Михаил ВЫРИН: ПОКА У НАС ЕСТЬ РУССКИЙ ЯЗЫК, НИКТО И НИЧТО НАС НЕ СЛОМАЕТ

№ 2017 / 40, 17.11.2017, автор: Михаил ВЫРИН

Михаил Вырин – лидер казанской группы «Медвежий Угол», одной из наиболее ярких и самобытных в отечественном фолк-роке. Некоторые из песен, сочинённых Выриным, по глубине, ясности и выразительности, на мой взгляд, уже сейчас можно назвать классическими. В последнее время Михаил как автор замолчал и погрузился в себя. Мы решили побеседовать с ним в преддверии сольного концерта, который состоится в одном из московских клубов 24 ноября и в каком-то смысле откроет новую веху на его творческом пути. – В прошлом номере «ЛР» Александр Логунов в интервью нашей газете выделил твой (группы «Медвежий угол») последний альбом «Меченый весной» как мощнейший антидепрессант, с первой до последней песни безотказно вытягивающий человека из тоски. Это случайно получилось, или такое воздействие на людей было для тебя осознанным и принципиальным?

– На самом деле у нас же была сначала другая версия этого альбома, которая называлась «Звонарь». В ней были ещё песни «Сон» (про упырей, живущих на месте вымерших русских) и «Колыбельная для Ромы-барабанщика», и вообще всё было по-другому. «Сон» я убрал вовсе не из-за того, что она якобы какая-то неполиткорректная. Она ломала альбом как целое, сворачивала его совершенно не туда. А итоговую версию я действительно построил именно как антидепрессант, да. Это было сделано умышленно. «Меченый весной» – это самый вообще трудоёмкий наш альбом, который у меня уйму времени высосал (больше года). Пилотная версия под названием «Звонарь» вышла небольшой партией. Я на это посмотрел, послушал – и обплевался. В итоге мы весь альбом пересвели, половину материала я перепел, добавили инструменты, Андрюха (аккордионист группы «Медвежий Угол» Андрей Сидоров. – Прим. ред.) у нас на гармошке переиграл кое-что. И даже обложку другую сделали – Саша Батраков её нарисовал. Но я не жалею потраченных усилий. И очень к месту там пришлась песня Дмитрия Одиноких «Ниточка родниковая» (Д. Одиноких – уральский бард, поэт; интервью с ним было опубликовано в «ЛР» 25 мая 2012 года. – Прим. ред.).

– В чём вообще ты видишь своё предназначение как творческого человека? Кто ты – поэт, музыкант, бард? Что для тебя главное?

– Всё-таки поэтом себя не считаю… Не знаю, с какого боку и к чему себя прикрепить… Хотя в последнее время часто думаю о том, как же назвать то, что я делаю. В итоге своё служение я для себя сформулировал так: я пишу песни на русском языке, таком, каким я его чувствую, понимаю. Это, наверное, самое главное. Потому что сейчас даже не «смутные», а тёмные времена – времена, когда горят библиотеки, когда знания оцифровываются (а с оцифрованным знанием можно ведь сделать всё что угодно)… Такие времена стрёмные, с одной стороны, а, с другой стороны – они бодрят дух. И я делаю то, что могу со своей стороны сделать для русского языка.

Единственное, что у нас есть, – это наш язык. Если у нас отнимут наш язык, нашу письменность, наш кириллический код – нас очень быстро не станет; поколение, два – и всё. И то, что несёт в себе какую-то угрозу для нашего языка, я расцениваю как враждебные вещи по отношению к себе лично, потому что язык – это часть меня. Пока у нас есть наш русский язык, мы можем говорить о том, что мы помним и любим. А если мы помним и любим и говорим об этом, то нас вообще никто и ничто не сломает.

– То есть ты пытаешься по-своему сохранить русский язык?

– Да, пытаюсь его сохранить таким, каким я его смог взять (естественно, он и во мне развивается, как живое явление), сохранить красоту этого языка… Потому что есть очень хорошие поэты, как, допустим, тот же Иосиф Бродский, которым фиолетово, на каком языке писать. Писал на русском, уехал за границу – стал писать на английском, при этом остался очень хорошим поэтом. Но сказать, что это русский поэт… не могу.

– А какие поэты, на твой личный взгляд, сохранили и продолжают сохранять русский язык? У кого ты, так сказать, принимаешь эстафету?

– Ну, вот Пушкин, сохранил ли он русский язык? Ведь он его, скорее, сломал (смеётся). Но он в нас, и об этом даже говорить-то моветон. Есенин – один из любимейших. Заболоцкий прекрасен. А из современников… Я же всё-таки человек не от литературы, а, скажем так, от музыкальной подворотни. И поэтому для меня, конечно, одна из вершин – Башлачёв. Мне очень понравилось, как про него в документальном фильме сказал БГ (Борис Гребенщиков. – Прим. ред.), которого я очень уважаю и который, кстати, тоже, на мой взгляд, прекрасный поэт, очень много сделавший для русского языка на каком-то этапе… Он сказал, что Башлачёв – это обычный наш русский гений, который быстро сгорел, и лишь потом все спохватились: что же это, мол, такое ослепительное пронеслось…

Из поэтов, которые писали на рубеже веков – конечно, Велимир Хлебников. Из современников – у Дмитрия Ревякина прослеживается некое наследие русское. Кто ещё? В книжную-то сферу я особенно не вхож. А из тех стихов, которые поются… Не слежу давно, лет, наверное, уже десять, как ушёл в традицию…

– То есть ты сейчас подпитываешься непосредственно от народных песен?

– Да, мне интереснее сейчас аутентичный материал. Особенно близка почему-то казачья традиция. Видимо, дело в том, что в казачьих песнях есть то, что нам наши отцы не смогли в своё время дать. А через эти песни начинаешь открывать в себе вещи, которые каждый мужчина должен в себе открыть.

– Последний альбом у тебя вышел в 2011 году. Уже прошло в три раза больше времени, чем между всеми предыдущими альбомами «Медвежьего угла». Привела ли тебя эта подпитка аутентичной народной традицией к тому, чтобы если не альбом, то хотя бы новый цикл песен написался для будущего альбома?

– Да, у меня уже есть материал. Сейчас надо его как-то оформить. Было несколько лет, когда действительно вообще ничего не писалось. Просто, видимо, такой во мне происходил творческий излом. Потому что сейчас, конечно, совсем другие песни пошли. И это хорошо. Но этому предшествовало несколько лет молчания. Впрочем, я считаю, что лучше помолчать, чем писать плохие песни. Я бы запросто мог за это время записать два-три альбома плохих песен. Но плохих песен и без меня на свете очень много. Нужно, чтобы песню не просто хотелось слушать, а хотелось её петь.

– Излом у тебя произошёл в сторону ещё большей фольклорности? Ведь «Медвежий угол» и без того считался фолк-рок группой…

– Сейчас очень много коллективов играет так называемый «русский фолк», но если их спросить, что это такое, я думаю, ответить смогут не многие, а ответить правильно – и вовсе единицы. Я сам не музыковед. Но кое-что чувствую. Что такое народная музыка (я не говорю «фолк», «этно» и прочие модные термины)? Это музыка, привязанная прежде всего к какой-то традиции. Человек рождается – поют песню, женится – поют песню; человек воюет – поёт песню; умирает – поёт песню. То есть на каждый случай – разная песня. И в каждой из них столько правды, что с ней даже сопоставить нельзя то, что самый наигениальнейший человек нашего времени может написать. Потому что там такие пласты, наслоения каждый век неизбежно делались! Кто-то песню написал, потом её подхватили, песня понравилась – пошла в народ. А народ ведь тоже не прост – песельники, самородки – талантливые люди, и каждый из них что-то своё добавлял. В итоге песня так прокачивалась, такая огранка происходила, что она сейчас сияет ослепительно! И пока ты эти песни не попоёшь, не пропустишь через себя, говорить о том, что ты играешь или поёшь «фолк», по-моему, не совсем правильно. Потому что надо всё-таки в это вжиться, хотя бы чуть-чуть попытаться влезть в шкуру людей, переживающих события, с которыми связаны эти песни. Как говорит о народных песнях один мой хороший знакомый: «Чего их слушать? Их петь надо!». Нужно спеть это толпой мужиков – человек пятнадцать, когда земля дрожит и сердца трепещут. Все эти поколения, люди, которые в эту песню вкладывались, начинают в тебе звучать, и это фантастические совершенно ощущения. Раньше ведь и время текло по-другому. Когда ты начинаешь петь, ты словно проносишься сквозь века. Надеюсь, что в моих современных песнях это будет как-то заметно…

– А как ты это претворял в своих собственных песнях? Как сохранить эту силу, если не просто петь народные песни, а новые сочинять?

– Если брать какие-то технические моменты, то… Раньше ведь не было привязки к белым и чёрным клавишам фортепияно, и каждый настраивал свой инструмент (будь то гусли, жалейка или ещё что-то) по-своему – как душе угодно. И там эта диатоника, она, конечно, имеет место, но очень условно, потому что где-то четверть тончика недотянешь, где-то чуть повыше возьмёшь, и возникает совершенно самобытный строй. Если народников послушать, они поют как бы нестройно (они не поют, как хор Турецкого), но этот нестрой – фирменный, они специально чуть-чуть нестроят. Естественно, это делается у них уже на уровне автоматизма. Однако пока у тебя этого фирменного нестроя нет, вряд ли можно говорить, что ты «в традиции», поёшь фолк-музыку. То же самое касается инструмента. Гитара, конечно, хороший инструмент. Но по большому счёту – это нерусский инструмент. Я, например, очень долго шёл к гуслям. Мне много раз предлагали начать на них играть, но я до поры до времени не хотел. И вот, наконец, пришло время. У меня уже есть два своих инструмента и, думаю, будет больше. Потому что гуслей много не бывает.

– При этом ты ведь знатный гитарист, даже даёшь уроки гитарного мастерства. Сравни, пожалуйста, свои ощущения от игры на гитаре и на гуслях.

– В гуслях всё наоборот. Грубо говоря: если на гитаре ты зажимаешь те струны, которые должны звучать, то на гуслях ты зажимаешь те струны, которые не должны звучать (глушишь их). Вообще, гусли – это очень древний, архаический инструмент. Звук у него неподражаемый, магический. С разливом.

Тут надо сделать вот какое отступление. Года три-четыре назад я очень увлёкся латиноамериканской музыкой и творчеством Антониу Карлоса Жобина (Antonio Carlos Jobim – бразильский композитор, музыкант, один из основателей стиля босса-нова. – Прим. ред.), которое я считаю одним из лучших моментов, какие вообще человечество выдавало в музыке в XX веке. Гениальный человек. В то время я много его слушал, сам играл его произведения на гитаре. И я обратил внимание на такую вещь: какое бы у меня ни было настроение – стрёмное, пасмурное, отвратительное, – когда я беру гитару и минут сорок играю Жобина (либо слушаю жобиновские композиции), настроение у меня неизменно поправляется. Сначала я сомневался, думал: гоню! Пробовал то же самое через день, через неделю, через полгода, через год… Эффект один и тот же. Тогда я стал рыться: откуда, собственно, ноги-то растут? С одной стороны, это Пишингинья – бразильский композитор, предтеча Жобина по бразильской, народной линии. С другой стороны, это француские композиторы-импрессионисты Клод Дебюсси и Морис Равель. Стал их слушать. И подметил, что от аккордиков-то вот этих интересных – шестёрочек, девяточек, большого мажорного с девяткой, – и, видимо, от самой последовательности аккордов – ощущения очень похожие. И пришёл к такому выводу, что именно некоторые (не все) сложные джазовые аккорды и некая их последовательность, а также то, как на это ложится мелодия (взаимосвязь мелодии с гармонией) Жобин, по всей видимости, уловил (скорее всего даже интуитивно) в музыке Равеля и Дебюсси и просто в своей музыке настолько это развил, что это стало реально людей исцелять! Я понял, что это идёт чуть ли не на физиологическом уровне, может, какие-то частоты, некий резонанс на какие-то структуры мозга влияет, не знаю. Достаточно того, что от этой музыки мне становится хорошо, это работает.

И вот, когда я взял гусли (а на гуслях играют всего в нескольких позициях – одна, две, три; всё очень просто), я понял, что аккорды, которые эти мэтры, классики музыкального импрессионизма XIX и XX века, выявили и вовсю применяли, для гуслей – единственно возможные, на гуслях по-другому просто и не сыграешь. Точнее, не то, чтобы совсем нельзя по-другому, но на них эти аккорды очень просто играть, сам инструмент к этому подталкивает. Когда я к этому пришёл, то очень порадовался: понял, что замкнулась некая цепь.

В своё время я искал музыкальные краски для того, чтобы живописать некие образы (например, в моей песне про козла в огороде), и понял, что мне нужны гусли. Чтобы получить звук гуслей, каким я его себе тогда представлял, мне пришлось записать и наложить друг на друга шесть гитарных партий. И всё равно это получились не гусли, а некий закос под них. А сейчас я уже этого «Козла» спокойно играю собственно на гуслях и понимаю, что песня-то написана именно для этого инструмента!

Кстати, у Башлачёва некоторые песни (например, «Мельница» и многие другие) не случайно исполняются на двух аккордах, то есть – переводя на гусли – в одной позиции, по-народному. Вряд ли он умел играть на гуслях, но, видимо, интуитивно это чувствовал, работал как проводник.

– Итак, у тебя под влиянием русской народной традиции уже сложился новый цикл песен. Можешь рассказать, что это будут за песни – какова их тема, какие переживания в них вложены?

– Чем ближе мы к черте определённой, к переходу в другое измерение, в другую жизнь, тем больше времени занимают мысли о том, что же всё-таки там, за гранью? Насколько это соотносится с тем, что нам рассказывали, с тем, что говорили святые отцы, с тем, что написано в священных книгах. И вот мои раздумья, ощущения по этому поводу, конечно, нашли отражение в новых песнях. Меня очень одно время заботило, что происходит вокруг меня, что делается здесь и сейчас: Кто нами руководит? Что он делает, зачем он это делает? Сейчас меня это заботит уже не так сильно. Как сказал Феофан Грек в фильме Тарковского «Андрей Рублёв»: «Все глупости и подлости род человеческий уже совершил, а теперь только повторяет…». Кстати, когда я недавно посмотрел критически на всё своё творчество (все прошлые альбомы «Медвежьего угола»), я вдруг понял, что не написал ни одной остросоциальной песни… И мне так от этого хорошо стало! (смеётся). Я часто думал: «Вот сейчас сяду – как напишу! Всех разнесу в клочья!». А в итоге получаются песни совсем другие. Такие, как «Ветер», например. Помнится, я тогда сел, чтобы написать очень злую и тревожную песню…

– А получилась замечательная архетипическая лирика про все времена и эпохи…

– Да. Вообще хорошая песня пишется, когда не знаешь, о чём пишешь и не предполагаешь даже, что у тебя получится.

– 24 ноября у тебя планируется сольный концерт в московском клубе «Сан-Диего». Расскажи, пожалуйста, что это будет? Будут ли новые песни, о которых мы сегодня говорили?

– Да, обязательно. Это буду я современный, какой я сейчас. Просто хочется собрать друзей, для них поиграть. Всё-таки для меня эта некая веха. Потому что в основном я выступал всегда как солист ансамбля «Медвежий угол», а сейчас я чувствую, что мне в этом немножечко тесновато. Хочется чуть больше сказать, что-то прочитать, сыграть какие-то песни, которые «Углом» мы не играем. Буду играть не только на гитаре, как раньше, но и на гуслях. Почитаю ещё и стишки, которые у меня накропались за это время. Я не могу назвать то, что я пишу, стихами. В официальном стихосложении есть какие-то свои каноны, которые я знаю и чувствую, но сознательно их обхожу. Мне нравится сейчас читать тексты в народной манере. Так я и сам пишу.

 

Беседовал Евгений БОГАЧКОВ