, вышло бойко, ан не художественно. Автор знал и сам – не художественно, фельетон не переиздавал, но приём использовал снова и снова, то ли из упрямства, то ли по забывчивости. А сказанное рецензентом, он же и модель, следовало понимать не впрямую. Подразумевалось, будто бы, что надо махнуть рукой на оригинал. Главное – убедительность.

Верное, то бишь художественно убедительное изображение появилось в некрологе, написанном А.М. Горьким. Первая редакция очерка, суховатая, не вполне ещё оформленная, предлагала эскиз портрета, где намечены важнейшие черты. Поступки, внешность, внутренний мир, суждения едины, неотделимые.

И характеристика «изумительная, нечеловеческая музыка» (это об «Аппассионате»), которую слушать невмоготу – хочется гладить всех по головкам, а по головкам надо бить, причём с размаху. И определение «матёрый человечище», самое дикое и самое действенное – универсальное – определение сути Л. Толстого. И облик самого Ильича с «азиатскими глазками», что смеётся, при этом «жмурясь, точно кот на солнце», выразителен, ясен, «прост как правда», по выражению безымянного современника, приведённому в том же очерке.

Выражение это, если задуматься, выстроено по ленинскому эстетическому канону: художественно – значит убедительно, а убедительно – поскольку художественно.

Поправку следует делать на то, что первая редакция лишь набросок. Кое-что исполнено вчерне. Да и сочинял автор, горюя и обливаясь слезами, как сообщает в личном письме. Но кто и когда видел незаплаканного А.М. Горького? Даже форма его усов вызвана обстоятельствами, так, чтоб текло по усам, и не попадало в рот (а литературная публика-то считала, что это памятка о былом ницшеанстве).

Классик плачет дни напролёт, однако ж помнит о мемуарах: «На днях пошлю Петру Петровичу для печатания на машинке, что прошу сделать скорее, ибо их надобно печатать в Америке, Франции и России». И следом: «обливался слезами».

Скорбит, а на работу спор. Упомянутое письмо – ответ на письмо М.Ф. Андреевой, откуда почти дословно заимствован эпизод, вставленный в мемуарный очерк. Кому рассказывал кремлёвский шофёр – автору, конфидентке автора – и не понять: «Ленин – особенный. Таких – нет. Вот – везу его по Мясницкой, большое движение, едва еду, боюсь, изломают машину, даю гудки, очень волнуюсь. Он открыл дверь, добрался ко мне по подножке, рискуя, что его сшибут, уговаривает: «Пожалуйста, не волнуйтесь, Гиль, поезжайте, как все». Я – старый шофёр, я знаю, так никто не сделает».

Эпизод, впрочем, был кое в чём подправлен. Мастеру жгучая скорбь не помеха, написал ли он очерк за три-четыре дня или добавил фрагмент в готовый текст (письмо от М.Ф. Андреевой датировано 29 января 1924 года, если оно и шло с оказией, для оказии тоже надобно время, а на ответном письме обозначено 4 февраля). Правка мелкая, но принципиальная. В письме говорится: шофёр прёт напропалую, распугивая ломовиков. Ещё бы – такой пассажир, а эти мешают, запрудили улицу! В очерке иначе: шофёр извёлся – как довезти бесценный груз. И там, и там, оставив салон, Ленин идёт по подножке, чтобы успокоить возбуждённого шофёра. Опущено несколько слов, а смысл целиком изменился.

Но и там, и там, хотя в первом варианте Ленин прозорливый руководитель, а во втором – само человеколюбие, явлено качество, которое определило портрет, сделало его живым.

Избыточная динамичность, опережающее движение, действенность в такой степени, что переходит в эксцентрику. И, соответственно, любое действие, пусть бытовое, превращается в цирковое антре. Действие неординарное предстаёт клоунадой, выстроенной по классическим образцам.

Что это за автомобиль, где для того, чтобы дать указание водителю, необходимо покинуть салон? Что это за конструкция, двери которой должны открываться внутрь? Наружу и не распахнёшь на ходу, в уличной толчее. Ленин и распахнул, и прошагал по подножке, и успокоил шофёра (экое спокойствие, коли пассажир является столь экстравагантным способом).

Ответ тривиальный: автомобиль – часть клоунского реквизита. Помнится, автомобилист Карандаш выруливал из-за кулис, сидя в бочке, а чтобы по пути никого не задеть, громко сигналил, пусть манеж цирка на Цветном бульваре отнюдь не улица Кирова.

Итак, портрет намечен, сходство определено. Сходство это не с моделью, а с маской, удачно изобретённой и художественно убедительной.

Во второй редакции очерка, расширенной, дополненной подробностями, Ленин и предстаёт в виде маски. Как зовут клоунов домашними именами, Юра, Миша, Лёня, так он отныне Ильич, самый человечный в мире клоун, и явления его, эпизод к эпизоду – истинно цирковые репризы.

Ильич по натуре клоун не белый (допустим – для покоя и примирения всех сторон – рыжий, т.е. разновидность красного), зато на манеже сутки напролёт. А смешон – обхохочешься.

Картавый, лысый, держится этаким фертом: «…он нередко принимал странную и немножко комическую позу – закинет голову назад и, наклонив её к плечу, сунет пальцы рук куда-то под мышки, за жилет», – даром ли в мюзик-холле понравились ему эксцентрики.

И этот номер, наряду с остальными, сохранила безразмерная память Ильича. Для чего? Вопрос риторический: «В Лондоне выдался свободный вечер, пошли небольшой компанией в «мюзик-холл» – демократический театрик. Владимир Ильич охотно и заразительно смеялся, глядя на клоунов, эксцентриков, равнодушно смотрел на всё остальное и особенно внимательно на рубку леса рабочими Британской Колумбии. Маленькая сцена изображала лесной лагерь, перед нею, на земле, двое здоровых молодцов перерубали в течение минуты ствол дерева, объёмом около метра».

Бревно также клоунский реквизит (одна из лучших реприз Ю. Никулина и М. Шуйдина – с бревном). И каковы бы ни были реальные очертания, Ивановская площадь в Кремле, на которой Ильич таскал своё бревно, представляется манежем.

Задуматься: откуда в Кремле бесхозные какие-то брёвна? М. Прилежаева в книге «Жизнь Ленина» писала, что из брёвен строили баррикады в 1918 году юнкера. Баррикады вместе с юнкерами раскатали по брёвнышку, но откуда брёвна взялись – и осталось загадкой. Чтобы возвести баррикаду, двух-трёх брёвен маловато. Тем не менее, при полной выкладке и столько на плечах не унесёшь. Значит, брёвна привезли. Но везти откуда-то материал для баррикад? Возводить баррикады не у ворот, где легче удерживать наступающих, а на площади? Иезуитская тактика. Да и как пролежали эти брёвна аккурат до субботника 1 мая 1920 года? Зимы в Москве холодные, дрова же дороги, не натопишься.

Так что и бревно – бутафорское. Иначе не истолковать слова М. Прилежаевой «курсанты заметили: Владимир Ильич всё старается с толстого конца бревно захватить». Редкое бревно имеет толстый конец, брёвна, по определению, ровные.

Надо сказать, что А. Халатов, курировавший сборник воспоминаний о Ленине, настоятельно потребовал у А.М. Горького внести исправления в очерк, первая редакция его не устраивала. Похоже, вторую редакцию он принял без замечаний. Нарисованный портрет Ленина был признан соответствующим оригиналу. Иначе говоря, клоунская маска была канонизирована.

До поры фигура Ильича оставалась в границах печатного текста, на обозрение её не выставляли. Кажется, и тому причиной раболепие публики перед словом. Чтобы выйти на сцену, Ильич должен быть наделён речью. Но строй речи, соответствующий маске, покуда не определился. «Изумительная, нечеловеческая музыка» и «матёрый человечище» – только реплики, а речь – это интонация. В какой же манере должен говорить Ильич? Как быть с дефектами произношения? Картавость вкупе с эксцентрикой поведения самые обычные поступки и самые простые аксиомы сделают клоунадой. Памятуя о театральных перипетиях – театры делились на реалистические и те, что искали новую выразительность, попирая реализм, – понимаешь: такая клоунская маска будет по-разному, и равно нелепо выглядеть и на академической, и на авангардной сцене.

В кинематографе видимого разрыва между традицией и новацией не было. Техника съёмки, законы восприятия крайности усредняли, разрыв сглаживали. Но кинематограф был немым, и потому отчаянно жестикулировал, стараясь быть понятым. Обретя звук, этим звуком кинематограф оказался слегка оглушён. Теперь кино представлялось техническим аттракционом, кто знает – способным ли разрабатывать высокие темы (искусством казалось немое кино, в свою очередь, поначалу тоже представлявшееся балаганом, формой увеселения).

На экране Ленин отсутствовал, но появились уже эксцентрические маски, данные как типажи революционной эпохи – большевик Максим, сыгранный Б. Чирковым, актёром ТЮЗа и мюзик-холла, профессор Полежаев, сыгранный Н. Черкасовым, актёром миманса, ТЮЗа и мюзик-холла. Кстати, долгие годы они выступали на эстраде с гротескным танцем «Пат, Паташон и Чарли Чаплин».

А в это время по государственному заказу снимались фильмы «Ленин в Октябре» и «Человек с ружьём», где главные роли играли актёры-эксцентрики. Когда Б. Щукина спросили, как ему удалось сыграть Ильича, мощно, убедительно, пауза (разумелось: гротескно), тот ответил: я ведь играл Тарталью в «Принцессе Турандот».

Советское кино это же комедия дель арте. Узнаваемые маски усердно изображают жизнь.

 

Иван ОСИПОВ