КРАСНО-СИНИЙ КАРАНДАШ ПО ЖЁЛТО-СЕРОЙ БУМАГЕ

Рубрика в газете: Долой нафталин, № 2018 / 16, 27.04.2018, автор: Иван ОСИПОВ

В Литературном институте имени А.М. Горького прошла конференция в связи с юбилеем классика, мероприятие, по определению, формальное. И не стоило бы о том рассуждать, если б не темы, предложенные к обсуждению: «А.М. Горький и издательства «Знание», «Парус», «Всемирная литература»; «А.М. Горький и литературные процессы в советское время»; «Первый съезд советских писателей и его уроки». Какой беспамятный начальник извлёк из нафталина эти казённые формулировки, заставляя докладчиков повторять банальности? Между тем, материал нуждается даже не в переосмыслении, а в осмыслении. Например, поведение Горького-редактора.

Кто не упоминал этот карандаш в своих благодарственных мемуарах. Цветной карандаш о двух концах такая же обязательная деталь портрета А.М. Горького, как непрестанное глухое покашливание, как нарочитое оканье, как слёзы, то и дело точащиеся из глаз, будто из мироточивой иконы миро, как выражение «черти драповые» и ненависть к русскому крестьянству.

Но, рассуждая о Горьком-редакторе, внимание обращали на результаты (рукописи, ушедшие в печать, сотни писем к авторам, начинающим, маститым, прославленным, чьи произведения он прочёл с карандашом в руке), хотя не менее – или более – интересна структура действий, соотношение величин, сущности объектов. Разве что изредка, почти гадательно мемуарист упоминал о вещах и предметах: «Красным карандашом он имел обыкновение делать правку в тексте или замечания решительные, бесповоротные, синим – замечания, насколько я присмотрелся, вопросительные».

Таким образом, красный и синий цвета не противопоставлены друг другу, а дополняют каждый другой, выстраивая уровни оценки, отмечая этапы упорядочивания текста. Да и сам карандаш иногда являл свою суть, демонстрировал характер и свойства, что оттискивалось на листе бумаги, отражалось в письме, становясь эмблемой, наглядным знаком: «И любопытно, и поучительно опять и опять видеть, как отчётливо и изящно выписывается здесь каждая буква. Но вдруг карандаш редактора притупился, и дальше Горький правит карандашом, заново отточенным или запасным».

Правка текста порой бывала и вовсе формализована, оттого – демонстративна. Иной мемуарист вспоминает, что наблюдал украдкой за А.М. Горьким, сидящим в ожидании какого-то не то совещания, не то заседания, не то беседы. Классик, пока суд да дело, читает газету, исправляя разноцветным карандашом ошибки или опечатки. Дочитав, аккуратно сложил её и выбросил в мусорную корзину.

Ненужное, даже бессмысленное занятие, если не сумасшествие, бред. Кажется, это иллюстрация к очерку «Люди наедине сами с собой», где автор утверждал, что вот так, с собой тет-а-тет, человек не иначе безумен: «Впервые я заметил это ещё будучи подростком: клоун Рондаль, англичанин, проходя пустынным коридором цирка мимо зеркала, снял цилиндр и почтительно поклонился своему отражению».

Пример сомнителен, зыбок, и автор приводит прочие, будто бы очевидные, примеры, что не соотносятся внешне с порядком бытия. Вот А.П. Чехов, который ловит солнечный зайчик шляпой и пробует, чтобы зайчик не ускакал, надеть шляпу на голову, а то и так: «Он же долго и старательно пытался засунуть толстый красный карандаш в горлышко крошечной аптекарской склянки. Это было явное стремление нарушить некоторый закон физики. Чехов отдавался этому стремлению солидно, с упрямой настойчивостью экспериментатора».

Словно бы и не странно, что воинствующий реалист-«знаньевец» считает вздорным мистицизмом все эти зеркала, отражения, двойников, при том, что горьковские чудаки и оригиналы, которым он посвящал очерки и дневниковые заметки, писанные специально для публикации, самые отчаянные мистики, деятельные и агрессивные – высвобождают огонь из темницы, узилища, электрической лампы, ложатся с крестом в руках на трамвайные рельсы, чтобы остановить адское изобретение – трамвай.

А.М. Горький считает, будто некие люди силятся порушить, опрокинуть физические законы. «Мне рассказывали, – пишет он, – что однажды кто-то застал Н.С. Лескова за такой работой: сидя за столом, высоко поднимая пушинку ваты, он бросал её в фарфоровую полоскательницу и, «преклоня ухо» над нею, слушал: даст ли вата звук, падая на фарфор?»

Пишет, и не в силах понять, что люди наедине с собой живут по тем установлениям, которые считают верными и справедливыми, а не тем – навязанным извне, обществом, коллективным мнением. Эти установления метафизические, однако редуцированы в законы физического мира. Вот и суют карандаш в горлышко склянки, веря: не удаётся засунуть прямо, значит, надо под этаким углом. Отыщется такая конфигурация вещей в пространстве, когда карандаш, вроде бы, и толще, и заведомо обширней, а проскользнёт в узкое горлышко. Они делают это почти наугад, разбирая как головоломку или прикладную шараду, только руками, вне логики, опытом и наитием. А тот же А.М. Горький, прославитель бунтарей и мечтателей, романтик, поющий высокое безумство храбрых, думает, что это попросту невозможно.

Он недоумевает, блуждает в догадках: «Когда ребёнок пытается снять пальцами рисунок со страницы книги, – в этом нет ничего удивительного, однако странно видеть, если этим занимается учёный человек, профессор, оглядываясь и прислушиваясь: не идёт ли кто? Он, видимо, был уверен, что напечатанный рисунок можно снять с бумаги и спрятать его в карман жилета. Раза два он находил, что это удалось ему, – брал что-то со страницы книги и двумя пальцами, как монету, пытался сунуть в карман, но, посмотрев на пальцы, хмурился, рассматривал рисунок на свет и снова начинал усердно сковыривать напечатанное, это всё-таки не удалось ему; отшвырнув книгу, он поспешно ушёл, сердито топая».

Разве удивительно это? Удивительны действия наблюдателя, чуть не соглядатая. «Я очень тщательно просмотрел всю книгу: техническое сочинение на немецком языке, иллюстрированное снимками различных электродвигателей и частей их, в книге не было ни одного наклеенного рисунка, а известно, что напечатанное нельзя снять с бумаги пальцами и положить в карман. Вероятно, и профессор знал это, хотя он не техник, а гуманист», – А.М. Горький рассматривает со всем вниманием снабжённую унылыми, скучными иллюстрациями техническую книгу на ему неведомом языке, дабы убедиться в банальном, давно бесспорном.

Верно ли он судит о людях, что, находясь в одиночестве, будто бы совсем не в себе? Действия их столь же сомнительны, как чтение ежедневной газеты с карандашом. Но льзя ли назвать действия эти бессмысленными, льзя ли пустым и никчёмным именовать чтение с карандашом наперевес, правку замеченных опечаток и неточностей, пусть и в газете? Таковым его делает, разве что, заключительный жест. Зачем же следовало исправлять опечатки и ошибки, если потом взять да и бросить в мусорную корзину? А.М. Горький тут руководствуется не логикой, но опытом и наитием. Писание, редактура, правка для него – процесс, становление, текст и в печатном виде неокончателен, править его можно так и этак, метить красным и синим цветом: что оставить – красным, что исправить – синим, а подправится – тоже красным.

Так он и сидит часы напролёт, читает, редактирует, вписывает, черкая, глухо покашливает, курит, запаливая следующую папиросу от предыдущей, складывает окурки и горелые спички в пепельницу. Когда накопится довольно, он делает перерыв и поджигает содержимое пепельницы, смотрит на пламя. А.М. Горький называл себя огнепоклонником. И, казалось, он душой отдыхал, паля костры, так почему это занятие попадает внезапно под запрет?

Толкования очевидца косвенны, уклончивы: «Физические усилия, быстрая ходьба запрещены ему. Сердце его и без того нагружено ежедневной работой. Часов в пять дня обыкновенно Алексей Максимович не спеша идёт в парк и там бродит между соснами; прямой, сухопарый, с широкими плечами, в сером пиджаке, в пёстрой тюбетейке. Висячие усы его нахмурены.

Алексей Максимович бродит с палочкой, покашливает, – собирает сучки, сушняк, сгребает ногой шишки, сухие листья. По всему парку у него собраны такие кучки хворосту.

Кому-нибудь, кто подошёл, он говорит:

«Доктора, черти драповые… Всё равно сегодня зажжём…»

Доктора не позволяют ему выходить по вечерам, – боятся сырости. Но всё-таки он отвоевал у «драповых чертей» удовольствие зажечь иногда хороший костёр».

Отчего старику дают работать и не разрешают отдохнуть? Холод ли тому виной или сырость. От холода и сырости есть надёжное средство – закутаться потеплее. А вот отдых ли – жечь костры, может, доктора мудрее, чем выглядят со стороны?

Некогда, живя на Капри, он жёг костры, сложенные в виде букв русского алфавита. Н, Р, П – каждая буква отдельно. Полностью алфавит сжечь не удалось, но это не имеет значения, важен смысл, структура действий. Ведь огонь – протоформа, наделённая множественностью обличий, бесконечными возможностями. Пылает костёр, и танец его – самое притягательное зрелище на свете, это становление в чистом виде, становление, не ограниченное концовкой. Потом костёр догорает, уходит сам в себя, оставляя вовне серые головешки. Варианты исчерпаны, явилась смерть. Редактура текста сродни танцу огня – любые возможности налицо, бесконечно множество вариантов – это не окончательный текст, скучный в своей ограниченности, конечности. А.М. Горький зачарован буквами и словами, красно-синий карандаш его следует от строки к строке, пока не наступает развязка. Рукопись отправляется в печать, письмо, адресованное очередному автору, уложено в конверт, чтобы полететь в почтовый ящик, газета, прочитанная и размеченная, аккуратно сложена и выброшена в мусорную корзину.

А.М. Горький работает, то и дело запаливая очередную папиросу. На вопрос о курении, дурной и вредной привычке, от которой надо отказаться, он, словно оправдываясь, говорит, дескать, не излишествует, куря простые русские папиросы, а в действительности – отвлекает внимание, отводит соглядатаям глаза. Он и без того проговорился, сказал, что папироса для него «домашний костер», хотя не следует допускать рабочий кабинет посторонних.

Огонь, папироса, кашель, неприятие «свинцовых мерзостей» русской жизни – атрибуты, взаимно связанные, части натуры, что неотделимы, как не расторжимы цвета в красно-синем карандаше Горького-редактора, карандаше о двух концах, слитых воедино.

 

Иван ОСИПОВ