Владимир КОЗАРОВЕЦКИЙ. КАК ПУШКИН ПОДШУТИЛ НАД МИНКИНЫМ

№ 2017 / 36, 20.10.2017

Статья Александра Минкина на блоге «Эха Москвы» от 29.09.2017 «Немой Онегин» противоречива, но интересна – и неожиданными находками в пушкинском тексте, и апломбом, с каким она написана, и некоторыми выводами автора, противоречащими и логике, и здравому смыслу.

1.

Начнём с эпиграфов. Их три, и в той последовательности, в какой они стоят в статье Минкина, и располагается смысл этого «тройственного союза». 1) Пушкин был «умнейшим человеком в России» (слова из первого эпиграфа, сказанные Николаем I Д.Н. Блудову после разговора 8 сентября 1826 г. с вызванным из ссылки Пушкиным). 2) В связи с этим лучшее произведение Пушкина – подразумевается, «Евгений Онегин» – до сих пор хранит некую тайну. (Второй эпиграф: по П.Валери, «наилучшим является такое произведение, которое дольше других хранит свою тайну»). 3) «Евгений Онегин» хранит свою тайну – несмотря на то, что Пушкин в стихах романа невольно исповедался. (Третий эпиграф – слова, сказанные Пушкиным о Байроне в письме к Вяземскому, в ноябре 1825 года: «Он исповедался в своих стихах, невольно»). Наконец, скрыв принадлежность слов третьего эпиграфа Пушкину, Минкин в подписи под ним («Из частного письма») пародирует точно такую же мистификационную подпись под прозаическим пушкинским эпиграфом на французском в «Евгении Онегине», тем самым приглашая читателей своей статьи на игру с мистификациями.

Что ж, принимаю приглашение. И первое, что хочется спросить: какое умозаключение заставило Минкина привести в качестве заглавного эпиграфа эти слова Николая I, который сам обладал не более чем ординарным умом? Ведь эти льстивые слова («я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России») были царём сказаны Блудову только для того, чтобы тот передал их Пушкину: Николай хотел нейтрализовать тон подозрения, с каким он отнёсся к поэту. Но и Пушкин был осторожен и недоверчив – например, ни слова не сказал про «Гавриилиаду»; они обменялись недовериями. Из того немногого, что нам известно об этом часовом разговоре (на вопрос императора, что бы Пушкин сделал 14 декабря, если бы был в Петербурге, Пушкин ответил: «Встал бы в ряды мятежников»; на предложение изменить образ мыслей – после некоторого раздумья пообещал; в ответ на пушкинскую жалобу на притеснения цензуры Николай заявил, что станет его личным цензором) – в этом разговоре Пушкин не высказал ничего такого, что могло бы так уж поразить царя, – мы бы об этом знали. Если бы даже Пушкин выразил одобрение тому, что власть в России после серии дворцовых переворотов наконец-то была передана легитимно, вряд ли и это стало бы чем-то неожиданным для Николая. Всего через несколько месяцев, при первой же попытке «умнейшего человека в России» высказать свои предложения по реформе образования, Пушкину тут же, как он выразился, «вымыли голову», его постоянно стал допекать Бенкендорф, и цензура стала двойной, а меньше чем через два года над ним будет установлен тайный полицейский надзор, не снятый до самой смерти и после смерти перешедший на его рукописи, а сам он пожизненно становится невыездным.

Полагаю, Минкин – судя по духу его статей в МК, убеждённый демократ – вряд ли сделал слова Николая I заглавным эпиграфом статьи с целью заявить о своей приверженности к монархизму, невзирая на личные качества этого монарха (в 1834 году Пушкин запишет про него в дневнике: «В нём слишком много от прапорщика и мало от Петра Великого»), и, в лучшем случае, неудачно пошутил. Но, поскольку в каждой шутке – лишь доля шутки, отнесёмся серьёзно к обещанию второго эпиграфа – о некой тайне, скрытой «умнейшим человеком в России» в «Евгении Онегине» и до Минкина не разгаданной.

Далее в его статье разбираются несколько мест в романе – главным образом, отрывок из 3-ей главы, где Татьяна, испугавшись приезда Онегина, выбегает из дома и совершает «кросс» на несколько километров по аллеям парка и ближайшему леску, по дороге ломая кусты сирени (которые, как справедливо отметил Минкин, и взрослому мужчине сломать невозможно), и место в разговоре Татьяны с няней о возрасте, в котором выдают замуж.

 

2.

Наблюдение о «пробежке» Татьяны – замечательное, я отметил его и в первой публикации Минкина о «Евгении Онегине» пятилетней давности – но и тогда, и сейчас сколько-нибудь разумного объяснения этой вопиющей несуразности, совершенно нехарактерной для Пушкина, он, увы, не дал. Между тем это место в статье ключевое: как мы увидим далее, понимание того, зачем Пушкин ввёл в роман такое дикое неправдоподобие, при верном подходе могло бы дать ответы и на другие вопросы к роману, поднимаемые в статье.

Вот как Минкин объясняет этот казус: «…Писал не профессор, а молодой повеса, хулиган. Когда 24-летний Автор читал друзьям-приятелям новенькую Третью главу, они, должно быть подыхали со смеху: ржали и бились (по выражению Пушкина). Да и сам он скалил зубы, не сомневайтесь».

Итак, «кросс» описан для того, чтобы позубоскалить и насмешить приятелей? И это и есть тайна, которую хранило до появления статьи Минкина главное пушкинское произведение? Как же нужно не уважать Пушкина, недооценивать его гений! Увы, это странное описание бега трусцой по пересечённой местности только желанием посмешить приятелей не объяснишь: притянуто за уши. Да и над чем (кем) тут смеяться? Над Татьяной? – Она-то в чём виновата, если Пушкин написал такую невообразимость? Имеет место явное нарушение общего правдоподобия (и жанра), и либо Пушкин никакой не гений, поскольку пропускает (не видит) такие несоответствия или позволяет себе такие ничем не мотивированные описания, – либо мы чего-то у Пушкина не понимаем. И тогда в романе действительно есть тайна, коснуться которой Минкину так и не удалось.

 

3.

 

Второе важное место в статье Минкина (привожу этот пассаж полностью):

«Татьяне 17 лет, – пишет он, – и не обращайте внимания на уродов (или, вежливее сказать, – недоумков), которые, соблазняя других недоумков, потратили десятки лет и тонны бумаги, доказывая, что ей 13, а то и 9. Они просто путают Таню с няней, которую выдали замуж в 13 лет.

 

«…Расскажи мне, няня,

Про ваши старые года:

Была ты влюблена тогда?»

– И, полно, Таня! В эти лета

Мы не слыхали про любовь;

А то бы согнала со света

Меня покойница свекровь. –

«Да как же ты венчалась, няня?»

– Так, видно, бог велел. Мой Ваня

Моложе был меня, мой свет,

А было мне тринадцать лет.

 

Ей было 13, ей! – няньке, а не Таньке. Таня спросила про «старые года». Старушка поняла и ответила ясно: «в эти лета», она же должна была своим ответом попасть в рифму и в размер».

И далее Минкин ссылается на пушкинское письмо П.В.Вяземскому от 29 ноября 1824 года: «…Письмо женщины, к тому же 17-летней, к тому же влюблённой!»

И подводит итог: «Вопрос исчерпан; ей 17».

Ссылаться на пушкинское письмо нельзя, потому что от этого письма до публикации третьей главы прошли годы, и Пушкин не единожды мог это место изменить; впрочем, есть и другая причина, о которой будет сказано ниже. Достоверно мы можем опираться только на канонический текст 3-го издания «Евгения Онегина», поэтому вернёмся к стихам. Таня спрашивает: «Была ты влюблена тогда?» Не про «старые года» спрашивает, а про любовь. А Минкин совершает аккуратную подмену: «Таня спросила про “старые года”». Да чёрта ли ей «старые года»! Её любовь интересует, любовь! Про любовь она спрашивает! И няня отвечает на этот вопрос: «И, полно, Таня! В эти лета Мы не слыхали про любовь…» То есть «в эти лета» – в возрасте Тани. А было ей тринадцать лет – что ж, в этом возрасте и впрямь можно было «не слыхать про любовь», но в семнадцать! «Не слыхать про любовь» в 17 лет невозможно и в монастыре!

«Да, уважаемые читатели, Татьяне» 13 «лет, и не обращайте внимания на уродов (или, вежливее сказать, – недоумков), которые, соблазняя других недоумков», доказывают, что ей 17. На самом деле вопрос, на который надо было бы ответить Минкину: а зачем Пушкин сделал Таню тринадцатилетней? Какой в этом смысл? Так мы снова возвращаемся к вопросу о тайне пушкинского романа, до которой Минкину так и не удалось добраться.

 

4.

 

А тайна в романе есть, и она уже почти 20 лет как разгадана. Минкин перечисляет книги пушкинистов, которые он прочёл, – всё это уважаемые, серьёзные авторы, но немудрено, что в их книгах он не нашёл ответа не только на вопрос о безумном «кроссе» Татьяны (все они его даже не заметили). Просто в этом списке не нашлось места авторам, которым удалось прикоснуться к пушкинской тайне, имеющейся в «Евгении Онегине». А тайна эта проста: Пушкин был прирождённым мистификатором. (А.Н. Барков, «Прогулки с Евгением Онегиным»; Тернопiль, 1998 и М., 2014)

Пушкин обожал розыгрыши. По приезде на Юг он начинает в переписке и публикациях в петербургских изданиях разыгрывать Бестужева, Булгарина и некоторых друзей, но быстро понимает, что куда интересней разыгрывать всю читающую публику: тиражами мистификации утысячерялись. «Читатель, …верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми», – позже напишет он в «Домике в Коломне». И первой – и самой крупной пушкинской мистификацией, растянувшейся в исполнении почти на 10 лет и утвердившейся на века, – становится «Евгений Онегин».

Начиная «Онегина», Пушкин уже знал, что читатели поэзии, особенно воспитанные на стихах поэтов романтической школы, то есть на стихах Пушкина и его литературного окружения, – воспринимают «я» в стихах только как «я» автора (такое восприятие стихов благополучно дожило до наших дней), и понял, что на этом можно построить грандиозную литературную мистификацию. Предвкушая этот «верх земных утех», он с улыбкой сообщает в письме к П.В.Вяземскому от 4 ноября 1823 года: «Пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница». И поистине «дьявольски» подшутит и над современниками, и над потомками, сделав повествователем не себя, а недвусмысленное указание, кто в романе повествователь, спрячет в середину романа (Гл. 3, XXXI):

 

Письмо Татьяны предо мною,

Его я свято берегу.

 

Сказано без кавычек, от первого лица – то есть сказано повествователем. Письмо Татьяна писала Онегину, письмо – у него, следовательно, эти слова произносит Онегин, и он повествователь. То есть он рассказывает эту историю про себя самого в третьем лице – вот и весь фокус, который проделал Пушкин, тем самым обманув почти на 200 лет всех читателей, включая и всех нас, и, в том числе, Александра Минкина. А чтобы лишить читателя соблазна предположить, что повествователь всё-таки Пушкин и письмо к нему попало от его приятеля Онегина («Онегин, добрый мой приятель»), в восьмой главе читателю даётся подсказка: «Та, от которой он хранит, Письмо, где сердце говорит». На основании этих строк Ю.М. Лотман и подтверждал, что письмо находится в архиве Онегина.

Для разгадки романа Лотману оставалось совершить один шаг – и он его не сделал, как не сделала его до самого последнего времени и вся наша и мировая пушкинистика. А ведь это Онегин произносит: «Онегин, добрый мой приятель»; это Онегин о самом себе говорит: «Не мог он ямба от хорея, Как мы ни бились, отличить». Лжёт, поскольку он повествователь, то есть пишет стихами весь роман и уж ямб от хорея отличить может. Он выдаёт себя за Пушкина и пытается скрыть, что он повествователь, но Пушкин заставляет его проговориться. Почему именно в этом месте он заставляет Онегина раскрыться («исповедаться невольно»)? – Онегин читает письмо Татьяны, вспоминает, переживает, забывается – и… от первого лица! И мы это место читаем, сопереживаем… и не замечаем, что от первого лица! Пушкин был поистине гениальным мистификатором.

 

5.

 

Для вдумчивых читателей Пушкин дал ещё несколько подсказок. Роман издавался с 1825 по 1832 год поглавно, и на обложках каждой главы – и на обложках двух полных изданий романа 1833 и 1837 года – имени Пушкина не было: там стояло только: ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН. Кроме того, во всех журнальных и альманашных публикациях отрывков из романа Пушкин использовал написание его названия только без кавычек и только в родительном падеже: «Отрывок из III главы Евгения Онегина», «Из третьей песни Евгения Онегина» – и т.д. Друг Пушкина П.В.Нащокин в июне 1831 года пишет ему из Москвы: «…Между прочих был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, – а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, – его зовут – Евгений Онегин».

Себе Пушкин оставил роль издателя и комментатора. Первая глава была опубликована с предисловием, которое первоначально оканчивалось словами: «Звание издателя не позволяет нам хвалить, ни осуждать сего нового произведения». Такая подсказка с порога раскрывала пушкинский мистификационный приём, и он эти слова убрал. Тем не менее в комментариях Пушкин-издатель демонстративно дистанцируется от «автора-повествователя»: «Скромный автор наш перевёл только первую половину славного стиха». Это Примечание 20 к строке с переводом общеизвестного стиха из Данте («Оставь надежду навсегда»; Гл. 3, XXII), с его язвительной иронией в адрес «автора-повествователя», совершенно очевидно написано от лица «Издателя»-Пушкина и является основанием для утверждения, что и весь корпус примечаний написан от того же лица.

В самом деле, если бы некоторые примечания принадлежали самому повествователю, было бы необходимо в каждом таком примечании это недвусмысленно указывать. Именно так Пушкин поступил в отдельном издании Первой главы 1825 года: после Примечания 2 к строфе VIII («Мнение, будто бы Овидий был сослан...») и Примечания 11 к строфе L («Автор, со стороны матери, происхождения африканского...»), которыми Онегин рассчитывает безоговорочно убедить читателей, наслышанных о пушкинской ссылке (а многих – и уже знакомых с его стихотворением «К Овидию», написанным в ссылке) и о пушкинской родословной, что Пушкин и есть этот самый «автор-повествователь», – после каждого из этих Примечаний Пушкин, «открещиваясь» от них, добавляет: «Примеч. соч.», чтобы было понятно, что эти примечания вставлены именно «автором-повествователем».

Точно так же «Издатель»-Пушкин не может пропустить «своеволие» Онегина-повествователя, который, выдавая себя за Пушкина, пытается приписать Пушкину своё безоговорочное уважение к Академическому словарю в Примечании 6 к строфе XXVI той же главы («Нельзя не пожалеть, что наши писатели слишком редко справляются со словарём Российской Академии…»), – и тоже приписывает к онегинскому примечанию: «Примеч. соч.» Во втором и третьем изданиях «Евгения Онегина» в Примечаниях к роману от этой игры, проливающей слишком яркий свет на фигуру повествователя, Пушкин отказался: Примечания 2 и 6 были вообще сняты, а Примечание 11 заменено ссылкой: «См. первое издание Евгения Онегина». В результате весь корпус Примечаний был приведён к единообразию и полностью принадлежит перу «Издателя»-Пушкина; тем прозрачнее становится адрес «Примеч. соч.» в Примечании 11 для тех, кто всё-таки не поленится и разыщет это «первое издание», и тем очевиднее наглость лжи повествователя, пытающегося выдать себя за Пушкина.

Таким образом, Пушкину в книге принадлежат обложка, титульный лист и шмуцтитул, прозаическое посвящение на французском с мистификационной подписью «Из частного письма» (пушкинисты единодушны в том, что французский текст этого эпиграфа принадлежит Пушкину) и комментарии; всё остальное – «роман в стихах» (в том числе и стихотворное посвящение), «принадлежащий перу Онегина».

 

 

6.

 

Ленский в романе изображён пошляком и придурком, но такое сатирическое изображение Ленского принадлежит «перу Онегина»; а кто же он на самом деле? «И кудри чёрные до плеч» (Гл. 2, VI) – это же «примета» молодого Баратынского, друга Пушкина. А в романе есть прямые выпады повествователя против Вяземского и Баратынского («Но я бороться не намерен Ни с ним покамест (с Вяземским. – В.К.), ни с тобой, Певец финляндки молодой (с Баратынским. – В.К.)» (Гл. 5, III) А про Баратынского, с переносом и на Дельвига, сказано: «Его стихи… полны любовной чепухи» (Гл. 6, XX). То есть этот литератор Онегин на наших глазах пишет стихами роман, направленный против Пушкина и его окружения, главами, по мере написания, приносит его к «Издателю»-Пушкину (конец Первой главы: «Иди же к невским берегам, Новорождённое творенье…»; Гл. I, LX), а тот главами и публикует его со своими комментариями.

Понимание того, кто в романе повествователь, разумеется, меняет и подход к тексту. Ведь весь этот отрывок о безумном кроссе Татьяны написан Онегиным, а не Пушкиным, и все претензии по поводу этого дикого несоответствия – к Онегину. Вот над Онегиным, который пишет такую несусветицу, и зубоскалил Пушкин – и сам, и в кругу друзей. Кто же такой этот Онегин, которого Пушкин сделал не только главным героем романа, но и повествователем, и предметом сатиры? Попробуем набросать его портрет, возникающий со страниц этой, как мы теперь понимаем, весьма непростой книги.

Онегин не трус, принимал участие в Отечественной войне и, судя по всему, храбро сражался (Гл. 1, XXXVII):

 

…разлюбил он наконец

И брань, и саблю, и свинец.

 

Он патриот (Гл. 7, XXXVI):

 

Москва… как много в этом звуке

Для сердца русского слилось!

 

Он с сочувствием относится к своим крестьянам, которым (Гл. 2, IV)

 

В своей глуши мудрец пустынный,

Ярем он барщины старинной

Оброком лёгким заменил;

И раб судьбу благословил.

 

При этом он отъявленный циник; роман и начинается с откровения циника:

 

«Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог;

Его пример другим наука;

Но, Боже мой, какая скука

С больным сидеть и день и ночь,

Не отходя ни шагу прочь!

Какое низкое коварство

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Печально подносить лекарство,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же чорт возьмёт тебя!»

 

Точно так же абсолютно цинична и его «наука страсти нежной», причём это его отношение к женщинам не исключительно – так он относится (Онегин, а не Пушкин!) и вообще к людям (Гл. 1, XLVI):

 

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей.

 

Продолжение следует