ЧТО ТАЯТ АРХИВЫ О СОЛЖЕНИЦЫНЕ

№ 2018 / 14, 13.04.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

В наших архивах отложилось несколько тысяч уникальных документов, связанных с Александром Солженицыным. Правда, многие из них до сих пор исследователям неизвестны. Какие-то материалы о Солженицыне стали комплектоваться ещё при жизни писателя. Так, ещё в 1965 году художник передал некоторые документы в Центральный государственный архив литературы и искусства, который теперь носит другое название – РГАЛИ. Передача писателем материалов в это фондохранилище продолжалась четыре года. Впоследствии из этих документов сложился фонд 2511. Но сотрудники РГАЛИ, ссылаясь якобы на волю наследников классика, незаконно не подпускали исследователей даже к описям этого фонда вплоть до февраля 2018 года.

Чем интересен хранящийся в РГАЛИ фонд Солженицына? Он состоит из пяти разделов. В первом разделе помещены рукописи романов, повестей, рассказов, пьес, сценариев, статей и стихов. Причём первая прозаическая рукопись датирована ещё двадцать первым июля 1937 года.

Из статей и выступлений, включённых в четвёртый параграф первого раздела, стоит отметить материал «Эпидемия автобиографий», который Солженицын в 1960 году предлагал для печати в том числе и редакции газеты «Литература и жизнь» (правда, газета ответила ему за подписью критика Ленины Ивановой отказом).

Другие разделы включают письма Солженицына и письма писателю (из которых стоит выделить письмо на пяти листах от 1938 года Бориса Лавренёва), материалы к биографии писателя (тут надо указать копию Определения Военной Коллегии Верховного Суда СССР об отмене постановления Особого совещания при НКВД СССР от 7 июля 1945 г. и реабилитации А.И. Солженицына, датированную шестым февраля 1957 года, и судоматериалы.

Осенью 1992 года все эти материалы были отражены в описи 1 фонда 2511. Вторая опись посвящена документам, которые в 80-е годы передала в архив первая жена Солженицына – Наталья Решетовская. Эта опись состоит из трёх разделов. Два раздела составляет переписка Солженицына. А в третьем разделе описаны материалы уже самой Решетовской.

Однако впоследствии Решетовская потребовала изъять свои материалы из фонда Солженицына. Она решила создать свой фонд, который в РГАЛИ теперь числится за номером 3207. Правда, воля Решетовской была выполнена не полностью. В фонд 3207 в 1997 году перешла лишь часть документов Решетовской.

Впрочем, исследователи должны иметь в виду, что огромное количество материалов о Солженицыне хранится в РГАЛИ в совсем других фондах, которые руководством архива то открываются, то закрываются для изучения. Скажем, часть фонда 631, в котором собралось за много лет множество уникальных документов, была рассекречена лишь в 2012 году, а потом долго под разными предлогами никому не выдавалась, а на другую часть этого фонда, наоборот, директор РГАЛИ Татьяна Горяева в ноябре 2017 года под надуманными предлогами наложила свою лапу, запретив её показывать нашим историкам.

Много ранее не известных документов о Солженицыне хранится сейчас и в других архивах, в частности, в ГАРФе, РГАНИ и РГАСПИ. Правда, архивисты и там выдают их весьма неохотно. Но всё утаить им уже не удаётся.

Я поделюсь с некоторыми своими разысканиями.

---

 

Что писал Солженицын в автобиографиях

 

Об Александре Солженицыне весь мир впервые услышал в ноябре 1962 года после публикации в журнале «Новый мир» повести «Один день Ивана Денисовича». Все сразу захотели узнать, кто автор этого шокирующего сочинения. Безусловно, многое могла бы прояснить автобиография литератора. Кстати, Солженицын вскоре, а именно 18 декабря 1962 года, подготовил такой материал, но предназначался он не широкой публике, а кадровикам из аппарата Союза писателей СССР.

 

«Я, – написал Солженицын 18 декабря 1962 года, – родился в 1918 г., в декабре, в г. Кисловодске в семье служащей (мать работала машинисткой-стенографисткой, отца я потерял ещё до своего рождения). Детство и юность провёл в г. Ростове-на-Дону, там окончил среднюю школу, а в 1941 г. – физико-математический факультет университета по специальности «математический анализ». Война прервала моё поступление в аспирантуру. Последние два предвоенные года я ещё учился, одновременно с учёбой в Ростовском университете, на заочном отделении филологического факультета Московского Института Истории, Философии, Литературы (МИФЛИ). И эта учёба также была прервана войной. В 1940 г. женился. Жена – Решетовская Наталия Алексеевна.

В 1941 г. призван в Советскую армию. Сперва – рядовой гужтранспортного батальона, затем – курсант 3-го Ленинградского училища. По его окончании [у Солженицына «окончанию». – В.О.] назначен командиром звуковой разведывательной инструментальной батареи и в этой должности непрерывно находился на передовой (Северо-Западный, Брянский, Центральный, 1-й Белорусский фронты) до февраля 1945 г. Награждён орденами «Отечественной войны II степени» и «Красная Звезда», а также медалями. В феврале 1945 г., уже когда армия наша находилась на территории Восточной Пруссии, я (к тому времени в звании капитана) арестован по необоснованному политическому обвинению. Приговорён Особым Совещанием НКВД заочно к 8 годам заключения без последующего лишения прав или высылки. Однако, в 1953 г., когда срок окончился, был без приговора направлен в ссылку «навечно» в Джамбульскую область КазССР, где работал преподавателем математики, физики и астрономии. В 1956 г. освобождён от ссылки со снятием судимости, переехал работать во Владимирскую область. В 1957 г. реабилитирован Военной Коллегией Верховного Суда с формулировкой «за отсутствием состава преступления» – и тогда переехал в Рязань, где с тех пор и работаю преподавателем физики и астрономии в школе № 2.

После XXII съезда партии предложил редакции «Нового мира» свою повесть «Один день Ивана Денисовича», к<ото>рая и напечатана № 11 за 1962 г.

В 1953–54 г. у меня развилась злокачественная опухоль (одна из разновидностей рака), едва не приведшая тогда к смерти. Опухоль дала метастазы, к<ото>рые удалось остановить рентгено- и химио-терапией, но они остались в организме. Нахожусь на постоянном учёте в онкологическом диспансере» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, лл. 17, 17 об.).

 

К автобиографии Солженицын приложил «Личный листок по учёту кадров», который был им собственноручно заполнен также 18 декабря 1962 года. Из этого листка стоит полностью привести ответ писателя на 13-й пункт о выполняемой работе с начала трудовой деятельности.

 

«XI–1927 – VI–1936 – учился в средней школе № 37, г. Ростов н/Д;

IX–1936 – VI–1941 – студент физмата Рост. Гос. Ун-та;

VII–1941 – Х–1941 – преподаватель математики в Ср. Шк., г. Морозовск, Рост. Обл.;

Х–1941 – II–1942 – рядовой 74 Отд. Гуж. Транс. Батальона, ст. Филоново;

III–1942 – XI–1942 – курсант 3-го Ленинград. Арт. Училища, г. Кострома;

XII–1942 – II–1945 – командир батареи в 794 ОАРАД, фронты Сев.-Зап., Центральный, 2-й Белорусский;

II–1945 – арестован по необоснованному политическому обвинению;

VIII, 1945 – VII–1946 – разнорабочий, плотник Мос УИТЛК МВД, Подмосковные лагеря;

VIII–1946 – V–1950 – научный работник – математик в номерных институтах МВД, МГБ;

VII–1950 – II–1953 – разнорабочий, каменщик, литейщик, трест Иртышуглестрой, Каз.ССР;

IV–1953 – VII–1956 – преподаватель математики, физики, астрономии в школе, Джамбульская область;

VII–1956 – VII–1957 – то же, Владимир. область;

VIII–1957 – то же, г. Рязань» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, л. 15 об.).

 

Ещё стоит отметить ответ на 12-й пункт о научных трудах и изобретениях. Солженицын указал следующий труд:

 

«Математические основы артикуляционных испытаний на русском языке» – 1948; закрытое издание, Москва» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, л. 15).

 

Однако, повторю, ни в Советском союзе, ни в Европе эти материалы распространения не получили. Читающая публика по-прежнему оставалась в неведении, как в прошлом складывалась судьба писателя и чем он занялся после новомирской публикации. Кое-что прояснил 25 января 1963 года в еженедельнике «Литературная Россия» Виктор Буханов, подробно рассказавший о том, как он съездил к Солженицыну в Рязань. Но и эта публикация не закрывала тему. Европа хотела знать больше.

Одно из обращений европейцев потом дошло до Солженицына. Понимая, что в частном порядке ответить не удастся, писатель решил попросить содействия у влиятельной сотрудницы Иностранной комиссии Союза писателей СССР И. Огородниковой.

«Уважаемая Ирина Фёдоровна! – написал Солженицын 4 февраля 1966 года из Рязани Огородниковой. – Через Вашу Инокомиссию я получил предложение от «Midcentury Authors» прислать автобиографию и фото. По представленным ими образцам издание солидное, и я полагаю необходимым их предложение удовлетворить.

По Вашему любезному предложению, сделанному когда-то, я пересылаю эти материалы через Инокомиссию.

Всего наилучшего!

А. Солженицын»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 47, д. 25, л. 1).

 

Текст автобиографии состоял из трёх машинописных страничек, отпечатанных через полтора интервала. В нём, в частности, говорилось:

 

«СОЛЖЕНИЦЫН АЛЕКСАНДР (11 декабря 1918 – )

Я родился в г. Кисловодске на Северном Кавказе, но провёл там только самые ранние годы. С 1924 года мы с матерью постоянно жили в г. Ростове-на-Дону. Отец мой, до 1914 г. студент-филолог московского университета, а всю первую мировую войну – артиллерист на германском фронте, умер в июне 1918 г. за полгода до моего рождения. Мать моя, не пожившая с ним и года (они венчались на фронте в 1917 г.), никогда больше не выходила замуж, опасаясь возможной суровости ко мне отчима. (Когда я вырос и мог судить, я счёл эту жертву неоправданной: по-моему, суровость, встреченная в раннем возрасте, бывает для мальчика только полезна.) Мы жили с матерью вдвоём, деля хозяйственные заботы в те нелёгкие годы. Она работала машинисткой и стенографисткой, работала много, с годами всё чаще болела. У неё развился туберкулёз, и от него она умерла в 1944 году, когда я был на фронте.

Желание писать и неосознанное (никем не подсказанное) представление, что я должен почему-то стать писателем, возникло у меня очень рано – в 9–10-летнем возрасте, когда я не имел возможности даже понять: что же такое писатель и зачем он пишет. С тех пор во все юные годы я написал много чепухи в разных жанрах. Ещё я долго не мог знать, что такое языковая среда (language environment) и природное окружение (landscape surroundings). Только перед самой войной побывав в Средней России, я открыл для себя ту единственную полосу земли, где я могу стать не писателем вообще, а писателем русским.

В Ростове н/Д в 1936 году я окончил среднюю школу и дальше хотел получить литературное образование, но имевшийся в Ростове факультет меня не удовлетворял, а уехать в другой город и покинуть мать одну я не мог. Я поступил на физико-математический факультет ростовского университета, окончил его в 1941 году с отличием, даже со стипендией имени Сталина, появившейся за год перед тем. Однако, несмотря на лёгкость, с которой математика мне давалась, я ощущал, что занимаюсь делом, для себя не главным и не самым интересным. Впрочем, последующая жизнь показала, что математика безотказно выручала меня во все тяжёлые периоды жизни и, думаю, что без этой специальности мне не пришлось бы дожить до сегодняшнего дня, чтобы написать эту биографию. Кроме того я постоянно ощущаю отпечаток математического воспитания в своей нынешней литературной работе.

Порываясь всё же получить литературное образование, я в 1939 г., продолжая учиться в Ростове на математическом отделении, одновременно поступил на заочный курс московского Института Филисофии, Литературы и Истории, но до начала войны успел окончить там лишь три семестра. Оглядываясь теперь, я мало жалею, что не получил литературного образования, так как считаю его для писателя совсем не обязательным, а иногда и сбивающим (confounding). Другое дело, что сложная и очень уплотнённая моя дальнейшая жизнь, необходимость иметь достаточный для работы кругозор в области точных наук, очень ограничили мне возможности простого чтения. Запас прочитанного мной – это в основном то, что я успел в юности. Я довольно сносно знаю русскую литературу, а из мировой – только самые крупные имена прошлых веков. Западной литературы XX века и особенно современной я, за немногими исключениями, не знаю вовсе, просто не имел времени за ней следить.

Перед войной я пытался печататься, но безуспешно. Смешно вспомнить, но самым трудным мне тогда казалось – изыскать тему! Меня тянуло писать, но по скудости жизненного опыта я не знал – о чём.

В 1940 г. я женился на Наталье Решетовской, студентке-химичке того же ростовского университета (моей нынешней жене). Войну я начал рядовым, но в 1942 г., как математик, окончил ускоренный курс артиллерийского училища, получил офицерское звание, стал командиром батареи инструментальной разведки и весь 1943, 1944 и начало 1945 года был с нею постоянно на передовой (at the front line), прошёл путь от г. Орла до Германии.

В феврале 1945 г. в Восточной Пруссии, на фронте, я был арестован (за то, что в переписке с моим старым другом осуждал Сталина). Летом 1945 г. в Москве получил приговор – восемь лет лагерей. Срок я отбыл весь полностью. За эти годы был разнорабочим (workman), каменщиком, литейщиком, но половину срока работал по высшей математике, что и помогло мне сохраниться. В годы заключения я занимался изучением родного языка во всякое свободное время. В 1953 г., после окончания срока, я был сослан «навечно» в ссылку. Там я получил возможность преподавать математику, физику и астрономию в средней школе. Эта работа и стала для меня средством существования до 1963 года. В 1956 г. после XX съезда КПСС я был освобождён от ссылки, а в 1957 был признан недействительным мой приговор 1945 года, и я смог осуществить своё давнее стремление – переехать в Среднюю Россию.

Все последующие годы я, одновременно с работой учителя, писал – прозу и пьесы, но до 1961 года не предпринимал никаких попыток печататься. Первое такое обращение в «Новый мир» с повестью «Один день день Ивана Денисовича» имело успех.

Я испытываю тягу к большим прозаическим формам, способным отобразить исторические движения или периоды жизни общества, поэтому – к достаточно сложной композиции, обилию действующих лиц и отсутствию главного среди них: главен тот, о ком идёт речь в данную минуту. Я не только не разделяю мнения, что время таких крупных прозаических форм прошло, но думаю, что их время только наступает.

Напечатанных работ у меня мало: это повесть «Один день Ивана Денисовича» и несколько рассказов: «Матрёнин двор», «Случай на станции Кречетовка» и др.

ABOUT

1. «Вопросы культуры речи» (Акад. Наук СССР) – 1965 – № 6.

2. «Подъём» (Воронеж) – 1963 – № 5.

3. «Звезда» – 1963 – № 3.

4. «Новый мир» – 1964 – № 1.

5. «Литературная газета» 3 августа 1963 г. (К. Чуковский) и много других.

Солженицын.

4/1–66 г.»

(РГАЛИ, ф. 631, оп. 47, д. 25, лл. 2, 2 об, 3).

 

Огородникова передала это обращение председателю Иностранной комиссии поэту Алексею Суркову. После консультаций с компетентными органами Сурков дал согласие на пересылку написанных Солженицыным материалов на Запад. Правда, он через своих помощников попросил это сделать не Огородникову, а другую сотрудницу – Л.А. Зонину, которая много лет пользовалась расположением Сартра, но главное – всегда работала под контролем КГБ. На одном из экземпляров автобиографии писателя сохранился штамп то ли таможни, то ли цензора: «Разрешается к вывозу 2 стр. с исправлениями». Кто-то не захотел, чтобы за границей знали, что свой срок Солженицын закончил на Иртыше, а оттуда был сослан в ссылку «близ озера Балхаш».

 

 

Неизвестные отклики на «Один день…»

 

Вернусь к повести «Один день Ивана Денисовича». Её публикация в ноябрьской книжке «Нового мира» за 1962 год вызвала шквал откликов. Я приведу только один, принадлежащий перу Корнелия Зелинского.

Дело в том, что в литературных кругах Зелинский имел репутацию приспособленца и стукача. Последний позорный поступок он совершил в 1958 году, публично выступив с осуждением романа Бориса Пастернака «Доктор Живаго», из-за чего с ним потом разорвал все отношения его старый приятель Всеволод Иванов. Многие писатели отказывались при встрече подавать этому критику руку.

Но вот этот Зелинский, которому, как говорили, негде было ставить пробу, 1 февраля 1963 года направил Солженицыну даже не отклик, а целую исповедь, которая теперь хранится в РГАЛИ в личном фонде критика (впервые эта исповедь была опубликована в 2017 году в книге В.Огрызко «Создатели литературных репутаций»).

«Приход нового таланта всегда поражает, – написал он Солженицыну 1 февраля 1963 года. – Это как всадник, появившийся в толпе пехотинцев. Талант рождает двойственное чувство. Он не демократичен. Он сразу ставит обладателя над сонмом других людей. В то же время приход нового таланта – это исполнение надежд. Это словно рождение сына в семье, глядящей на него и думающей: вот он выполнит в жизни то, что не удалось сделать нам, предыдущим поколениям.

Я не собираюсь петь Вам дифирамбы, да они и не нужны Вам. Скажу только, что читал Ваши произведения с давно не испытанным чувством редкого эстетического наслаждения, радовался тонкости наблюдений, языку, необыкновенной правдивости. Писатель познаётся не только по той главной думе, с которой он приходит в литературу, но и по его отношению к языку. По этой пробе Вы писатель. У Вас стихийное чувство языка, любовь к разнообразию речевых оборотов, к языковым краскам.

Но не это одно повернуло моё сердце к Вам. Не оболочка таланта, но его нравственное существо. Давно мы отвыкли от такой жестокой и неотразимой правды, которую Вы сумели передать в своих произведениях и найти для неё свою художественную форму.

Но и за этой правдой изображения нашей действительности трогает меня другое, ещё более значительное, это правда нравственного сознания, чистота совести художника перед самим собою, перед искусством, перед людьми.

Все эти свойства Вашего таланта раскрываются на решении одного коренного вопроса или темы. Ваша тема – это Человек и Государство. Главная сила Ваша, как художника, в умении сообщить мне, читателю, свою неотразимую, честную любовь к человеку, умение заставить читателя почувствовать, что в этом совестливом человеческом отношении к человеку и содержится вся правда нашего государства. Без такой правды ничего хорошего не получится ни в селе, ни на станции, ни на новой земле нашей.

Государство (а оно всегда есть не только орган воспитания, но и орган насилия), через его представителей, в просторечии называемых «начальством», да и сама управленческая система выглядят в Ваших произведениях в малопривлекательном виде (хотя советское государство и имеет свои огромные плюсы). Я не говорю о повести «Один день Ивана Денисовича». В её успехе есть большая власть политической сенсации, поскольку в советской печати впервые обнажены оказались с такой степенью правдивости быт и порядки существования в лагерях. Но все эти уродства государственного насилия, расцветшие при «культе», до боли поражают нас своей бессмысленностью рядом со сценами естественной любви людей к труду, их стремлением сохранить свою жизнь, своё человеческое достоинство. Громко здесь кричит человеческий протест. Рельефно вырисовывается здесь человеческая рука, поднятая навстречу чудовищному поезду насилия, готовому раздавить всё и вся. Громко здесь звучит голос: «Остановитесь, что вы делаете! Ведь вы не только людей, вы саму идею коммунизма губите».

В картинах лагерной жизни Ваша писательская тема, Ваша защита живого человека, как основы государства, дана концентрированно и очень сильно, особенно в своей неожиданности, подчёркнутой к тому же жёстким своим лексиконом. Но вся эта жизнь «зэков», это всё жизнь только за колючей проволокой, под конвоем государственного осуждения.

Признаюсь, мне показались необычайней и значительней оба Ваши рассказа. В них поле наблюдения шире, выводы напрашиваются более далеко идущие и сама тема Ваша, сам крик Ваш, который идёт к читателю меж строк «Оглянитесь, люди!», – всё это заставляет задуматься и над тем, какой же должна быть наша литература социалистического реализма, в чём заключаться партийность нашей советской литературы?

Нас всегда учили, что литература есть как бы продолжение образными средствами пропаганды, построенной на восхвалении и утверждении героических начал, героических подвигов народа. Государство говорило: делай так. Но жизнь часто переиначивала по-своему. Литература шла только за государством, понимая его волю как программу. Маяковский, которого я довольно близко знал в свои молодые годы, говорил, что он готов поставить перо своё в услужение – заметьте «в услужение» – подчёркивал поэт. В этом героическом пафосе было нечто сродни жару солдата, когда он, поднявшись из окопа во весь рост, идёт в атаку. Солдат в этом своём состоянии не оглядывается, он перешагивает через трупы своих и чужих. Впереди он видит победу и только победу. Правда, Маяковскому была присуща и другая сторона таланта – созидателя. Он знал вкус горечи, сатиры, ненависти к старому, ко всему, что застит глаза, мешает идти. С течением времени, в годы «культа», эта последняя сторона у нас, можно сказать, выдохлась. На передний план вышли только «кавалеры» Золотой Звезды «в начищенных до блеска сапогах».

Вы ныне предъявили читателю совсем другой тип литературы. Вы наводите на жизнь не окуляры государственных планов, добавлю, действительно прекрасных замыслов и планов, а сердце своё человеческое. И оно делает нам видимым, как огромная лупа, биение других человеческих сердец, да и всей жизни в её повседневном течении. Вы её показываете такой, какой она складывается в действительности»

(РГАЛИ, ф. 1604, оп. 1, д. 382, лл. 1, 1 об.).

 

 

Сомнения помощника Хрущёва

 

После появления в «Новом мире» повести «Один день» Солженицын попытался развить успех и пробить в печать и некоторые другие свои вещи. В частности, он стал налаживать контакты с театром «Современник». У него появилась надежда уговорить Олега Ефремова поставить его пьесу «Олень и шалашовка».

Правда, эта идея очень не понравилась Твардовскому. Поэт полагал, что пьеса слаба, может лишь скомпрометировать автора и дать повод недругам писателя заявить, что «Один день…» был всего лишь случайностью, а более ничего серьёзного ждать от «новомирского» автора не стоит.

Однако Солженицын повёл свою игру. Он решил в обход Твардовского укрепить контакты с ближайшим окружением Хрущёва и заручиться поддержкой помощника советского лидера по культуре Владимира Лебедева. Но Лебедев занял весьма осторожную позицию. 22 марта 1963 года Лебедев доложил Хрущёву:

 

«После встречи руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией в Кремле и после Вашей речи, Никита Сергеевич, мне позвонил по телефону писатель А.И. Солженицын и сказал следующее:

– Я глубоко взволнован речью Никиты Сергеевича Хрущёва и приношу ему глубокую благодарность за исключительно доброе отношение к нам, писателям, и ко мне лично, за высокую оценку моего скромного труда. Мой звонок Вам объясняется следующим: Никита Сергеевич сказал, что если наши литераторы и деятели искусства будут увлекаться лагерной тематикой, то это даст материал для наших недругов и на такие материалы, как на падаль, полетят огромные, жирные мухи.

Пользуясь знакомством с вами и помня беседу на Воробьёвых горах во время первой встречи наших руководителей с творческой интеллигенцией, я прошу у вас доброго совета. Только прошу не рассматривать мою просьбу, как официальное обращение, а как товарищеский совет коммуниста, которому я доверяю. Ещё девять лет тому назад я написал пьесу о лагерной жизни «Олень и шалашовка». Она не повторяет «Ивана Денисовича», в ней другая группировка образов: заключённые противостоят в ней не лагерному начальству, а бессовестным представителям из своей же среды. Мой «литературный отец» Александр Трифонович Твардовский, прочитав эту пьесу, не рекомендовал мне передавать её театру. Однако мы с ним несколько разошлись во мнениях и я дал её для прочтения в театр-студию «Современник» О.Н. Ефремову – главному режиссёру театра.

– Теперь меня мучают сомнения, – заявил далее А.И. Солженицын, – учитывая то особенное внимание и предупреждение, которое было высказано Никитой Сергеевичем Хрущёвым в его речи на встрече по отношению к использованию лагерных материалов в искусстве, и сознавая свою ответственность, я хотел бы посоветоваться с Вами – стоит ли мне и театру дальше работать над этой пьесой.

А.И. Солженицын убедительно просил меня прочитать его пьесу.

– Я хочу ещё раз проверить себя: прав ли я или прав Александр Трифонович Твардовский, который не советует мне выступать с этой пьесой. Если Вы скажете то же, что А.Т. Твардовский, то эту пьесу я немедленно забираю из театра «Современник» и буду над ней работать дополнительно. Мне будет очень больно, если я в чём-либо поступлю не так, как этого требуют от нас, литераторов, партия и очень дорогой для меня Никита Сергеевич Хрущёв.

Получив пьесу, я поинтересовался у главного режиссёра театра-студии «Современник» Олега Николаевича Ефремова, с которым я знаком, – правда ли, что они собираются ставить эту пьесу? О.Н. Ефремов сообщил мне, что эту пьесу они пока ставить не собираются, хотя пьеса для их театра, по его мнению, им подходит. С пьесой знаком лишь небольшой круг работников театра и текст её имеется лишь у него, как у главного режиссёра.

Видимо, от кого-то из работников театра-студии «Современник» и узнал корреспондент агентства «Франс Пресс» Мазанкин о том, что в этом театре будто бы готовится к постановке пьеса А.Солженицына «Уголовники». Однако в своём сообщении от 21 марта он извратил не только название пьесы, но и придумал всё остальное, так как никаких репетиций в театре не было и никаких декораций, оформлений не готовилось. О.Н. Ефремов сказал, что было лишь авторское чтение этой пьесы, когда А.И. Солженицын прочитал группе актёров театра свою пьесу «Олень и шалашовка». Причём, как уверяет тов. Ефремов, все актёры, присутствовавшие на чтении, были предупреждены о том, чтобы они ничего не говорили об этой пьесе, так как вопрос о её постановке не решён ни автором, ни руководством театра.

Прочитав пьесу «Олень и шалашовка», я сообщил тов. Солженицыну, что по моему глубокому убеждению эта пьеса в её теперешнем виде для постановки в театре не подходит. Серьёзного успеха она не принесёт ни автору, ни театру. Пьеса, по-моему, является именно таким материалом, на который, как сказал в своей недавней речи перед творческой интеллигенцией Никита Сергеевич Хрущёв, в театр тучами полетят «огромные, жирные мухи». Этими «мухами» будут корреспонденты зарубежных газет и телеграфных агентств, всевозможные обыватели.

То же самое я высказал и в беседе с главным режиссёром театра-студии «Современник» О.Н. Ефремовым.

И автор пьесы А.И. Солженицын и режиссёр театра-студии О.Н. Ефремов согласились с этими доводами и сказали, что они не будут готовить пьесу к постановке.

Писатель А.И. Солженицын просил меня, если представится возможность, передать его самый сердечный привет и наилучшие пожелания Вам, Никита Сергеевич. Он ещё раз хочет заверить Вас, что хорошо понял Вашу отеческую заботу о развитии нашей советской литературы и искусства и постарается быть достойным высокого звания советского писателя.

В. Лебедев

22 марта 1963 года»

 

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 194, лл. 104–107).

 

 

В ожидании Ленинской премии

 

В конце 1963 года повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича» была выдвинута на соискание Ленинской премии. Роль главного толкача взял на себя первый публикатор повести Александр Твардовский.

 

«Одна из главных моих забот на ближайшее время, – сообщил поэт 3 декабря 1963 года из Барвихи литературоведу Адриану Македонову, – протолкнуть «Ив. Денисыча» на премию. Мы, редакция, его выдвинули, ещё выдвинул его, как это ни жалостно, ЦГЛИ, – сколько тут возможностей для острот насчёт архивного предназначения этой вещи. Врагов у этой кандидатуры, оказывается, больше всего в литературном кругу. Московская организация (если считать, что такая есть у нас) решительно отклонила предложение секции прозы о выдвижении Солженицына, предпочтя ему Галину Серебрякову, отклонённую Комитетом в прошлом году. Отличились также интеллигентные люди, как Ник. Чуковский, С.Антонов – стыдобища! Первым нашим ходом в этом направлении будет статья Маршака в первой книжке (она тебе не перебегает дорогу, – это оперативный опус спец. назначения). Статья очень хороша, глубоко существенна, но, м.б. мало политична. Трудно представить, как дела пойдут при нынешнем, своеобразно обновлённом составе Комитета (обновлён он, гл. обр., по линии представительства от республик). Как видишь, с этим делом не так всё просто: вещь опубликована «с ведома и одобрения», прошла за год невероятный путь по стране и за рубежом, уже трудно представить себе сегодняшнюю литературу без этой вещи, а вот поди ж ты! Вот как всё далеко зашло. Самые завзятые культовики, действуя в условиях антикультизма, беззастенчиво используют эти условия в своих «культовых» целях. Что, мол, Н.С. нам ведь не навязывает своих оценок, он отметил важность (политическую) темы, но мы же знаем, что эта вещь слабая, нехудожественная, бескрылая (уже не говорят – клеветническая). Это я почти в точности цитирую слова тов. Тевекеляна со слов людей, слышавших его на московской организации» (оригинал письма хранится в личном архиве В.Огрызко).

Как видно из письма Македонову, Твардовский не без основания опасался сопротивления влиятельных охранителей и ортодоксов из партаппарата. Желая укрепить позиции Солженицына, он попросил включиться в кампанию по поддержке «Одного дня…» некоторых крупных художников. Откликаясь на пожелания главного редактора «Нового мира», свои письма в Комитет по Ленинским премиям направили, в частности, Корней Чуковский и Илья Эренбург. Копии этих обращений, направленные в Союз писателей, потом отложились в фонде Московской писательской организации, хранящемся ныне в РГАЛИ.

Корней Чуковский заявил в своём письме:

 

«Присоединяю свой голос к тем голосам, которые выражают восхищение повестью А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Я состою литературным критиком 63 года, так что у меня есть некоторый опыт – и на основании этого опыта сим свидетельствую, что повесть об Иване Денисовиче и по своей словесной фактуре, и по своему лаконизму и по своей изобразительной силе одно из самых замечательных художественных произведений 1963 года, которым советская литературы вправе гордиться.

Корней Чуковский

/лауреат Ленинской премии/

1964

январь

Барвиха»

 

 

(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 503, л. 1).

 

Приведу полностью и текст письма Эренбурга «О кандидатах на Ленинскую премию 1964», датированный первым февраля 1964 года.

 

«Мне представляется странным, – отметил писатель, – что кандидатура А. Солженицына вызывает у некоторых читателей, поспешивших опубликовать своё мнение, оппозицию. Для каждого советского человека ясно, что повесть «Один день Ивана Денисовича» – и крупное общественное явление, и художественное произведение, написанное большим мастером. Эта повесть, на мой взгляд, самая сильная из всех до сих пор появившихся на эту тему, – художественное осознание того большого морального очищения, которое произошло после ХХ-го съезда партии.

Из других выдвинутых кандидатур, я хочу отметить Леонида Мартынова, который произвёл большой поворот в русской повести. Его голос известен всем, любящим искусство. Он дал многое нашим молодым поэтам, и среди большого количества стихотворцев является, после потери Пастернака и Заболоцкого, наиболее ярким из живущих русских поэтов.

Москва, 1 февраля 1964»

(РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 503, л. 2).

 

Однако охранители всё сделали, чтобы при голосовании на сессии Комитета по Ленинским премиям кандидатура Солженицына не набрала нужного числа голосов. Премия тогда досталась украинскому письменнику Олесю Гончару за идейно выдержанный, но очень скучный роман «Тронка».

 

 

Борьба за переезд в Москву

 

Здесь стоит отметить, что несмотря на тот шум, который случился после «новомирской» публикации «Одного дня…», Солженицын продолжал находиться в очень стеснённых условиях. Власть не спешила ему давать жильё в Москве. Начальники продолжали отделываться обещаниями.

Желая помочь Солженицыну, группа влиятельных писателей, деятелей культуры и учёных в конце 1965 года обратилась к высшему руководству. В архиве сохранился текст письма новому партийному идеологу Петру Демичеву.

«Секретарю ЦК КПСС

Председателю идеологической комиссии ЦК КПСС

тов. П.Н. ДЕМИЧЕВУ.

Многоуважаемый Пётр Нилович!

Вам, конечно, хорошо известно имя А.И. Солженицына, одного из самых выдающихся советских писателей. Мы считаем, что его творчество принадлежит к числу высочайших достижений советского литературного искусства. В его рассказах и повестях видны великие реалистические и гуманистические традиции Льва Толстого.

Этот замечательный человек воевал как боевой фронтовик все четыре года Великой Отечественной войны, и после этого 11 лет провёл в заключении и ссылке. После реабилитации он поселился в Рязани и живёт с семьёй в 4 человека в очень плохой квартире в ветхом здании барачного типа. Рядом расположен гараж с десятками постоянно шумящих машин. Человек необычайно скромный и беспомощный в житейских делах, он неспособен обеспечить себе элементарные бытовые условия и тем самым лишён возможности вести нормальную литературную работу.

Нам известно, что в настоящее время он приступил к серьёзной работе над исторической темой (Россия XVII–XVIII веков) и ему необходимо постоянно заниматься в московских архивах и книгохранилищах. А.И. Солженицын был тяжело болен и после этой болезни должен находиться под постоянным наблюдением квалифицированных врачей-онкологов, что не может быть осуществлено в полной мере, если он живёт в Рязани.

Условия здоровья и литературной работы А.И. Солженицына диктуют неотложную необходимость его переезда в Москву. Такое положение крупнейшего советского писателя не может быть терпимо более.

Нам кажется, что масштаб его дарования, его мировая известность и те лишения, которые ему пришлось пережить, настоятельно требуют особенно чуткого внимания к его судьбе.

Мы считаем необходимым и совершенно справедливым предоставить ему в Москве квартиру и тем положить конец его житейским невзгодам, не дающим ему возможности всецело отдаться литературной работе» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 267, лл. 39, 40).

Это письмо подписали К.Паустовский, Д.Шостакович, К.Чуковский, П.Капица и С.Смирнов. Но оно проблемы не решило.

 

 

Ничего не давшее обсуждение в Союзе писателей рукописи «Ракового корпуса»

 

В 1966 году Солженицын практически завершил работу над романом «Раковый корпус». За эту рукопись тут же ухватился Твардовский. Но на дворе было уже совсем не то время, которое стояло осенью 1962 года, когда решался вопрос о публикации «Одного для…». Санкционировавший печатание «Одно дня…» Хрущёв уже не имел никакой власти и находился в полной изоляции от внешнего мира на выделенной ему подмосковной даче. А новые правители колебались, стоило ли Солженицына поддерживать.

Не придумав ничего лучшего, начальство предложило для начала обкатать новое произведение писателя в узких профессиональных кругах. Делать было нечего, Солженицын и «новомирцы» согласились и на это.

О том, что из этого получилось, в ноябре 1966 года подробно доложил в инстанции секретарь правления Московской организации Союза писателей РСФСР по оргвопросам В.Ильин (этот его отчёт теперь хранится в РГАЛИ). Литфункционер рассказал:

 

«16-го ноября с.г. в 2 часа дня в Малом зале Центрального Дома литераторов состоялось заседание Бюро творческого объединения прозаиков с активом. Заседание было посвящено обсуждению рукописи писателя А.И. Солженицына «Раковый корпус» (первая часть повести). Кроме членов Бюро и Партбюро творческого объединения прозаиков были приглашены писатели, ознакомившиеся с рукописью А. Солженицына.

Список лиц, читавших повесть по предложению Бюро творческого объединения прозаиков, прилагается.

Присутствовало на обсуждении около 120 человек. В их числе были сотрудники журналов «Новый мир» и «Звезда», а также члены Союза писателей Украины, находившиеся в Москве, – т.т. В. Некрасов, Л. Волынский.

Заседание открыл кратким вступительным словом Председатель Бюро творческого объединения прозаиков тов. Берёзко, определивший цель и характер предстоящего обсуждения. Г. Берёзко, в частности, сказал, что это – деловое обсуждение незаконченной рукописи, преследующее цель – объективно указать автору на достоинства и недостатки его произведения.

Всего в прениях выступило 16 человек: т.т. Борщаговский, Асанов, Каверин, Винниченко, Медников, Кедрина, Сарнов, Кабо, Мальцев, Сажин, Карякин, Бакланов, Тагер, Славин, Турков, Берёзко.

Обсуждение проходило в спокойной и деловой обстановке. Выступавшие делились своими впечатлениями от прочитанной рукописи. Так, в частности, указывалось на высокий уровень мастерства автора в обрисовке характеров отдельных персонажей повести (Костоглотова, врачебного персонала и др.). В то же время отмечались явные слабости и авторские просчёты (плакатность образа Русанова, показ замкнутого больничного мирка в полном отрыве от жизни страны и народа, совершенно ненужное стремление привязать события, происходящие в раковом корпусе к литературной злобе дня – 
1966 г.). Кроме того, был высказан ряд критических замечаний и советов автору, направленных к тому, чтобы во второй части повести он усилил оптимистическое звучание произведения, дабы снять ощущение безысходности и обречённости.

На общем фоне деловых выступлений диссонансом прозвучало выступление критика Сарнова. В своём выступлении, не имевшем прямого отношения к обсуждаемому вопросу, Сарнов изложил свою надуманную схему истории советской литературы, суть которой сводилась к противопоставлению наших старейших писателей – Караваевой, Чумандрина и др., таким писателям, как Булгаков, Заболоцкий, Бабель, Пастернак, Гроссман. Кроме того, Сарнов позволил себе оскорбительную бестактность в отношении т.т. Кедриной и Асанова, высказавших ряд серьёзных критических замечаний. Бестактность Сарнова выразилась в том, что в своём выступлении он начал излагать историческую литературную аналогию, сопоставляя имена Пушкина и критиковавшего его произведения Фаддея Булгарина, Солженицына и критиковавших его Кедрину и Асанова. Выступление тов. Сарнова было прервано председательствующим и нашло своё осуждение в выступлениях т.т. Мальцева и Берёзко.

В заключении выступил автор – А.И. Солженицын, заявивший, что он благодарен коллегам по перу за профессиональный и нужный разговор о его незавершённой повести. Он отметил, что это первое серьёзное обсуждение его творчества в писательском кругу, что со многими замечаниями выступавших он согласен. В настоящее время он работает над второй частью повести, и наверняка многие из упрёков им будут учтены и сняты. Солженицын коснулся судьбы произведения. Повесть была отвергнута журналом «Новый мир» и сейчас находится на рассмотрении в редакции журнала «Звезда». Солженицын сказал, что он хотел бы, чтобы вторая часть его повести также была бы обсуждена на заседании Бюро творческого объединения московских прозаиков» (РГАЛИ, ф. 2464, оп. 3, д. 520, лл. 1–3).

 

Твардовский и Солженицын рассчитывали, что обсуждение в Союзе писателей первой части романа «Раковый корпус» поможет публикации книги в «Новом мире». Но не тут-то было. Литгенералитет, ссылаясь на мнения влиятельных партфункционеров, своё добро на печатание «Ракового корпуса» так и не дал.

 

 

Жест отчаяния, крик боли

 

Устав ждать милостей от начальства, Солженицын 16 мая 1967 года направил в президиум четвёртого съезда советских писателей и редакциям литературных изданий своё письмо съезду.

«Уже три года, – подчёркивал художник, – ведётся против меня, всю войну провоевавшего командира батареи, награждённого боевыми орденами, безответственная клевета: что я отбывал срок якобы как уголовник, или сдался в плен (я никогда там не был), «изменил Родине», «служил у немцев». Так истолковываются 11 лет моих лагерей и ссылок, куда я попал за критику Сталина».

В своём адресованном четвёртому съезду советских писателей письме Солженицын возмущался действиями цензуры. Коснулся он и своего романа «Раковый корпус», рассказав, что рукопись этой книги уже успели отвергнуть журналы «Новый мир», «Звезда» и «Простор».

Естественно, это письмо Солженицына на съезде писателей оглашено не было. Но слухи о нём прокатились по всей стране. Писатель получил много откликов. Я приведу письмо лишь Корнелия Зелинского.

 

«Уважаемый Александр Исаевич!

Прежде всего я должен извиниться перед Вами, что так поздно отвечаю на Ваше письмо. Я был болен, лежал в больнице около трёх месяцев. Меня сбила собака, я упал и сломал ногу (шейку бедра). Мне пришлось сделать довольно серьёзную операцию. Я и сейчас ещё с трудом передвигаюсь с палочкой. На съезде писателей я, естественно, не присутствовал.

Ваше письмо произвело на меня большое впечатление. И не только задержал я ответ, потому что лежал в больнице; в конце концов мог я написать Вам несколько строк и находясь в постели, но Ваше письмо поразило меня, как откровенный и резкий голос, раздавшийся из неосвещённой части нашего мира. Что он существует, это я, разумеется, знал, но я жил в освещённой части и подчинялся её законам. Бывали годы, когда я был захвачен и искренне увлечён партийным стилем мышления, господствовавшим в стране.

Я, например, выступил против романа Пастернака «Доктор Живаго» (в 1958 году). Но что получилось? Я сразу почувствовал фальшь своего выступления. Для партийного руководства союза писателей оно явилось просто галочкой в отчёте, отмечавшем мою лояльность. И только. Я поздно почувствовал, что Сталин вырастил другое поколение в стране, для которого мои переживания человека, столкнувшегося с бюрократическим отношением, ровно ничего не значили. Я потерял многих друзей. Даже среди своего поколения. Для меня особенно болезненным был разрыв со старым другом Всеволодом Ивановым. Всё это мне воочию показало, что у нас в наше советской действительности накопилось столько человечески неприемлемого, жестокого, бюрократического, что всё это привело к образованию нескольких слоёв идеологически несовместимых людей.

Раньше всех эту несовместимость почувствовали те миллионы, которые оказались в сталинских лагерях. Но это почувствовали и те, кто был наверху, т.е. правящая бюрократия. Хотя меня лично миновал лагерь, но моя родная сестра была арестована и пробыла 8 лет в лагерях и 10 лет в ссылке только за то, что она была ЧСИР, иначе сказать была членом семьи изменника родины, женой сотрудника Хрущёва, расстрелянного в 1938 году. Кончено, впоследствии имя его было реабилитировано как честного коммуниста. Да и сестры моей уже нет на свете. Кстати сказать, она оставила обширные воспоминания о своём лагерном пребывании и была ещё читателем Вашей повести «Один день Ивана Денисовича». Конечно, она не обладала Вашим художественным талантом.

Но вернёмся к сказанному. Как я уже сказал, в стране образовалось несколько слоёв идеологически несовместимых людей. Например, при Сталине научная и художественная интеллигенция находилась в более или менее одинаковом положении. Кибернетика считалась служанкой империализма, генетика была раздавлена. Сам Эйнштейн был под подозрением. Изменилась и психология учёных. И всё это понятно почему. Нельзя в самом деле биологию и генетику строить на Лысенке. Нельзя с арифмометром и Грибачёвым лететь в космос.

Другое дело литература. Вы правы, что цензура пропускает умерших писателей охотнее, чем живых. Живые обязаны выполнять свою главную воспитательную функцию. Здесь не только ничего не изменилось, но я бы сказал, в области цензуры дело ухудшилось. Мне рассказывали, что на съезде ряд писателей жаловались на цензуру. В частности, Олесь Гончар говорил о «людях-невидимках», которые подстерегают нас с красными карандашами.

Литература рассчитана на миллионы людей. После Сталина её воспитательное значение поднялось. Она должна объяснить (так как это необходимо партии), что же произошло в стране? Объяснить, не упоминая имени Сталина. При Сталине государственная безопасность освобождала цензуру от многих забот. Уничтожались не только абзацы или книги, уничтожались сами писатели. Даже имён их не оставалось. Теперь заботы цензуры многократно увеличились. Те писатели, которых раньше просто уничтожали бы, теперь сталкиваются с цензурой. Кроме того, увеличилась у писателей потребность в истине и соответственно иллюзии того, что её можно открыто провозглашать. Простите, но мне показалось, что Ваше письмо является данью этой иллюзии.

В особенности я почувствовал это в Вашем стремлении превратить Союз писателей в некий «Тред-юнион», который может даже подать в суд на государство, отстаивая права своих членов.

Я уверен, что у каждого советского писателя есть и не напечатанные произведения и свои обиды на цензуру. Даже у меня критика, вероятно, наберётся не менее 50–60 печатных листов, которым если суждено увидеть свет, то, вероятно, через много лет после моей смерти. Такова, например, судьба очерка о встрече писателей со Сталиным в 1932 году (на которой я присутствовал). 35 лет лежит у меня этот очерк в архиве. Таковы многие воспоминания о Фадееве и других писателях. Бывали времена, когда мне приходилось сжигать свои произведения. Такова и судьба моей книги «Герцен и Чаадаев», написанной ещё в 1929 году.

Всё, что Вы написали о судьбе своих произведений, – ужасно. Я, как и большинство читателей, даже не слышал о их существовании. Если Вас не смог защитить Твардовский, наиболее либеральный из редакторов, влиятельный поэт и общественный деятель, показывает, насколько сужены возможности даже лучших представителей нашей интеллигенции.

Ваше письмо – это жест отчаяния, крик боли. Я услышал прежде всего человеческий голос. Все факты, о которых Вы пишете, – чистая правда. Спасибо Вам, Александр Исаевич, за то, что Вы написали это письмо. Всё-таки оно будет прочитано и услышано правильно. И, хотя ничего не изменит, но важно, что такое письмо написано. Когда-нибудь оно ещё прозвучит вслух. И люди будут Вам благодарны за него.

19 сентября 1967 г.

Мичуринец

ул. Довженко, 6»

(РГАЛИ, ф. 1604, оп. 1, д. 382, лл. 4–5).

 

Сразу после съезда литначальство, выполняя указания своих кураторов из ЦК, попыталось уговорить Солженицына откреститься от некоторых прежних заявлений. Солженицын, встретившись 12 июня 1967 года с некоторыми литгенералами, дал понять, что скорректирует свою позицию лишь в одном случае – если «Раковый корпус» будет отправлен в набор. Но литфункционеры ничего пообещать писателю не могли.

Солженицын в той ситуации решил идти до конца. Вскоре он направил в секретариат правления Союза писателей СССР очередное обращение. В нём, в частности, говорилось:

 

«Моё письмо IV-му съезду Союза Писателей, хотя и поддержанное более, чем ста писателями, осталось без оглашения и без ответа. Лишь распространились единообразные, по-видимому централизованные, слухи, успокаивающие общественное мнение: будто архив и роман мне возвращены, будто печатается «Раковый корпус» и книга рассказов. Но всё это – ложь, как вы знаете.

Секретари Правления СП СССР Г.Марков, К.Воронков, С.Сартаков, Л.Соболев в беседе со мной 12 июня 1967 г. заявили, что Правление СП считает своим долгом публично опровергнуть низкую клевету, распространявшуюся обо мне и моей военной биографии. Но не только не последовало опровержения, а клевета не унимается: на закрытых инструктажах, активах, семинарах обо мне распространяется новый фантастический вздор, вроде того, что я бежал в Арабскую республику не то в Англию (хотел бы заверить клеветников, что они побегут скорей). Наиболее же настойчиво видными лицами выражается сожаление, что я не умер в лагере, что был освобождён оттуда. (Впрочем, и сразу после «Ивана Денисовича» такие сожаления уже выражались. Теперь эта книга тайно изымается из библиотечного пользования.)

Те же секретаря Правления обещали «рассмотреть вопрос» по крайней мере о печатании моей последней повести «Раковый корпус». Но за три месяца – четверть года! – и это нисколько не сдвинулось. За три месяца сорок два секретаря Правления не оказались способны ни вынести оценку повести, ни принять рекомендацию о её печатании. В этом странном равновесии – без прямого запрета и без прямого дозволения – моя повесть существует уже более года, с лета 1966-го. Сейчас журнал «Новый мир» хочет печатать эту повесть, однако не имеет разрешения.

Думает ли Секретариат, что от такой бесконечной затяжки моя повесть тихо изникнет, перестанет существовать и не надо будет голосовать о включении или невключении её в отечественную литературу? А между тем, начиная с писателей, она охотно читается. По воле читателей она уже разошлась в сотнях машинописных экземпляров. При встрече 12 июня я предупредил Секретариат, что надо спешить её печатать, если мы хотим её появления сперва на русском языке; что в таких условиях мы не сможем остановить её неконтролируемого появления на Западе» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 33).

 

 

Яростная попытка партаппарата и литгенералитета поставить Солженицына на место

 

Понимая, что ситуация уже, по сути, выходила из-под контроля, наверху не придумали ничего лучшего, как устроить Солженицыну новую экзекуцию. Ответственным за эту экзекуцию партруководство назначило первого заместителя заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрия Мелентьева, которого в писательских кругах не без основания считали ставленником члена Политбюро ЦК КПСС Андрея Кириленко, а Кириленко, как известно, в конце 60-х годов соперничал за неофициальное место второго человека в партии с Михаилом Сусловым. По указанию этого чиновника Константин Федин вынужден был 22 октября провести экстренное заседание секретариата Союза писателей СССР.

Солженицын позже подготовил чуть ли не стенограмму этого заседания. Я приведу первый листок из его записей:

 

«ИЗЛОЖЕНИЕ ЗАСЕДАНИЯ

СЕКРЕТАРИАТА СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР

22 сентября 1967 г.

Присутствовало около 30 секретарей СП и т. Мелентьев от Отдела культуры ЦК. Председательствовал К.А. Федин. Заседание по разбору писем писателя Солженицына началось в 13 часов, окончилось после 18 часов.

ФЕДИН – Второе письмо Солженицына меня покоробило. Мотивировки его, что дело остановилось, мне кажутся зыбкими. Мне это показалось оскорблением нашего коллектива. Три с половиной месяца – совсем небольшой срок для рассмотрения его рукописей. Мне здесь услышалась своего рода угроза. Такая мотивировка показалась обидной! Второе письмо Солженицына как бы заставляет нас силком браться за рукописи скорее их издавать. Вторым письмом продолжается линия первого, но там более обстоятельно и взволнованно говорилось о судьбе писателя, а здесь мне показалось обидным. В сложном вопросе о печатании вещей Солженицына что происходит? Его таланта никто из нас не отрицает. Перекашивает его тон в непозволительную сторону. Читая письма, ощущаешь его как оплеуху – мы будто негодники, а не представители творческой интеллигенции. В конце концов своими требованиями он тормозит рассмотрение вопроса. Не нашёл я в его письмах темы писательского товарищества. Хотим мы или не хотим, мы должны будем сегодня говорить и о произведениях Солженицына, но мне кажется, что надо говорить в общем по письмам.

СОЛЖЕНИЦЫН просит разрешения сказать несколько слов о предмете обсуждения. Читает письменное заявление:

«Мне стало известно, что для суждения о повести «Раковый корпус» секретарям Правления предложено было читать пьесу «Пир победителей», от которой я давно отказался сам, лет десять даже не перечитывал и уничтожил все экземпляры, кроме захваченного, а теперь размноженного. Я уже не раз объяснял, что пьеса эта написана не членом Союза Писателей Солженицыным, а бесфамильным арестантом Щ-232 в те далёкие годы, когда арестованным по политической статье не было возврата на свободу, и никто из общественности, в том числе и писательской, ни словом ни делом не выступил против репрессий даже целых родов. Я так же мало отвечаю сейчас за эту пьесу, как и многие литераторы не захотели бы повторить сейчас иных речей и книг, написанных в 1949 году. На этой пьесе отпечаталась безвыходность лагеря тех лет, где сознание определялось бытием и отнюдь не возносилось мо<нрзб>за гонителей. Пьеса эта не имеет никакого отношения к моему сегодняшнему творчеству, и разбор её есть нарочитое отвлечение от делово…» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 33 об.).

 

На том заседании предполагалось принять соответствующее постановление «О письмах А. Солженицына». Сохранился подготовленный чиновником проект. Я приведу его полностью.

 

«В редакцию «Литературной газеты» поступают письма читателей, содержащие резкое осуждение поступка писателя А. Солженицына, письмо которого, адресованное IV съезду писателей СССР, длительное время используется рядом зарубежных радиостанций в целях спекулятивной антисоветской пропаганды, не вызвав до сих пор протеста против этого со стороны самого писателя. Читатели спрашивают, каково отношение Союза писателей к письму А. Солженицына.

Редакция «Литературной газеты» обратилась за разъяснениями в Союз писателей СССР, где было сообщено следующее.

А. Солженицын направил IV съезду писателей СССР письмо, использовав уставное право члена СП обращаться прямо к съезду. Но в нарушение общепринятых норм, до открытия съезда, он разослал письмо по меньшей мере ещё в 250 различных адресов, с очевидным расчётом на то, что оно, уже бесконтрольно, будет и дальше размножаться в качестве литературной сенсации. Естественно, что при таких обстоятельствах западная пропаганда немедленно и широко взяла на своё вооружение ряд его утверждений, грубо искажающих историю советской литературы, положение советского писателя в обществе.

Поскольку в письме А. Солженицына содержались ссылки на его рукописи, ознакомление с которыми, а также тщтельная проверка всех содержащихся в письме утверждений, требовали значительного времени, это письмо Президиумом съезда было передано для рассмотрения Секретариату вновь избранного Правления Союза писателей СССР. А. Солженицына, в личной беседе с ним, о необходимости такой работы, тогда же поставили в известность. Однако, в начале сентября он направил в Союз писателей второе письмо, в котором ультимативно потребовал немедленного опубликования своей повести «Раковый корпус», заявляя, что иначе «мы не сможем остановить её неконтролируемого появления на Западе».

Заботясь о творческой судьбе одного из членов писательской организации и несмотря на вызывающий тон писем и поступков А. Солженицына, Секретариат Правления Союза писателей СССР на заседании от 22 сентября с.г., с приглашением автора, эти письма обсудил спокойно и объективно.

Заседание проходило под председательством К. Федина. В нём участвовало абсолютное большинство секретарей Правления Союза, представляющих литературы всех братских республик. Те из секретарей Правления, которые по каким-либо причинам не смогли присутствовать лично, сообщили своё мнение в письменном виде.

В ходе заседания отмечалось, что гипертрофируя уже осуждённые ХХ и XXII съездами КПСС, имевшие место в прошлом нарушения социалистической законности, А. Солженицын в своём письме изображает исторический путь советской литературы, как непрерывную цепь её угнетения со стороны государственных органов, ведающих выпуском в свет печатных изданий, и тем самым клеветнически низводит писателей до роли жалких приспособленцев, а признанные всем миром достижения советской литературы попросту зачёркивает. Он требует «добиться упразднения всякой – явной или скрытой – цензуры над художественными произведениями», иными словами, предоставить писателям ничем не ограниченную возможность печатать свои произведения любого содержания и в том виде, в каком их предложит издательству сам автор. Иными словами, наряду с высокоидейными произведениями открыть простор для бесконтрольной публикации самых низкопробных по художественному уровню сочинений, создать благоприятные условия для проникновения в печать и злостно инспирированной антисоветской писанины. Тем самым А. Солженицын выступает против партийного руководства литературой, против идейно-воспитательной её значимости, стремится обособить задачи советской литературы от общенародных задач – строительства коммунистического общества.

Правильное решение вопроса об устранении ненормальностей, подчас встречающихся во взаимоотношениях писателей с редакторами издательств, журналов или органами Главлита, видится писательской общественностью в повышении профессиональной и политической ответственности авторов за предлагаемые ими к печати произведения, и в укреплении квалифицированными кадрами организаций, ведущих творческую работу с авторами.

А. Солженицын предлагает включить в Устав Союза писателей специальный пункт, предусматривающий «все те гарантии защиты, которые предоставляет Союз членам своим, подвергшимся клевете и несправедливым преследованиям – с тем, чтобы невозможным стало повторение беззаконий». Он хочет поставить Устав Союза писателей над общегосударственными законами, обеспечивающими для всех советских граждан защиту от клеветы и несправедливых преследований. Он хочет предоставить писателям, по сравнению с другими гражданами, исключительное место в советском обществе.

В своём письме А. Солженицын пытался доказать, что он подвергается преследованиям, а некоторые его рукописи «отняты государственной безопасностью».

Как установлено проверкой, эти заявления не соответствуют действительности. По запросу Секретариата Союза писателей Прокуратура СССР сообщила, что в квартире А. Солженицына, проживающего в Рязани, никаких обысков никогда не производилось и никакие рукописи у него не отбирались. На самом деле машинописные копии рукописей А. Солженицына, как анонимные, были обнаружены при обыске и изъяты наряду с другими материалами в Москве у некоего гр. Теуша, к которому привёл ход следствия, возбуждённого соответствующими органами в связи с обнаружением при таможенном досмотре у одного иностранного туриста рукописных клеветнических измышлений о жизни советской страны.

Противоречит истине и утверждение А. Солженицына, будто его произведения безосновательно отвергались печатными органами, в частности, повесть «Раковый корпус», представленная поочерёдно в журналы «Новый мир», «Звезда» и «Простор». Из сообщений главных редакторов названных журналов выяснилось, что писателю А. Солженицыну делались серьёзные критические замечания, но в рамках обычной практики взаимоотношений между авторами и печатными органами. «Новый мир», например, даже предлагал А. Солженицыну заключить с ним договор, разумеется, высказывая вместе с тем и свои пожелания о существенных поправках в рукописи. Однако А. Солженицын предложения редакции «Нового мира» тогда отклонил (теперь, после заседания Секретариата, договор с ним заключён).

По справке издательства «Советский писатель», от Солженицына действительно поступала заявка относительно выпуска в свет сборника его ранее опубликованных в периодической печати рассказов, но рукопись представлена не была. Секретариат не видит никаких причин возражать против такого издания.

В своём письме А. Солженицын заявляет, что вокруг него «всю войну провоевавшего командира батареи, награждённого боевыми орденами», распространяются безответственные слухи, будто он «отбывал срок, как уголовник, или сдался в плен, «изменил Родине», «служил у немцев». В действительности же, пишет А. Солженицын, он был заключён в исправительно-трудовые лагеря «за критику Сталина». Секретариат принял к сведению сообщение компетентных органов, что заключение А. Солженицына в исправительно-трудовые лагеря постановлением Военной коллегии Верховного суда СССР было признано необоснованным за отсутствием состава преступления.

Обсуждение писем А. Солженицына на Секретариате велось в товарищеском тоне, с искренней заинтересованностью в творческой судьбе писателя. Участники заседания ожидали, что А. Солженицын выразит своё отношение к политическим провокациям, которыми занимается враждебная западная пропаганда, используя его имя. К сожалению, поведение А. Солженицына на заседании Секретариата только подтвердило демагогический характер его обращений к общественности. Сославшись на нехватку времени, А. Солженицын отказался даже хотя бы ознакомиться с имеющимися в распоряжении Союза писателей высказываниями антисоветской зарубежной печати, воздающей хвалу его письму. Секретариат посоветовал А. Солженицыну продумать всё происшедшее, а затем определить в той форме, которую он признаёт необходимой, своё отношение к сделанным ему замечаниям и предложениям. Прошло больше двух месяцев, Секретариат напомнил А. Солженицыну об этом. В ответ, в прежнем ультимативном тоне, он только повторил свои претензии. Таким образом, обращаясь с широковещательными заявлениями к писательской организации, А. Солженицын фактически игнорирует её.

Подавая в своё время заявление о вступлении в Союз писателей СССР, А. Солженицын тем самым выразил согласие с Уставом Союза, с его принципом деятельного участия писателей художественным творчеством в строительстве коммунизма. Теперь эти принципы он отвергает в своих письмах. На заседании Секретариата он даже заявил, что идеалы писателя не должны быть связаны с той или иной общественной формацией.

Ультимативная постанова А. Солженицыным вопроса о принятии Секретариатом специального решения относительно немедленной публикации повести «Раковый корпус», вызвала возражение.

Было подчёркнуто, что печатные органы имеют все права компетентно и самостоятельно решить этот вопрос. У Секретариата нет оснований подменять собою редакционные коллегии, которые ответственно определяют готовность того или иного произведения к публикации и ведут соответствующую работу с авторами.

Не предрешая вопроса о дальнейшей судьбе повести «Раковый корпус», участники заседания Секретариата высказали серьёзные критические замечания по рукописи и выразили надежду, что А. Солженицын учтёт их и требовательно подойдёт к своему труду. Как будут складываться его дальнейшие взаимоотношения с печатными органами, зависит только от него самого. Намерен ли он признавать общие для всех нормы нашей жизни?

Что же касается предупреждения, сделанного А. Солженицыным о возможном выходе повести первым изданием за границей, следует отметить, что враждебная западная пропаганда давно уже поднаторела прибирать к своим рукам всё, что ей кажется можно направить против Советской страны. Если зарубежные издатели проявят такого рода интерес к неготовой ещё повести «Раковый корпус», так это только разоблачит недостойные приёмы их деятельности. И, безусловно, в воле и праве самого автора воспрепятствовать выпуску кем-либо своей неготовой книги в свет, особенно, когда этот выпуск может быть осуществлён в нечистых целях.

Прямой и взыскательный разговор, в котором участвовали многие видные советские литераторы, вновь напоминает об ответственности художника перед своим временем, перед народом. Об этой ответственности нужно ещё и ещё раз подумать и А. Солженицыну.

Долг каждого советского писателя быть в единой шеренге с народом, коллективным трудом своим строящим коммунизм» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 328, лл. 4–10).

 

Однако поставленной задачи Мелентьев не добился. Солженицын не испугался. И тогда в верхах появилась идея каким-то образом умаслить писателя.

 

 

После кнута от ставленника Кириленко – пряник от Суслова

 

25 ноября 1967 года к Солженицыну по поручению Секретариата правления Союза писателей СССР обратился Константин Воронков. Он писал:

 

«Товарищу А.И. Солженицыну

Уважаемый Александр Исаевич!

В ходе заседания Секретариата Правления Союза писателей СССР 22 сентября с.г., на котором обсуждались Ваши письма, наряду с резкой критикой Вашего поступка, товарищами высказывалась доброжелательная мысль о том, что Вам необходимо иметь достаточную во времени возможность тщательно обдумать всё, о чём говорилось на Секретариате, и уже затем выступить публично и определить Ваше отношение к антисоветской кампании, поднятой недружественной зарубежной пропагандой вокруг Вашего имени и Ваших писем. Прошло два месяца.

Секретариату хотелось бы знать, к какому решению Вы пришли» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 42).

 

Отправив письмо Солженицыну, Воронков стал названивать в редакцию «Нового мира» и интересоваться, на какой стадии находилось там рассмотрение рукописи «Ракового корпуса». Редакционный народ не понимал, что случилось, почему функционеры стали проявлять к художнику знаки внимания.

«Одна из загадок, – писал в те дни в своём дневнике правая рука Твардовского по «Новому миру» Алексей Кондратович, – которую вряд ли я когда-нибудь разгадаю: в чём причина этого неожиданного интереса Воронкова к Солженицыну и его роману? И эта ссылка на какую-то бумагу, которую ему нужно составить… Воронков – человек насквозь аппаратный, и шагу не делавший по своей воле. Но чья была в этом случае воля – заинтересоваться судьбой романа и его автора? Воля Шауро, отдела ЦК? Нет, конечно. Шауро аппаратнее, чиновнее Воронкова, этот давно усвоил истину: не делать что-либо всегда лучше, чем делать. Неделание – это отсутствие, за которое если и наказывают, то совсем не так, как за ответственный шаг, за присутствие в каком-то опасном или рискованном деле. И уж Шауро-то по своей инициативе ничего не брал на себя. Кто же тогда? Демичев? Он отпадает сразу же: Демичев не понимал Солженицына <…> Демичев отпадает. Тогда кто же всё-таки сказал о Солженицыне добрые слова и даже привёл в действие аппаратную машину, которая вдруг задвигалась и с явным желанием помочь – кому! – Солженицыну? Вот это и есть загадка. Я перебирал в уме всех власть предержащих и с определённостью ни на ком не мог остановиться. Но то, что сигнал был получен от кого-то с самого верха, для меня несомненно. Полагаю, что даже и сам Воронков мог не знать «первоисточник». Получил указание от Шауро, а тот ещё от кого-то и т.п. Но сам по себе факт и любопытен и примечателен: ещё одно свидетельство того, что и в вопросе с Солженицыным полного единодушия не было» (А.Кондратович. Новомирский дневник. М., 2011. С. 240–241).

 

Судя по всему, указание аппарату ещё раз попытаться найти подходы к Солженицыну дал секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов, который в ту пору рассматривался многими партфункционерами наравне с Кириленко как второй человек в партии.

После всех переговоров у литгенералитета появилась надежда на то, что с Солженицыным удастся найти приемлемый компромисс.

Докладывая в ЦК КПСС о проведённой работе, секретари Союза писателей СССР К.Воронков и С.Сартаков 12 декабря 1967 года сообщили:

 

«Секретариат Правления СП ССР обсудил вопросы, связанные с письмом А.Солженицына IV Всесоюзному съезду писателей. На наш взгляд, возможны два варианта решения этого вопроса.

Первый вариант: публикация сообщения о заседании Секретариата, осудившего позицию А. Солженицына. Проект, подготовленный бюро Секретариата прилагается. Однако такое коммюнике ещё требует дополнительной работы и может быть опубликовано только после одобрения его всеми секретарями Правления СП СССР.

Второй вариант возник в связи с некоторыми новыми обстоятельствами. Дело в том, что уже после обсуждения этого вопроса в Секретариате, редакция «Нового мира» заключила с А. Солженицыным договор и считает повесть «Раковый корпус» подготовленной к печати. Тем самым снимается ряд наших серьёзных аргументов об установлении взаимоотношений А. Солженицына с органами печати на определённой основе. Существенно меняется позиция редакции «Нового мира», солидаризировавшейся отныне с позицией автора романа.

В то же время есть основания предполагать, что сейчас А. Солженицын склонен пересмотреть некоторые свои позиции. В частности, очередное его письмо в Секретариат (копия прилагается) спокойнее по тону, чем предыдущие и локальнее по содержанию, хотя значительная часть приведённых в нём утверждений также не соответствует действительности.

Учитывая вышесказанное, быть может следует ещё раз попытаться добиться от А. Солженицына печатного осуждения фактов использования его имени зарубежной печатью в антисоветских целях. Быть может следует ещё раз пригласить его для беседы и сделать соответствующие рекомендации, разъяснив, что только такой путь даст ему право рассчитывать на встречные шаги со стороны писательской организации.

Если же и этот разговор не принесёт положительных результатов, тогда уж применить более радикальные меры в виде предложенного проекта коммюнике.

Поскольку вся эта проблема имеет ряд очень сложных аспектов и является не внутрилитературной, а общеполитической, государственной, мы крайне нуждаемся в советах о характере и тактике её решения. Поэтому просим секретарей ЦК КПСС принять нас совместно с руководством Отдела культуры ЦК» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 328, лл. 2–3).

 

 

Провокация Лубянки

 

Тем временем не дремала и Лубянка. Новый глава Комитета госбезопасности Юрий Андропов, похоже, видел в Солженицыне уже только врага, и любые компромиссы главного чекиста, видимо, больше не устраивали. Судя по всему, он санкционировал разработку спецоперации против писателя, главная цель которой заключалась в том, чтобы выставить художника как человека, готового ради публикации своих вещей где бы то ни было пойти на любые контакты с Западом. И уже скоро Лубянка через своих агентов убедила взяться за подготовку к печати «Ракового корпуса» редакцию эмигрантского журнала «Грани».

Весной 1968 года редакция «Граней» отбила в Москву в редакцию «Нового мира» на имя Твардовского следующую телеграмму:

 

«Ставим вас в известность, что комитет госбезопасности через Виктора Луи переслал на запад ещё один экземпляр «Ракового корпуса», чтобы этим заблокировать его публикацию в «Новом мире». Поэтому мы решили это произведение публиковать сразу».

 

Узнав об этом, Солженицын 18 апреля 1968 года направил в Союз писателей СССР, журнал «Новый мир», «Литгазету» и в другие адреса своё заявление. Он писал:

 

«Я хотел бы протестовать против публикации как в «Гранях», так и осуществляемой В.Луи, но мутный и провокационный характер телеграммы требует прежде всего выяснить:

1) действительно ли она подана редакцией журнала «Грани» или подставным лицом (это можно установить через международный телеграф, запросом московского телеграфа во Франкфурт-на-Майне);

2) кто такой Виктор Луи, что за личность, чей он подданный? Действительно ли он вывез из Советского Союза экземпляр «Ракового корпуса», кому передал, где грозит публикация ещё? И какое отношение имеет к этому Комитет Госбезопасности?

Если Секретариат СП заинтересован в выяснении истины и остановке грозящих публикаций «Ракового корпуса» на русском языке заграницей – я думаю, он поможет быстро получить ответы на эти вопросы.

Этот эпизод заставляет задуматься о странных и тёмных путях, какими могут попадать на Запад рукописи советских писателей. Он есть крайнее напоминание нам, что нельзя доводить литературу до такого положения, когда литературные произведения становятся выгодным товаром для любого дельца, имеющего проездную визу. Произведения наших авторов должны допускаться к печатанию на своей родине, а не отдаваться в добычу зарубежным издательствам» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 32).

 

24 апреля 1968 года Солженицын отослал в «Литературную газету» и «Новый мир» ещё одно заявление. Он писал:

 

«Из сообщения газеты «Монд» от 13 апреля мне стало известно, что на Западе в разных местах происходит печатание отрывков и частей из моей повести «Раковый корпус», а между издателями Мондадори (Италия) и Бодди Хэд (Англия) уже начат спор о праве «копирайт» на эту повесть (поскольку СССР не участвует в международной конвенции по авторским правам) – это при живом авторе!

Заявляю, что НИКТО из зарубежных издателей не получал от меня рукописи этой повести или доверенности печатать её. Поэтому НИЧЬЮ состоявшуюся или будущую (без моего разрешения) публикацию я не признаю законной, ни за кем не признаю издательских прав, а всякое искажение текста (неизбежное при бесконтрольном размножении и распространении рукописи), равно как и всякую самовольную экранизацию и инсценировку буду ПРЕСЛЕДОВАТЬ.

Я уже имею опыт, как во всех переводах был испорчен «Иван Денисович» из-за спешки. Видимо, это же ждёт и «Раковый корпус». Но кроме денег существует литература» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 359, л. 22).

 

 

Неуклюжая услуга итальянского слависта Страды

 

Другую неуклюжую услугу оказал Солженицыну в те дни итальянский славист Витторио Страда. Собравшись 3 мая 1968 года вылететь из Москвы в Италию, он каким-то образом прихватил копии не предназначавшихся для Запада текстов Льва Копелева и Солженицына. Обнаруженные и изъятые таможенниками у Страды бумаги потом были предъявлены Копелеву.

Давая объяснения, Копелев 7 мая 1968 года сообщил пограничникам:

 

«Сегодня 7 мая 1968 г. зам. нач-ка ОКПП тов. подполковник В.А. Дивин предъявил мне изъятые у итальянск. гражданина В.Страда рукописи, в том числе русск. перевод моего письма в австрийск. журнале (орган Компартии) «Тагебух», а также запись моего выступления на собрании московск. прозаиков и запись моего разговора в МГК.

Настоящим заявляю:

1. Эти рукописи являются копиями аутентичных 
материалов.

Но я не передавал их ни самому В.Страда, ни кому-либо другому для передачи ему. (Предъявленные мне машинописные листы напечатаны не на моей машинке, в необычном порядке – все подряд на листах с оборотом).

2. Запись беседы в МГК я сделал лично, в связи с возбуждаемым против меня партийным делом, она предназначена для моего личного архива и для ознакомления немногих товарищей из числа моих друзей. Я не хотел и не хочу, чтобы эта запись распространялась у нас в стране и тем более заграницей. (Когда я считаю нужным писать зарубежным товарищам о своих делах, я делаю это прямо открытой почтой и без посредников).

3. С Витторио Страда я познакомился в майские дни, но знаю его литературные работы, высоко ценю их, считаю его хорошим коммунистом, верным другом нашей Страны и талантливым учёным – знатоком русской литературы. Однако я не давал и не хотел давать ему этих материалов, относящихся к моему личному партийному делу.

4. Тот, кто сумел достать тексты моих записей и передать их иностранному товарищу, действовал так:

а) либо в провокационных целях, желая меня скомпрометировать.

б) либо, напротив, пытаясь оказать мне «услугу».

И в том и в другом случае мне это неприятно, однако поступок непрошеного «посредника» (или «посредников») я считаю морально недопустимым по отношению лично ко мне, но всё же не преступлением и поэтому не считаю нужным высказывать свои предположения (или подозрения), когда они возникнут.

5. Меня крайне удивляет, что В.Страда, с которым мы встретились в компании 1-го или 2-го мая, ничего не говорил мне о том, что у него есть мои материалы. Более того, сегодня, здесь в Аэропорту я встретил его, когда шёл по вызову ОКПП и он, удивившись, что мы с женой оказались здесь, не сказал нам ничего об этих материалах.

По этому поводу я намерен написать ему личное письмо и попросить объяснений» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, лл. 45–46).

Началось долгое разбирательство. Кончилось всё тем, что 28 октября 1968 года и.о. начальника Шереметьевской таможни М.Родионов направил все изъятые материалы в Союз писателей СССР (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 381, л. 22).

 

 

Лавирования руководителя Союза писателей СССР Федина

 

Руководитель Союза писателей СССР Константин Федин очень долго пытался лавировать. Ему публичный скандал был не нужен. Он слишком дорожил своей репутацией и не хотел, чтобы Запад воспринимал его как душителя свободолюбивых русских художников.

Однако выйти сухим из воды у Федина не получилось. Его ещё с января 1968 года стал публично клевать бывший соратник Вениамин Каверин. Весной 1968 года об этом прознали и в Европе.

18 мая 1968 года в служебном вестнике иностранной информации ТАСС «ОЗП», который предназначался для узкого круга партфункционеров, поместили заметку «Санди телеграф» о письме В.Каверина К.Федину. В заметке сообщалось:

 

«САНДИ ТЕЛЕГРАФ» О ПИСЬМЕ В.КАВЕРИНА К.ФЕДИНУ

СИ. СС. МЖ. СЛ. 4317. ЛОНДОН, 17 мая /ТАСС/. «Санди телеграф» в номере от 12 мая напечатала следующую заметку Кристофера Рассела, озаглавленную «Стычка между русскими писателями»:

Один из наиболее известных русских писателей Веньямин Каверин, 66 лет, обвинил Константина Федина, 76 лет, являющегося секретарём Союза советских писателей, в том, что он лично несёт ответственность за то, что роман Солженицына «Раковый корпус» не издан в России.

Этот роман уже появился на Западе на русском языке. Сейчас он переводится на английский язык и другие языки.

В открытом письме Федину Каверин допускает один из самых откровенных выпадов в ходе нынешнего конфликта в литературном мире в России. Текст письма, написанного в конце января и нелегально распространённого в России, только что попал на Запад.

«Раковый корпус» готовился к изданию в «либеральном» литературном журнале «Новый мир». Каверин пишет, что набор был уничтожен только потому, что Федин возразил против печатания романа. «Это значит, что роман будет и впредь существовать лишь в виде тысяч напечатанных на машинке страниц, которые передаются из рук в руки и, как говорят, продаются за большие деньги.

Это значит, что он будет издан за границей. Его будут читать в Италии, Франции, Англии, Западной Германии. Как раз этому-то сам Солженицын старался всячески помешать». Литературные чиновники, может быть, и воображают, что они накажут Солженицына. На самом же деле, говорит Каверин, они прославят его на весь мир.

Затягивая верёвку вокруг шеи другого писателя, говорит Каверин, Федин сам навлёк на себя недовольство и возмущение в литературных кругах.

Каверин также сообщает, что Федин отвернулся от Бориса Пастернака после издания «Д-ра Живаго» за границей» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 380, лл. 10–11).

 

Федин публично отвечать Каверину побоялся. Но и делать вид, что ничего не случилось, больше было нельзя. 10 июня 1968 года Федин обратился в ЦК КПСС. Он писал:

 

«В последнее время на страницах зарубежной буржуазной печати и в радиопередачах западных станций вновь склоняется на все лады имя писателя А.Солженицына, в связи с опубликованием на Западе его повести «Раковый корпус» и целым рядом его писем и материалов, по обыкновению разосланных Солженицыным во многие адреса. По поводу этих публикаций А.Солженицын обратился с заявлением в редакцию «Литературной газеты».

Посоветовавшись у себя в Секретариате, мы пришли к убеждению, что в данной обстановке следовало бы «Литературной газете» выступить с большой редакционной статьёй, одновременно опубликовав и заявление А.Солженицына. Нам думается, что жанр публицистической статьи, охватывающий целый круг проблем современной идеологической борьбы, наиболее оправдан. Коммюнике о заседании Секретариата, на котором обсуждалось письмо А.Солженицына IV съезду писателей, выглядело бы теперь запоздалым, да и возникли совершенно новые обстоятельства.

К тому же, публиковать материал, относящийся лишь к одному Солженицыну, значило бы придавать непомерно большое значение его личности. Мы полагаем, что статья, которая помогла бы читателям составить верное представление о ведущихся из-за рубежа идеологических атаках на литературном фронте, о подлинной роли советских писателей в этой борьбе, о позитивной работе Союза писателей СССР, на фоне которой недостойные поступки отдельных литераторов выглядели бы как нечто совершенно чуждое общей атмосфере нашей творческой и политической жизни – такая статья была бы весьма своевременной. И ни в каком ином документе, кроме такой статьи, свести воедино все наиболее острые проблемы, возникающие сегодня в литературе, по нашему мнению, невозможно.

Проект названной статьи и текст заявления А.Солженицына прилагаем. Считаем целесообразным опубликовать весь этот материал в ближайшем номере «Литературной газеты» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 43, д. 359, л. 4).

Провокация Лубянки достигла своей цели. Даже те члены Политбюро ЦК КПСС, которые ещё недавно готовы были в некоторых вопросах поддержать Солженицына, оказались вынуждены изменить свою позицию.

 

 

История с исключением

 

Когда я изучал в РГАЛИ в фонде Союза писателей СССР личное дело Солженицына, то обратил внимание на копию постановления собрания Рязанской писательской организации от 4 ноября 1969 года «О мерах усиления идейно-воспитательной работы среди писателей». Само постановление состояло из трёх пунктов. В первом пункте рязанские инженеры человеческих душ «с гневом и возмущением осудили факты измены Родине перерожденцев и предателей Кузнецова, Демина, Белинкова». А вторым пунктом они исключили Солженицына – «за антиобщественное поведение, противоречащее целям и задачам Союза писателей СССР, за грубое нарушение основных положений Устава СП СССР» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 339, лл. 10–11).

Опять-таки никакой стенограммы писательского собрания в деле не нашлось. Не странно ли?

Меж тем всё, что произошло в Рязани на собрании местных литераторов, подробно зафиксировал сам Солженицын, пустив потом один из экземпляров своей записи под названием «Изложение заседания Рязанской писательской организации 4 ноября 1969 года» по рукам. Информация на эту тему сохранилась в Российском государственном архиве новейшей истории, а именно в материалах Общего отдела ЦК КПСС. Сама запись опубликована в 2016 году в сборниках документов «Всё решала партия: «Литературная Россия» под контролем Старой площади» (составитель В.Огрызко).

В «Изложении…» Солженицына сообщалось, что на заседании присутствовали шестеро из семи состоявших на учёте в Рязанской писательской организации человек (отсутствовал секретарь организации Эрнст Сафонов, который лёг на операцию), а также – «секретарь СП РСФСР Ф.Таурин, секретарь по агитации и пропаганде Рязанского обкома КПСС Алексей Сергеевич Кожевников, редактор издательства Поваренкин и ещё три товарища из областных организация» (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, л. 182). Председательствовал на собрании Сергей Баранов.

Началось заседание с сообщения Таурина.

«Сама информация не занимает много времени. Ф.ТАУРИН прочитывает решение секретариата СП РСФСР, вызванное побегом А.КУЗНЕЦОВА за границу, с указанием новых мер идейного воспитания писателей. Сообщает, что подобные заседания уже проведены во многих областных писательских организациях и прошли на высоком уровне, особенно – в Московской писательской организации, где были выдвинуты обвинения против Лидии ЧУКОВСКОЙ, Льва КОПЕЛЕВА, Булата ОКУДЖАВЫ, а также и против члена Рязанской организации СП – СОЛЖЕНИЦЫНА».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, л. 182).

В прениях выступили Василий Матушкин, Сергей Баранов, Евгений Маркин, Николай Левченко, а также редактор Поваренкин. Первым «сдали» Солженицына Матушкин и Баринов. Потом дрогнул Евгений Маркин.

 

«Мне труднее всего говорить, труднее всех, – признался Маркин. – Глядя правде в глаза – речь идёт о пребывании Александра Исаевича в нашей организации. Я не был ещё членом Союза в то время, когда вы его принимали. Я нахожусь в угнетённом состоянии вот почему: небывалые колебания маятника из одной амплитуды в другую. Я работал сотрудником «Литературы и жизнь» в то время, когда раздавались СОЛЖЕНИЦЫНУ небывалые похвалы. С тех пор наоборот: ни о ком я не слышал таких резких мнений, как о СОЛЖЕНИЦЫНЕ. Такие крайности потом сказываются на совести людей, принимающих решение. Вспомним, как поносили ЕСЕНИНА, а потом стали превозносить, а кое-кто теперь опять хотел бы утопить. Вспомним резкие суждения после 1946 года. Разобраться мне в этом сейчас труднее всех. Если СОЛЖЕНИЦЫНА исключат, потом примут, опять исключат, опять примут – я не хочу в этом участвовать. Где тогда найдут себе второй аппендикс те, кто ушли от обсуждения сегодня? А у нас в организации есть большие язвы: членам Союза не дают квартир. Нашей Рязанской писательской организацией два года командовал проходимец Иван АБРАМОВ, который даже не был членом Союза, он вешал на нас политические ярлыки. А с Анатолием КУЗНЕЦОВЫМ я вместе учился в Литинституте, интуиция нас не обманывает, мы его не любили за то, что ханжа. На мой взгляд, статьи устава Союза можно толковать двойственно, это палка о двух концах. Но, конечно, хочется спросить Александра Исаевича, почему он не принимал участия в общественной жизни. Почему по поводу той шумихи, что подняла вокруг его имени иностранная пресса, он не выступил в нашей печати, не рассказал об этом нам? Почему Александр Исаевич не постарался правильно разъяснить и популяризировать свою позицию? Его новых произведений я не читал. Моё мнение о пребывании Александра Исаевича в Союзе писателей: к Рязанской писательской организации он не принадлежал. Я полностью согласен с большинством писательской организации».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, лл. 184–185).

 

К слову: очень скоро Маркин раскаялся в этом своём выступлении, он написал пронзительное стихотворение «Бакенщик», в котором высказал всё, что у него накопилось в душе, и за это был уже сам подвергнут травле.

Солженицын всё заседание был очень спокоен. Когда ему наконец дали слово, он сказал:

 

«Я сожалею, что наше совещание не стенографируется, даже не ведётся тщательных записей. А между тем оно может представить интерес не только завтра, и даже позже, чем через неделю. Впрочем, на Секретариате СП СССР работало три стенографистки, но Секретариат, объявляя мои записи тенденциозными, так и не смог или не решился представить стенограмму того совещания.

Прежде всего я хочу снять камень с сердца товарища МАТУШКИНА. Василий Семёнович, напомню Вам, что вы никогда не давали мне никакой рекомендации, вы, как тогдашний секретарь СП, принесли мне только пустые бланки анкет. В тот период непомерного захваливания Секретариат РСФСР так торопился меня принять, что не дал собрать рекомендаций, не дал принять на первичной рязанской организации, а принял сам и послал мне поздравительную телеграмму.

Обвинения, которые мне здесь предъявили, разделяются на две совсем разные группы. Первая касается Рязанской организации СП, вторая – всей моей литературной судьбы. По поводу первой группы скажу, что нет ни одного обоснованного обвинения. Вот отсутствует здесь наш секретарь т. САФОНОВ. А я о каждом своём общественном шаге, о каждом своём письме Съезду или в Секретариат ставил его в известность в тот же день и всегда просил ознакомить с этими материалами всех членов Рязанского СП, а также нашу литературную молодёжь. А он вам их не показывал? По своему ли нежеланию? Или потому, что ему запретил присутствующий здесь товарищ КОЖЕВНИКОВ? Я не только не избегал творческого контакта с Рязанским СП, но я просил САФОНОВА и настаивал, чтобы мой «Раковый корпус», обсуждённый в Московской писательской организации, был бы непременно обсуждён и в Рязанской, у меня есть копия письма об этом. Но и «Раковый корпус» по какой-то причине был полностью утаён от членов Рязанского СП. Также я всегда выражал готовность к публичным выступлениям – но меня никогда не допускали до них, видимо, чего-то опасаясь. Что касается моего якобы высокомерия, то это смешно, никто из вас такого случая не вспомнит, ни фразы такой, ни выражения лица, напротив, я крайне просто и по-товарищески чувствовал себя со всеми вами. Вот что я не всегда присутствовал на перевыборах – это правда, но причиной то, что я большую часть времени не живу в Рязани, живу под Москвой, вне города. Когда только что был напечатан «Иван Денисович», меня усиленно звали переезжать в Москву, но я боялся там рассредоточиться и отказался. Когда же через несколько лет я попросил разрешения переехать – мне было отказано. Я обращался в Московскую организацию с просьбой взять меня там на учёт, но секретарь её В.Н. ИЛЬИН ответил, что это невозможно, что я должен состоять в той организации, где прописан по паспорту, а неважно, где я фактически живу. Из-за этого мне и трудно было иногда приезжать на перевыборы.

Что же касается обвинений общего характера, то я продолжаю не понимать, какого такого «ответа» от меня ждут, на что «ответа»? На ту ли пресловутую статью в «Литературной газете», где мне был противопоставлен Анатолий КУЗНЕЦОВ, и сказано, что надо отвечать Западу так, как он, а не так как я? На ту анонимную статью мне нечего отвечать. Там поставлена под сомнение правильность моей реабилитации – хитрой уклончивой фразой «отбывал наказание» – отбывал наказание и всё, понимайте, что отбывал за дело. Там высказана ложь о моих романах, будто бы «Круг первый» является «злостной клеветой на наш общественный строй» – но кто это доказал, показал, проиллюстрировал? Романы никому не известны и о них можно говорить всё, что угодно. И много ещё мелких искажений в статье, искажён весь смысл моего письма Съезду. Наконец, опять обсасывается надоевшая история с «Пиром победителей» – уместно, кстати, задуматься: откуда редакция «Литературной газеты» имеет сведения об этой пьесе, откуда получила её для чтения, если единственный её экземпляр взят из письменного стола госбезопасностью?

Вообще с моими вещами делается так: если я какую-нибудь вещь сам отрицаю, не хочу, чтобы она существовала, как «Пир победителей» – то о ней стараются говорить и «разъяснять» как можно больше, если же я настаиваю на публикации моих вещей, как «Ракового корпуса» или «Круга», то их скрывают и замалчивают.

Должен ли я «отвечать» Секретариату? Но я уже отвечал ему на все заданные мне вопросы, а вот Секретариат не ответил мне ни на один! На моё письмо Съезду со всей его общей и личной частью я не получил никакого ответа по существу. Оно было признано малозначительным рядом с другими делами Съезда, его положили под сукно и, я начинаю думать, нарочно выжидали, пока оно две недели широко циркулировало, – а когда напечатали его на Западе, в этом нашли удобный предлог не публиковать его у нас.

Такой же точно приём был применён и по отношению к «Раковому корпусу». Ещё в сентябре 1967 г. я настойчиво предупреждал Секретариат об опасности, что «Корпус» появится заграницей из-за его широкой циркуляции у нас. Я торопил дать разрешение печатать его у нас, в «Новом мире». Но секретариат – ждал. Когда весной 1968 года стали появляться признаки, что вот-вот его напечатают на Западе, я обратился с письмами: в «Литературную газету», в «Ле Монд» и в «Унита», где запрещал печатать «Раковый корпус» и лишал всяких прав западных издателей. И что же? Письмо в «Ле Монд», посланное по почте заказным, не было пропущено. Письмо в «Унита», посланное с известным публицистом-коммунистом Витторио Страда, было отобрано у него на таможне – и мне пришлось горячо убеждать таможенников, что в интересах нашей литературы необходимо, чтобы это письмо появилось в «Унита». Через несколько дней после этого разговора, уже в начале июня, оно-таки появилось в «Унита» – а «Литературная газета» всё выжидала! Чего она ждала? Почему она скрывала моё письмо в течение девяти недель – от 21 апреля до 26 июня? Она ждала, чтобы «Раковый корпус» появился на Западе! И когда в июне он появился в ужасном русском издании Мондадори – тогда, тогда «Литературная газета» напечатала мой протест, окружив его многословной статьёй без подписи, где я обвинялся, что недостаточно энергично протестую против напечатания «Корпуса», недостаточно резко. А зачем же «Литературная газета» держала протест девять недель? Расчёт ясен – пусть «Корпус» появится на Западе, и тогда можно будет его проклясть и не допустить до советского читателя. А ведь напечатанный вовремя протест мог остановить публикацию «Корпуса»на Западе, вот, например, два американских издательства Даттон и Прегер, когда только слухи дошли до них, что я протестую против напечатания «Корпуса», в мае 1968 года, отказались от своего намерения печатать книгу. А что было бы, если б «Литературная газета» напечатала мой протест тотчас?

Председательствующий БАРАНОВ: – Ваше время истекло, 10 минут. СОЛЖЕНИЦЫН – Какой может быть регламент? Это вопрос жизни.

БАРАНОВ – Но мы не можем вам больше дать, регламент.

СОЛЖЕНИЦЫН настаивает. Голоса разные.

БАРАНОВ – Сколько вам ещё надо?

СОЛЖЕНИЦЫН – Мне много надо сказать. Но по крайней мере дайте ещё 10 минут.

МАТУШКИН – Дать ему три минуты.

(посовещавшись, дают ещё десять).

СОЛЖЕНИЦЫН (ещё убыстряя и без того быструю речь)

– Я обращался в Министерство связи, прося прекратить почтовый разбой в отношении моей переписки – недоставку или задержку писем, телеграмм, бандеролей, особенно зарубежных, например, когда я отвечал на поздравления к моему 50-летию. Но что говорить, если Секретариат СП СССР сам поддерживает этот почтовый разбой? Ведь Секретариат не переслал мне ни одного письма, ни одной телеграммы из той кипы, которую получил на моё имя к моему 50-летию. Так и держит беззвучно.

Переписка моя вся перлюстрируется, но мало того, результаты этой незаконной почтовой цензуры используются с циничной открытостью. Так, секретарь Фрунзенского райкома партии г. Москвы вызвал руководителя Института русского языка Академии Наук и запретил запись моего голоса на магнитофон в этом Институте – узнал же он об этом из цензурного почтового извлечения, поданного ему.

Теперь об обвинении в так называемом «очернении действительности». Скажите: когда и где, в какой теории познания отражение предмета считается важнее самого предмета? Разве что в фантомных философиях, но не в материалистической же диалектике. Получается так: неважно, что мы делаем, а важно, что об этом скажут, и чтобы ничего худого не говорили – будем обо всём происходящем молчать, молчать, но это не выход. Не тогда надо мерзостей стыдиться, когда о них говорят, а когда их делают. Сказал поэт НЕКРАСОВ:

«Кто живёт без печали и гнева,

Тот не любит отчизны своей».

А тот, кто всё время радостно лазурен, тот, напротив, к своей родине равнодушен.

Тут говорят о маятнике. Да, конечно, огромное качание маятника, но не со мной только одним, а во всей нашей жизни: хотят закрыть, забыть сталинские преступления, не вспоминать о них, «А надо ли вспоминать 
прошлое?» – спросил Льва Толстого его биограф БИРЮКОВ. И Толстой ответил, цитирую по бирюковской «Биографии Л.Н. Толстого», том 3/4, стр. 48 (читает поспешно): «Если у меня была лихая болезнь и я излечился и стал чистым от неё, я всегда с радостью буду поминать. Я не буду поминать только тогда, когда я болею всё также и ещё хуже, и мне хочется обмануть себя. А мы больны и все так же больны. Болезнь изменила форму, но болезнь всё та же, только её иначе зовут… Болезнь, которою мы больны, есть убийство людей… Если мы вспомним старое и прямо взглянем ему в лицо – и наше новое теперешнее насилие откроется».

Нет! Замолчать преступления Сталина не удастся бесконечно. Это преступление над миллионами, и они требуют раскрытия. А хорошо бы и задуматься: какое моральное влияние на молодёжь имеет укрытие этих преступлений, это – развращение новых миллионов. Молодёжь растёт не глупая, она прекрасно понимает: вот были миллионные преступления, и о них молчат, всё шито-крыто. Так что ж и каждого из нас удерживает принять участие в несправедливости? Тоже будет шито-крыто.

Мне остаётся сказать, что я не отказываюсь ни от одного слова, ни от одной буквы моего письма Съезду писателей. Я могу закончить теми же словами, как и то письмо (читает): «Я спокоен, конечно, что свою писательскую задачу я выполню при всех обстоятельствах, а из могилы – ещё успешнее и неоспоримее, чем живой. Никому не перегородить путей правды, и за движение её я готов принять и смерть – смерть, а не только исключение из Союза». Но, может быть, многие уроки научат нас, наконец, не останавливать пера писателя при жизни? Это ещё ни разу не украсило нашей истории.

Что ж, голосуйте, за вами большинство. Но помните: история литературы ещё будет интересоваться нашим сегодняшним заседанием».

(РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668, лл. 186–193).

 

Потом своё мнение высказали секретарь Рязанского обкома КПСС Кожевников и секретарь Союза писателей России Таурин. А затем началось голосование. А оно оказалось не столь единодушным. За предложенную Левченко резолюцию, содержавшую в том числе пункт об исключении Солженицына, проголосовало лишь пятеро писателей. Один рискнул поднять руку против. Солженицын в своём «Изложении…» не назвал фамилию смельчака. Сдаётся, что характер проявил Маркин.

На следующий день после рязанского собрания, 5 ноября 1969 года состоялось уже заседание секретариата правления Союза писателей РСФСР. В РГАЛИ в деле Солженицына сохранился протокол заседания за номером двадцать один. Судя по протоколу, на прошедшем под председательством Леонида Соболева заседании присутствовали Франц Таурин (он по поручению начальства ездил в Рязань, чтобы лично контролировать процесс исключения Солженицына), Агния Барто, Даниил Гранин, Виталий Закруткин, Алим Кешоков, Георгий Марков, Виктор Панков, Людмила Татьяничева, Василий Фёдоров, Сибгат Хакимов, а также и.о. секретаря СП России по оргвопросам Василий Шкаев и секретарь правления СП СССР Константин Воронков, а надзирали за всем происходившим первый заместитель заведующего отделом культуры ЦК КПСС Юрий Мелентьев и два подчинявшихся ему инструктора – Нина Жильцова и Геннадий Гусев (который потом стал рьяным патриотом и какое-то время был правой рукой Юрия Бондарева в Союзе писателей России).

В протоколе указано, что с информацией об исключении Солженицына выступил Таурин, а в обсуждении самого вопроса приняли участие Соболев, Марков, Воронков, Фёдоров и ещё восемь литераторов. Отдельно отмечено: «Стенограмма – прилагается». Но её в РГАЛИ в деле Солженицына не оказалось. Случайно ли? Конечно же, нет.

Ну а через две недели, 19 ноября 1969 года председатель Комитета госбезопасности Юрий Андропов доложил в ЦК КПСС:

 

«В Москве получили распространение так называемое «открытое письмо» Солженицына Секретариату Союза писателей РСФСР и изготовленная им запись заседания Рязанской писательской организации, на котором решался вопрос о его исключении.

Одновременно эти клеветнические материалы попали к иностранным корреспондентам и стали использоваться Западом в антисоветской пропаганде.

По имеющимся оперативным данным, указанные материалы переданы иностранцем ЯКИРОМ.

Копии документов прилагаются» (РГАНИ, ф. 5, оп. 61, д. 668 л. 179).

 

В своём Открытом письме Солженицын негодовал по поводу того, что Союз писателей России развернул охоту на инакомыслящих. Он утверждал, что литературные чиновники собирались изгнать из Союза не его одного. На очереди стояли, в частности, Лидия Чуковская (её Солженицын назвал «гордостью русской публицистики») и фронтовик Лев Копелев, в своё время уже отсидевший в лагерях десять лет. Спасти ситуацию, по мнению писателя, могла лишь гласность. «Гласность, честная и полная гласность – вот первое условие здоровья всякого общества, и нашего тоже», – провозглашал Солженицын.

 

 

Здесь мы не решаем

 

Вскоре Солженицыну присудили Нобелевскую премию. Известие об этом вызвало огромный резонанс. 17 октября 1970 года председатель КГБ СССР Юрий Андропов доложил в ЦК КПСС:

«В Комитет госбезопасности продолжают поступать материалы о реагировании представителей интеллигенции на присуждение СОЛЖЕНИЦЫНУ Нобелевской премии.

Многие деятели литературы, науки и искусства выражают возмущение, считая, что решение Нобелевского комитета продиктовано исключительно политическими соображениями.

Украинский литературовед А.ТРИПОЛЬСКИЙ: «Присуждение премии СОЛЖЕНИЦЫНУ – это ещё одна идеологическая диверсия против нас».

Кинорежиссёр студии «Мосфильм» М. АНДЖАПАРИДЗЕ: «СОЛЖЕНИЦЫН – писатель хороший, но Нобелевской премии он не достоин. Премию превратили в огнестрельное оружие бизнесмены и политиканы».

Прозаик Е.ПЕРМИТИН: «Вопрос с СОЛЖЕНИЦЫНЫМ – это не литература, а политика, о которой нас не спрашивают. Здесь мы не решаем».

Некоторые творческие работники при этом высказывают суждения о поездке СОЛЖЕНИЦЫНА в Швецию и комментируют наши возможные ответные меры.

Прозаик Г.ДРОБОТ: «Присуждение Нобелевской премии СОЛЖЕНИЦЫНУ создаст известные трудности. У наших противников всегда есть возможность сказать, что премия присуждена за произведения, опубликованные в СССР. К тому же мы не можем теперь ссылаться на реакционный буржуазный характер премии – её получал ШОЛОХОВ.

Заместитель председателя секции общественных наук Президиума АН СССР, кандидат философских наук М.ГАПОЧКА: «Присуждение СОЛЖЕНИЦЫНУ премии я расцениваю как политическую акцию наших идеологических противников, направленную на поддержание в нашем обществе таких спекулянтов как САХАРОВ, СОЛЖЕНИЦЫН и некоторых других. Но Нобелевская премия, полученная ШОЛОХОВЫМ, создала прецедент, в силу которого, видимо, Советскому правительству трудно предпринять в отношении СОЛЖЕНИЦЫНА меры строгости, которые он вполне заслужил».

Прозаик П.ЛУКНИЦКИЙ: «Не разрешать СОЛЖЕНИЦЫНУ выезд в Швецию невозможно – это создаст для западной пропаганды постоянную «горячую точку». Но если СОЛЖЕНИЦЫН, находясь в Стокгольме, сделает заявления антисоветского характера, а он это почти наверняка сделает, – это даст право лишить его советского гражданства и запретить въезд в Россию».

Писатель С.ЗАЛЫГИН: «В связи с премией СОЛЖЕНИЦЫН может оказаться за границей. Хотелось бы напомнить, что БУНИН кончился не в один день… СОЛЖЕНИЦЫНУ есть что сказать и он, видимо, сумеет это сделать».

Писатель В.НЕКРАСОВ, комментируя сообщение в наших газетах, сказал: «Если бы на этом ограничились, то сделали бы самый мудрый шаг. Сообщение «Известий» даже немножко сдержанней, чем можно ожидать. На этом надо ставить точку».

Отдельные писатели восприняли присуждение премии СОЛЖЕНИЦЫНУ с удовлетворением.

Ленинградский прозаик Д.ДАР (муж В.ПАНОВОЙ): 
«Вопреки всем провокациям ФЕДИНЫХ, СОБОЛЕВЫХ, МИХАЛКОВЫХ, русская литература ещё раз получила всемирное признание. У нас с Верой Фёдоровной (Панова) сейчас просто праздник. Весть о всемирном признании писательского и нравственного подвига СОЛЖЕНИЦЫНА была воспринята с ликованием и счастьем».

Писатель Ю.НАГИБИН: «Присуждение Нобелевской премии СОЛЖЕНИЦЫНУ поможет нам в борьбе против консерваторов».

Писатель В.КАВЕРИН, признав присуждение СОЛЖЕНИЦЫНУ премии справедливым, подчеркнул вместе с тем политический характер этой акции: «Решение Нобелевского комитета – это вызов, который брошен нам, и сделан он вполне сознательно».

СОЛЖЕНИЦЫН в настоящее время проживает на даче виолончелиста М.РОСТРОПОВИЧА и своё отношение к премии подтвердил в телеграмме в адрес Шведской академии: «Вашу телеграмму получил, благодарю. В присуждении Нобелевской премии вижу дань русской литературе и нашей трудной истории. К традиционному дню намерен приехать в Стокгольм для личного получения».

Сообщаем в порядке информации» (РГАНИ, ф. 5, оп. 62, д. 678, лл. 212–214).

 

Но в 1970 году наши власти выпустить Солженицына в Стокгольм побоялись.

 

 

Особая позиция Константина Симонова

 

После присуждения Солженицыну Нобелевской премии власти дали команду усилить травлю писателя. Но это, естественно, не понравилось в Европе.

Воспользовавшись поездкой в апреле 1971 года на Запад одного из советских литгенералов – Константина Симонова, иностранная пресса попробовала выяснить у писателя подробности гонений на Солженицына. И вдруг известный литьфункционер осторожно вступился за опального писателя.

Уже 23 апреля радио «Немецкая волна» в девять вечера передала:

 

«Вчера Константин Михайлович Симонов посетил по приглашению Общества германо-советской дружбы Западный Берлин, где выступал в Галерее имени Маяковского. Прослушайте об этом наше сообщение. Краткие выдержки из речи Симонова мы вынуждены переводить с немецкого языка.

Советский писатель Константин Симонов критиковал преувеличенную форму советской цензуры. Во время своего выступления в Западном Берлине 56-летний автор широко известных романов о войне подтвердил, что одно из его произведений тоже не было допущено цензурой к опубликованию в Советском Союзе и что в связи с этим у него были резкие столкновения с цензорами.

Возвратившийся сегодня в Москву Константин Михайлович Симонов высказался за опубликование новейшего романа лауреата Нобелевской премии по литературе Александра Солженицына «Август 1914 года». По этому поводу Симонов сказал: «Мне очень хотелось бы, чтобы этот роман мог быть опубликован в Советском Союзе. Я не разделяю мнения, что исключение Солженицына из Союза писателей СССР было наилучшей воспитательной мерой. Однако должен сказать, что Солженицын ввиду целого ряда поступков сам исключил себя из коллектива. Коллектив тоже был поставлен им в сложное положение».

Выступая по приглашению Общества германо-советской дружбы в западноберлинской Галерее имени Маяковского, Симонов 22 апреля вечером сказал: 
«Я не намерен скрывать, что у нас существует цензура, и было бы странным, если бы я как писатель сказал, что люблю её. Однако она нужна. Она был введена Лениным на трёх условиях: не допускать к печати ни контрреволюционной, ни мистической, ни порнографической литературы. Тогда, когда цензура выходит из рамок этого ограничения, она мне совсем не по душе. Однако и цензура проводится людьми, умными и менее умными».

Константин Михайлович Симонов, который в 1962 году, после опубликования повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», назвал вступление нового автора в литературу рождением нового крупного таланта, подтвердил, что существует новый роман Солженицына о первой мировой войне и что было бы хорошо опубликовать его в Советском Союзе.

В том же, что касается его собственного, забракованного цензурой произведения, Симонов придерживается того мнения, что он мог бы способствовать его пересылке на Запад, как это в своё время случилось с романами Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», однако он знает, что и его произведение было бы использовано на Западе против Советского Союза.

О выступлении на ХХIV съезде партии Михаила Шолохова, который сам принял Нобелевскую премию, однако активно участвовал в кампании против своих соратников по перу, тоже лауреатов Нобелевской премии, – Бориса Пастернака и Александра Солженицына, Константин Михайлович отказался высказать своё мнение. Он ограничился замечанием: «Хочу только сказать, что ценю романы Шолохова больше его речей».

Как и накануне во время дискуссии со студентами-славистами, посещающими свободный университет в Западном Берлине, Симонову 22 апреля при своём выступлении в Галерее имени Маяковского пришлось защищать свой патриотический репортаж об инциденте на берегах Уссури в 1969 году против атак левых, симпатизирующих Китаю слушателей.

Недавно опубликованным в журнале «Знамя» романом «Последнее лето» автор собирается закончить свой цикл романов о войне. Однако Симонов собирается издать свои военные дневники 1945 года, а кроме того, опубликовать под названием «К товарищу читателю» свою переписку с читателями».

 

Комментируя встречи Симонова с издателями и читателями в Западном Берлине, некий Б.Кюпперс в газете «Кёльнише Рундшау» 24 апреля 1971 года отметил:

 

«Русский писатель Константин Симонов выступил с критикой советской цензуры, которая превышает свои функции. Во время своего пребывания в Западном Берлине 56-летний романист подтвердил, что одна из его рукописей не была опубликована в Советском Союзе и что у него из-за этого были «ожесточённые столкновения» с его цензорами.

Симонов, в пятницу вернувшийся в Москву, высказался за публикацию последнего романа лауреата Нобелевской премии А.Солженицына «Август 1914 год». Одновременно он выразил сомнение по поводу того, что исключение Солженицына из Союза писателей явилось лучшей воспитательной мерой».

Перед своим 4-х дневным визитом в Западный Берлин по приглашению общества германо-советской дружбы Симонов посетил ГДР. Перед своей поездкой в ГДР Симонов – автор серии романов о II-й мировой войне – был делегатом ХХIV съезда КПСС в Москве.

В галерее имени Маяковского в Западном Берлине Симонов сказал: «Я не могу скрывать, что у нас существует цензура. Было бы странно, если бы я как писатель сказал, что люблю её. Но она необходима. Ленина ввёл её, чтобы не допускать контрреволюционных, мистических и порнографических произведений. Но если цензура переходит эти границы, она мне совсем не нравится».

Цензуру осуществляют также люди, сказал Симонов, «умные и менее умные». Одну из его рукописей «снова о войне» его цензоры не хотели пропустить в том виде «как я это написал». «Но я держался при этом как коммунист и обратился к партийным органам. Я уверен, что окажусь прав».

Ещё в 1968 г. советский писатель Вениамин Каверин, а также Александр Твардовский, который был в то время главным редактором журнала «Новый мир», обращались в открытых письмах к Константину Федину, председателю Союза писателей с жалобой, что «блокируются» произведения Симонова.

Симонов, который в 1962 г. при опубликовании с личного согласия премьер-министра Хрущёва рассказа А.Солженицына из лагерной жизни «Один день Ивана Денисовича» заявил о «рождении нового большого таланта», подтвердил сейчас, что существует новая рукопись Солженицына о I-й мировой войне под названием «Август 1914 год».

«Я очень хотел бы, чтобы ожидаемый роман был бы опубликован в Советском Союзе», сказал Симонов. «Я не разделяю мнения о том, что исключение Солженицына из Союза писателей было лучшей воспитательной мерой. Но я должен сказать, что Солженицын сам исключил себя из коллектива целым рядом своих действий. И из-за него коллектив писателей оказался в сложном положении».

Рукопись Симонова, задержанная цензурой, могла бы попасть на Запад, как и романы Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом». Но он (Симонов) знает, что его рукопись также была бы использована «против Советского Союза».

Симонов не пожелал комментировать выступление на ХХIV съезде КПСС автора «Тихого Дона» Михаила Шолохова, который получил Нобелевскую премию, но принял, однако, активное участие в кампании против своих коллег Бориса Пастернака и Солженицына, также получивших Нобелевскую премию. Симонов заявил: «Я хотел бы только сказать, что романы Шолохова я ценю выше, чем его речи».

Как и накануне во время дискуссий со студентами факультета славистики свободного университета Берлина Симонов, выступая в галерее им. Маяковского, должен был защищать свои патриотические репортажи о событиях на Уссури в 1969 г. от прокитайски настроенных «левых».

Романом «Последнее лето», который недавно появился в советском журнале «Знамя», Симонов заканчивает свой цикл романов о войне. Тем не менее он намерен издать свои военные дневники 1945 года и, кроме того, под заголовком «К товарищам читателям» собирается издать свою переписку с читателями».

 

Естественно, соответствующие службы о критических высказываниях Симонова незамедлительно проинформировали Москву. И уже 29 апреля 1971 года начальник Главлита П.Романов доложил в ЦК КПСС:

 

«При контроле иностранной литературы, поступающей в СССР, установлено, что в западногерманской реакционной печати и в передачах антисоветской радио станции «Немецкая волна» появились сообщения о выступлении писателя К.Симонова в Западном Берлине. В этих сообщениях утверждается, что К.Симонов сделал заявления в защиту Солженицына, а также осудил действия советской цензуры, которая не допустила опубликование одного из произведений К.Симонова.

Так, западногерманская газета «Ди Вельт» за 24 апреля 1971 г. опубликовала заметку «Константин Симонов выступает за Солженицына», в которой сообщается, что советский писатель К.Симонов, делегат XXIV съезда КПСС, высказался за публикацию в Советском Союзе последнего романа лауреата Нобелевской премии А.Солженицына «Август, 1914 г.»

В заметке, опубликованной западногерманской буржуазной газетой «Нюренбергер нахрихтен» за 24–25 апреля 1971 г. под заголовком «Советский писатель о цензуре. К.Симонов высказался в Западном Берлине об А.Солженицыне, говорится, что «Симонов высказал сомнение по поводу того, что исключение Солженицына из Союза писателей является «лучшей воспитательной мерой».

Об этом же было сообщено в передаче радиостанции «Немецкая волна» 23 апреля 1971 года в 21 час по московскому времени. В этой передаче, как и в упомянутых выступлениях газет, утверждается также, что К.Симонов «критиковал преувеличенную форму советской цензуры» и «подтвердил, что одно из его произведений тоже не было допущено к опубликованию в Советском Союзе и в связи с этим у него были резкие столкновения с цензурой».

Во всех сообщениях о выступлении К.Симонова 22 апреля 1971 г. приводятся его слова: «Я не намерен скрывать, что у нас существует цензура и было бы странным, если бы я как писатель сказал, что люблю её. Однако она нужна. Она была введена Лениным на трёх условиях: не допускать к печати ни контрреволюционной, ни мистической, ни порнографической литературы. Тогда, когда цензура выходит из рамок этого ограничения, она мне совсем не по душе».

В заметке, опубликованной в «Нюренбергер нахрихтен», указывается также, что К.Симонов по поводу задержания одного его произведения (о войне) – сообщил: «Я вёл себя как коммунист и обратился в партию. Я убеждён, что окажусь правым».

В передаче радиостанции «Немецкая волна» утверждается: «В том же, что касается его собственного, забракованного цензурой произведения, Симонов придерживается того мнения, что он мог бы способствовать его пересылке на Запад, как это в своё время случилось с романами Солженицына «Раковый корпус» и «В круге первом», однако он знает, что и его произведение было бы использовано на Западе против Советского Союза».

Как видно из сообщений западногерманских газет и радио, К.Симонов в своём выступлении в Западном Берлине затрагивал некоторые вопросы, касающиеся взаимоотношений между советскими писателями, давал субъективные оценки творчеству А.Солженицына, отличающиеся от точки зрения, высказанной как писательской общественностью, так и партийной печатью, а также касался компетенции и функций цензуры в СССР.

Своё отношение к контрольным органам К.Симонов высказывает не впервые. В выступлении на IV съезде писателей СССР в 1967 г. он утверждал, будто у писателей существуют трудности «во взаимоотношениях с некоторыми учреждениями, причастными к печатанию или, наоборот, к непечатанию наших книг, и с некоторыми из причастных к этим учреждениям людей…»

Судя по его выступлению на съезде писателей, эти «трудности» он считал возможным преодолеть без апелляции к мнимым друзьям советской литературы за границей и к буржуазному общественному мнению. Если материалы, опубликованные в газетах «Ди Вельт» и «Нюренбергер нахрихтен» и переданные по западногерманскому радио, точно излагают смысл и содержание выступления К.Симонова в Западном Берлине, то оно дало возможность реакционной буржуазной пропаганде организовать новую антисоветскую кампанию и утверждать о так называемой несвободе творчества писателей в СССР, о столкновении писателей с цензурой, о жёстком руководстве литературой и искусством в Советском Союзе и о «преследовании» Солженицына вплоть до исключения его из Союза писателей.

Обращает на себя внимание и тот факт, что в эту кампанию первыми включились наиболее реакционные газеты, которые за систематическую публикацию антисоветских и антисоциалистических материалов в соответствии с существующим порядком ограничены для общего пользования в нашей стране.

Что касается неопубликованного произведения К.Симонова, о котором сообщают западногерманские газеты и радио, то необходимо в этой связи напомнить следующее.

Редакция журнала «Новый мир» в сентябре 1966 года подготовила для опубликования и представила на контроль в Главное управление записки К.Симонова «Сто суток войны. Памяти погибших в сорок первом». Так как эти записки содержали существенные ошибки и недостатки, касающиеся политических оценок первого периода Великой Отечественной войны и подготовки партии и страны к ней, то в соответствии с существующим порядком, определённым Положением о Главном управлении, о содержании этих записок было доложено ЦК КПСС. По указанию ЦК КПСС автору записок в соответствующих отделах ЦК и в Главном управлении были даны разъяснения о причинах, по которым его произведение не могло быть опубликовано.

Писателю К.Симонову, который был в своё время главным редактором «Литературной газеты» и журнала «Новый мир», хорошо известно, что все существенные замечания по политическим вопросам, в том числе и замечания, возникшие при контроле его произведения, сообщаются Главным управлением руководителям редакций и издательств, а иногда и авторам, по согласованию и с санкции партийных органов.

Поэтому сообщения буржуазной печати, о том. что К.Симонов говорил о помехах, якобы чинимых цензурой при публикации его произведения, а также его заявление о том, что он очень бы хотел, чтобы новый роман Солженицына «Август, 1914 г.» был напечатан в Советском Союзе, могут быть расценены как апелляция к западному общественному мнению по вопросам, которые касаются внутренней политики нашей партии в области руководства литературой и искусством.

Приложения:

1. Текст передачи р.с. «Немецкая волна» на 2 листах, секретно; мб.832

2. Перевод статьи из газеты «Нюренбергер нахрихтен» за 24–25 апреля с.г. на 1 листе, секретно; мб.834

3. Перевод статьи из газеты «Ди Вельт» за 24 апреля с.г. на 2 листах, секретно; мб 831

4. Газета «Нюренбергер нахрихтен» (полоса 21, 22) за 24–25 апреля с.г. один экз.

5. Газета «Ди Вельт» за 24 апреля с.г, один экз.» (РГАНИ, ф. 5, оп. 63, д. 146, лл. 23–26).

 

Партаппарат оказался в замешательстве. С одной стороны, Симонов явно в Западном Берлине переступил грань дозволенного, позволив себе, по сути, критику советского руководства. А с другой – наказание делегата партийного съезда за личные оценки творчества Нобелевского лауреата Солженицына было бы воспринято на Западе как зажим свободы слова и мнений. Получилось бы, что партаппарат сам взрастил нового мученика.

Позже в ЦК в расчёт взяли то, что Симонов позволил себе критические суждения о власти и цензуре в западных аудиториях, а у себя на родине он вроде бы полностью согласился с партийным курсом. Поэтому было принято решение ограничиться вызовом писателя в Отдел культуры ЦК КПСС. Никаких других мер принимать к нему не стали.

Пока партаппарат решал, что делать с Симоновым, эмигранты в Париже издали эпилог – обращение Солженицына «Август 1914», причём сразу двадцатитысячным тиражом. Появление этой книги вызвало на Западе огромный шум. Все подробности 24 июня 1971 года главный цензор страны П.Романов доложил в ЦК.

Начальник Главлита напомнил партийному руководству:

 

«Нагнетанию шумихи вокруг романа Солженицына «Август четырнадцатого» (ещё до опубликования его на Западе) определённым образом способствовало – об этом свидетельствуют материалы западногерманских газет «Ди вельт», «Кёльнише рундшау», «Франкфурте рундшау» и др. от 24 апреля с.г. – заявление К.Симонова в Западном Берлине о том, что он «очень хотел бы, чтобы ожидаемый роман (т.е. «Август четырнадцатого») был напечатан в Советском Союзе». (Об этом было сообщено в докладной записке Главного управления в ЦК КПСС 29 апреля 1971 г.)» (РГАНИ, ф. 5, оп. 63, д. 146, л. 50).

 

Романов недвусмысленно намекал на то, что он уже предупреждал верхи о возможном шуме, но соответствующие отделы ЦК никаких мер не предприняли. Он недоумевал, почему раньше никто Симонова не одёрнул. Хотя прав в той ситуации был, безусловно, Симонов. Напечатай мы первыми роман «Август четырнадцатого», шумели бы в основном одни историки, да и то в специализированной прессе. Никакого ажиотажа бы не случилось. И уж точно, издание романа не вызвало бы на Западе антисоветскую истерию. Только мнение Симонова в семьдесят первом году для нашего партийного руководства, как и для председателя КГБ Андропова, мало что значило.

 

 

Недовольство помощника Брежнева

 

Позже в аппарате Суслова возникла идея потопить Солженицына для западной общественности руками первой жены писателя. Решетовская подготовила для АПН соответствующую резолюцию.

Кремль дал команду разослать все материалы секретарям ЦК КПСС. Но кто мог выступить против Суслова? Осмелился лишь помощник Брежнева – Виктор Голиков, который слыл заклятым сталинистом.

6 мая 1974 года Голиков сообщил советскому лидеру:

 

«Дорогой Леонид Ильич!

По Секретариату ЦК разослана на «Согласие» книга первой жены Солженицына – Н.Решетовской под названием «В споре с современностью». Это её воспоминания о 25 годах совместной жизни с ним. АПН предполагает издать эту книгу (около 15 печатных листов) в ряде зарубежных стран.

Я внимательно прочитал рукопись, и никак не могу понять, зачем издавать эту книгу, что она даёт? Прежде всего бросается в глаза то, что Решетовская всегда сильно любила и теперь ещё любит Солженицына. Она ни разу не останавливается в своей книге на том, что у неё с ним были какие-то расхождения. Зa исключением отдельных критических замечаний в его адрес, относящихся особенно к последнему периоду их жизни, когда он стал изменять ей, замыкаться от неё, не считаться с ней, – она по существу с любовью и восхищением описывает его образ.

Это не политическая книга. Это скорее книга о многострадальной женской любви. За исключением определённых сцен, главным образом тюрьма, лагеря, Решетовская не приводит никаких политических мотивов и фактов из жизни Солженицына. Она и не пытается показать его политического лица, не приводит ни одного случая бесед с ним на политические темы. Больше того, она изображает его просто как баловня, эгоиста. Даже арест и осуждение его по политическим мотивам она изображает как случайность: раньше она ничего на этот счёт не знала, ничего не замечала за ним.

В книге создана по существу биография Солженицына, причём широким планом он показан как человек целеустремлённый, хорошо организованный, страшно пытливый, бесконечно ищущий, большой знаток многих наук (он и математик, он и физик, он и астроном, и литературовед, он и историк и т.д. ). В книге Солженицын рисуется как человек, лишённый многих житейских недостатков, а тем более пороков. Вся его жизнь – это колоссальный умственный труд (с томиком словаря Даля он не расстаётся ни днём, ни ночью, ни в тюрьме, ни в лагерях). У него полный порядок в труде, ничего лишнего, всё продумано и т. п.

Да и сама Решетовская явно симпатизирует ему. Она не раз подчёркивает, что вся отдалась его делу, подчинила себя ему. Из-за него по существу забросила институт и т.д. Лишь обида на неудачную концовку в их жизни заставляет её немного «поворчать» на него.

Могут сказать, что какую-то важность представляют те места рукописи, в которых описываются хорошие условия жизни Солженицына в тюрьме, лагерях и в ссылке. Но какое это имеет сегодня значение? Это, собственно, ни о чём не говорит. Не имеет также серьёзного значения рассказ и о том, что он не прислушивается к мнению друзей, и таких, как Твардовский. Ведь известно, что он не прислушивался не только к голосу своих друзей, но и к голосу народа, к голосу партии.

Нет необходимости делать дальнейшего разбора рукописи. Она при всём желании не может помочь разоблачению Солженицына. Больше того, у обывателя она даже вызовет симпатию к нему. Да и спрашивается, зачем нам брать на себя создание биографии Солженицына?

Для нас, для нашего народа он подлый изменник, враг, труп. Нечего о нём вспоминать. А в этой книге с большой любовью описываются его детские и юношеские годы, какой он был целеустремлённый, деловой и т.п.

Политических мемуаров, разоблачающих подлинную душу, лицо Солженицына, из этой книги не получилось.

Издание её скорее будет на руку Солженицыну» (РГАНИ, ф. 80, оп. 1, д. 333,лл. 13–14).

 

Потом партаппарат к развенчанию Солженицына перед Западом привлёк через АПН критика Владимира Лакшина и ряд других известных людей.

Я привёл лишь маленькую толику хранящихся в архивах документов о Солженицыне. А сколько ещё материалов о писателе не рассекречено!

 

Вячеслав ОГРЫЗКО