ВЫ МОЖЕТЕ ПРИНЕСТИ ВРЕД ЧИТАТЕЛЮ И ЗАСЛУЖЕННЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ СЕБЕ: ЮРИЙ ГОНЧАРОВ

Рубрика в газете: У нас была великая литература, № 2018 / 16, 27.04.2018, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО

Юрию Гончарову многие коллеги долго и упорно советовали, чтобы он не обращался к опасным темам сталинских репрессий, дезертирства, пребывания наших солдат в немецком плену, уничтожения царских памятников. Признавая его талант, начальство призывало писателя взяться за прославление режима. А он, дожив до седин, упорно продолжал гнуть свою линию.

Юрий Данилович Гончаров родился 24 декабря 1923 года в Воронеже. Его отец происходил из крестьян, стал телеграфистом и одно время были руководителем одного из управлений связи. Мать много лет проработала сельской учительницей.

В июне 41-го года Гончаров окончил в Воронеже 5-ю школу и вскоре поступил в лесотехнический институт. Когда немцы вплотную приблизились к его родному городу, он вместе с другими студентами был послан в колхоз. Сначала молодым ребятам поручили скирдовать сено, а потом дали другое задание – скирдованное сено сжигать.

Осенью 41-го года Гончаров вместе с матерью уехал в Уральск. Там он поступил на филфак пединститута. А в 1943 году его призвали в армию.

Однако воевал Гончаров недолго. Очень скоро его тяжело ранило. Уже в полубреду ему удалось нащупать в земле след советского танка. По этому следу он отполз в укрытие.

После госпиталя Гончаров вернулся в Воронеж, где восстановился в пединституте и взялся за свою первую книгу «Возвращение в строй».

В конце 50-х годов Гончаров поступил в Москве на Высшие литературные курсы. В свободное от занятий время он обходил столичные редакции. Но его везде принимали с некоторой прохладцей. Похоже, всерьёз к нему тогда мало кто относился. Большинство московских редакторов, судя по всему, держали его за неотёсанного провинциала.

Вернувшись после курсов в Воронеж, Гончаров написал повесть «Костёр над обрывом». Эту рукопись он потом отправил в редакцию журнала «Москва». Отдел прозы передал повесть на рецензирование нештатному литконсультанту И.Нолле. Но рецензент дал весьма расплывчатый отзыв.

 

«Костёр над обрывом», – сообщил 8 августа 1961 года он своим работодателям, – это повествование о двух людях, которые оказались обойдёнными и обделёнными жизнью.

Написана повесть хорошим, выразительным языком, ярко и чётко раскрыты в ней образы центральных и эпизодических персонажей, хороши и очень запоминаются пейзажи Подмосковья и самой Москвы, легко и непринуждённо построен диалог.

В центре повествования молодая девушка Рита, недавно окончившая архитектурный институт. Рита работает в одной из проектных организаций Москвы, начальником которой недавно назначен Леонид Николаевич Красносельский, образ которого сразу не приковывает к себе внимание читателя. Красносельский – человек большого творческого размаха, умница, талантливый инженер, человек с большим вкусом и широким диапазоном. Ему нравится Рита – красивая, неглупая девушка, умеющая себя держать с достоинством и тактом. Риту тоже влечёт к Красносельскому. Её личная жизнь до встречи с Леонидом Николаевичем проходила тускло и неинтересно. Несмотря на то, что недостатка в поклонниках у неё не было, она так и не решилась связать свою судьбу с кем-либо из тех «симпатичных парней», с которыми училась в институте.

Приятельница Риты – Сима, молодая особа чрезвычайно практических и рассудочных взглядов, организует загородную прогулку, на которую приглашает товарища своего жениха Вовки, студента горного института Виктора.

С большой симпатией и теплотой автор рисует образ этого мужественного, смелого, скромного и честного парня, который безусловно смог бы создать для любимого человека всё, что нужно. Виктор умеет всё: и быть внимательным к товарищам, и проявить в нужных случаях мужество и разжечь из мокрых сучьев костёр. Этот костер, зажжённый умелыми руками молодого сибиряка, ярко горящий над обрывом в лесу, несомненно признан символизировать «настоящую жизнь» и «настоящего человека». И неслучайно героиня этой небольшой повести после своего неудачного романа с Красносельским и горького разочарования после других встреч с мужчинами, делает попытку встретиться с Виктором, может быть для того, чтобы почерпнуть в нём мужества и силы. Но Виктор уже уехал, успешно защитив диплом – вероятно к себе в Сибирь, может быть, на берега далёкого Чулыма, о котором они так много говорили с Вовкой во время загородной прогулки.

На последней странице автор рисует перед читателем картину праздничной весенней Москвы. «На площади Революции уже продавали первую сирень, в воздухе плыл её густой, тягучий аромат… Рита видела вокруг себя улыбки, блестящие глаза, смеющиеся лица – весна честно исполняла свои обещания, наделяя всех своим теплом, радостью сбывающихся желаний. Она раздавала богатства щедро, не скупясь, их было у неё вдоволь, с избытком, припасено на всех». Но – «всюду Москва одинаково кипела и бурлила и, не замечая Риты, с обидным равнодушием к ней, как будто она была посторонней на её празднике…» (подчёркнуто мной. – И.Н.).

Рита осталась одинокой, обделённой и обойдённой на празднике жизни, лишённой её радостей и улыбок – того, на что имеет право каждый человек. И где-то, может быть в Москве, может быть в Туркмении или Заполярье, куда он так рвался, вот так же обойдённый жизнью и личной радостью, живёт в неполную меру Леонид Николаевич Красносельский – талантливый, страстный и способный человек, связанный тяжёлыми «брачными узами» с женщиной, о которой он рассказывал Рите.

Личная жизнь Риты не удалась, как не удалась личная жизнь Красносельского. Не надо обладать большой проницательностью, чтобы предвидеть дальнейшую трагедию этих двух людей. Рита, чтобы избежать гнетущего её чувства одиночества, свяжет свою жизнь в конце концов с каким-либо случайным человеком, так и не познав радости и счастья, а судьба Красносельского, вероятно, будет ещё более печальна, хорошо, если личные неудачи, семейные дрязги и склоки не отразятся на его работе. А ведь может быть, что всё это сломит его, и талантливый инженер, автор многих смелых проектов, участник строительства некоторых объектов и у нас в Союзе и за рубежом, превратится в заурядного проектировщика, вынужденного работать совсем не в соответствии со своими запросами и способностями, а для удовлетворения всё растущих требований своей обывательницы и мещанки жены.

Автор старается быть объективным. Он строит систему образов, композиционный план и сюжет своего произведения так, чтобы читатель обязательно осудил Риту и Красносельского. Почему Рита отвергла «хорошего парня» со второго курса? Почему «упустила» мужественного Виктора? Что отвратило её от скромного, немного мешковатого, но тоже очень хорошего человека – агронома, с которым она познакомилась на юге? Нужно хорошо знать психологию женщины, чтобы понять и оправдать Риту, которая, подобно многим и многим другим девушкам и женщинам, проходит мимо «настоящих людей», так и не найдя своего счастья. Нельзя обвинять Риту в равнодушии ко всем этим «правильным» парням. Трудно сказать, почему женщине нравится именно этот, а не другой мужчина. Ей просто никто не нравился. Даже Виктор.

Юрий Гончаров обладает даром видения жизни. И автор, стремящийся к «моралите», старающийся доказать читателю, что «обойдённость» Риты – заслужена ею, всё же оказался слабее и беспомощнее художника, сумевшего начертать внутренний образ женщины во всей его правдивости и жизненности. Не осуждение Риты, а горькое сожаление и чувство неудовлетворённости и тревоги охватывает читателя, когда он дочитывает последние строки повести «Костёр над обрывом». Особенное сожаление и даже внутренний протест вызывает судьба Красносельского, который несомненно гораздо более ярок, чем Рита. Нет нужды цитировать те места повести, где автор с большим мастерством раскрывает перед нами внутренний образ Красносельского. Можно только отметить, что Леонид Николаевич ничуть не проигрывает от сравнения с Виктором и, конечно уж, несравненно выше, интереснее и талантливее, чем будущий «инженер Красноярского геологоразведочного управления» Вовка, которого вкупе с Симой автор противопоставляет Рите и Красносельскому.

На стр. 22 Красносельский рассказывает Рите о неудачной своей женитьбе. История Красносельского не так уж необычна и о «неблагополучных» браках, подобных его браку, умалчивать не приходится. Красносельский готов порвать с женой – пустой и ограниченной мещанкой. Он говорит: «Я оставил бы ей всё – квартиру, дачу, обстановку, библиотеку, посылал бы на содержание дочери денег, чтоб хватало с избытком на всё – пусть уж девочка хоть с этой стороны не пострадает из-за нашего разлада». Но, оказывавется, всё это не так просто. «Приходится быть стратегом», потому что «жизнь… сложная алгебра, плаванье среди рифов с постоянной опасностью получить пробоину». И, словно подводя горький итог этой необходимой «стратегии», Красносельский роняет всего несколько слов, в которых, собственно и выражен конфликт, лежащий в основе повести «Костёр над обрывом». Слова эти таковы: «Но… знаете, как у нас не любят эти вещи?» (т.е. разрыв с семьёй Н.Н.) Становится совершенно очевидным, что если бы у нас смотрели «на такие вещи» иначе, то не было бы в жизни нелепых и ненужных трагедий, подобно той, что получалась у Риты и Красносельского. Леонид Николаевич поставлен перед проблемой: или счастье личной жизни, или радость и возможность творческой работы. Если он оставит семью (на самых выгодных для жены условиях), то всё-таки это неминуемо отразится на его работе. И отказывается от Риты Красносельский вовсе не из трусости, не из боязни оказаться «за бортом». Красносельский больше всего в жизни любит своё дело, и он жертвует своим личным ради этого дела. Пусть его жена пустая и ограниченная мещанка, пусть она связывает его по рукам и ногам не как мужчину, конечно, а как творчески одарённого человека – он обязан до самой смерти тащить на себе этот груз. Трагедия Анны Карениной, если хотите… Только потому, что «у нас так смотрят на такие вещи» эти двое людей – Рита и Красносельский, кажутся «посторонними» на празднике и навсегда быть лишёнными простой человеческой радости.

Таковы выводы, которые, несомненно, сделает читатель, ознакомившись с повестью «Костёр над обрывом».

Как и полагается во всех произведениях, где автор «морализирует», в повести противопоставлена Рите и Красносельскому другая пара – Сима и Вовка. Эти «без вывихов», и всё у них очень правильно. Вова получает назначение в Красноярск и Сима следует за ним, оставив и долго ожидаемую комнатку в Москве, и все свои «гардины, коврики финские столы и стулья и мягкие пуфики», на которые она так долго и упорно собирала деньги. Читатель должен с умилением смотреть на эту чету. Но если проследить закономерность развитиях их образов, то картина получается несколько другая. И пуфики, и гардины, и коврики, и весь свой мещанский уют практичная и рассудительная Симочка, несомненно, приобретёт и в Красноярске. И никакой романтики Чулыма, и никаких дерзаний в жизни её Вовки не будет. Никуда она его не пустит, чтобы он не простудил горло, не объелся горячей картошки из костра, не сидел на сырой земле (стр. 2 и 5). А сама Сима превратится в такую же мещанку и обывательницу, как жена Краеносельского, только масштабом поменьше, а Вовка вовсе не будет испытывать чувство неудовлетворённости и тоски, взирая на коврики и пуфики.

Вопреки «генеральной линии», которую ведёт автор, вопреки его стремлению подсказать читателю, что вот это – хорошо, а это – плохо, что с Симы и Вовки надо брать пример, а Красносельского и Риту следует осудить – получается совершенно обратная картина. Судьба Красносельского и Риты вызывает горькое сожаление, а судьба благополучной Симы и её мужа не волнует нисколько.

В повести «Костёр над обрывом» затронут больной вопрос. И непонятна позиция автора, который только намёком наводит читателя на размышления о причинах трагедии героев повести, не разрешая в сущности проблемы, поставленной им самим. Писатель должен обладать гражданским мужеством и честностью и отстаивать свою точку зрения до конца. Юрий Гончаров или не хотел, или не посмел этого сделать. Если он убеждён, что «у нас на такие вещи» смотрят неправильно, то обязан доказать это. Если же взгляд этот соответствует морали советского человека, то никакого конфликта в повести быть не может и не о чем было писать, чтобы не оставлять читателя в тягостных размышлениях по поводу «несправедливости жизни». Несомненно одно – если повесть «Костёр над обрывом» была бы опубликована, она вызвала бы горячий отклик читателя» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 49, лл. 54–57).

 

Руководство журнала отзыв Нолле ни в чём не убедил. Рукопись Гончарова была задвинута в дальний ящик. Вернулись к ней лишь через год.

По просьбе главреда «Москвы» Евгения Поповкина повесть «Костёр над обрывом» прочитал уже член редколлегии Борис Евгеньев. Ему эта вещь понравилась.

 

«По-моему, это хотя и грустная, но хорошая повесть, – отметил он 12 июня 1962 года в своём заключении. – Написал я эту фразу – и устыдился. Откуда взялось это «но»? Как будто, грустное не может быть хорошим. Как будто в литературе знаком плюс могут быть отмечены только мажорные произведения…

Грустна эта повесть не только потому, что в ней рассказано о всяческих неблагополучиях в личной жизни милой, симпатичной и очень одинокой девушки Риты. Грустна она ещё и потому, что говорится в ней – говорится просто, искренне – о многих неустройствах в нашей жизни, – неустройствах, которые всё ещё мешают жить разумной и чистой жизнью, которые всё ещё мешают поступательному движению нашей жизни, как мешают ракушки, облепившие днище корабля, его быстрому ходу.

Неустройства эти, быть может, не так уж и страшны, как многие другие, более тёмные «родимые пятна» прошлого, – это безответственность и легкомыслие в своих действиях и поступках, мелкий эгоизм, своекорыстие в чувствах, душевная слепота и глухота, – но они мешают жить. Они – те колючки, сквозь которые человеку всё ещё приходится продираться, чтобы выйти на широкую дорогу.

И в повести Ю.Гончарова, – так, по крайней мере, я понимаю её, – звучит своего рода призыв: «Люди, будьте бдительны! Будьте чисты и строги, – не доверяйте слепо тому, что внешне кажется красивым, а на деле оказывается ничтожным. Проверяйте разумом, сердцем, совестью свои дела и поступки, – иначе вы можете пропустить то настоящее и ценное, что, может быть, встречается раз в жизни!»

В этом призыве, в этой идейной направленности повести – её глубоко человечное, жизнеутверждающее начало, которое, как мне кажется, не может не взволновать каждого, кто прочтет её.

Названной выше девушке Рите встретился на загородной прогулке «настоящий» человек – Виктор. Но она, что называется «просмотрела» его, – автор весьма точно и убедительно показывает, как и почему она его «просмотрела». А всё остальное, что потом встретилось ей, – и блистательный Красносельский, и упоённый собою Герман – при всей своей кажущейся внешней занимательности и привлекательности оказалось печальной ошибкой, обидной, принижающей душу фальшью.

Повесть, по-моему, написана хорошо. Хороший язык. Есть отличные пейзажи. И действующие лица получились очень живыми. Особенно удались Красносельский и Герман. С хорошим умным тактом, без малейшего нажима, естественно, правдиво раскрывается мещанская, обывательская сущность этих, в общем-то и неплохих людей.

Удались Сима и Вовка. Да и Рита, главное лицо в повести, тоже получилась, хотя, поскольку она несёт основные нагрузки, хотелось бы видеть несколько более углублённое раскрытие её характера.

Повесть потребует редакторской работы, но, как мне кажется по первому её чтению, не такой уж большой.

Я за то, чтобы мы опубликовали «Костёр над обрывом» в будущем году.

Два слова о рецензии И.Нолле на эту повесть.

Внимательно прочитав рецензию, я, честно говоря, так и не понял: хвалит рецензент повесть или порицает её. Как будто, порицает, хотя и отмечает художественные достоинства повести. Но как же тогда понять заключительную фразу рецензии: «если поветь «Костёр над обрывом» была бы опубликована, она вызвала бы горячий отклик читателя»?.. И потом, – очень уж много в этой рецензии мыслей и положений, совершенно произвольно приписываемых автору рецензентом!» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 55, лл. 77–79).

 

Пока в редакции «Москвы» думали, ставить в план публикаций 63-го года «Костёр над обрывом» или нет, Гончаров закончил новую повесть «Дезертир», которую он предложил уже журналу «Новый мир». Но там писателя не поняли. Ему ответили отказом.

 

«Редколлегия журнала <«Новый мир»>, – сообщил Гончарову 3 июля 1962 года заведующий отделом прозы «Нового мира» Евгений Герасимов, – ознакомилась с Вашей повестью «Дезертир» и пришла к выводу, что, к сожалению, опубликование её в «Новом мире» невозможно. Дело в том, что в атмосфере повести нет ощущения времени. Если бы в ней не упоминалось о печати сельсовета на замке опустевшей избы, то можно было бы подумать, что действие происходит не в Отечественную войну, а в первую мировую. Вероятно Вам просто не хватило жизненного материала для осуществления своего, в основе интересного, замысла. Недостаток материала особенно чувствуется во второй половине повести. Тут она приобретает явно головной, рассудочный характер. Замысел выглядит обнажённым.

Всё это не мешает нам рассчитывать на Ваше сотрудничество в нашем журнале» (РГАЛИ, ф. 1702, оп. 8, д. 651, л. 7).

 

Конечно, Гончаров был сильно расстроен отказом москвичей. Но и сдаваться он не собирался. Уже в 1963 году писатель вновь постучался в журнал «Москва», предложив ему повесть «Сын». Однако и эта попытка напечататься в столице оказалась для него неудачной.

 

«С очень нелёгким чувством, – сообщила ему письмом 19 июня 1963 года член редколлегии «Москвы» Евгения Леваковская, – начинаю я это письмо. Повесть я прочла уже недели две тому назад, да всё ходила вокруг неё, проверяла, так сказать, впечатление, но теперь уверилась в своих выводах и вот – пишу.

Вы знаете моё абсолютно доброе, уважительное отношение к Вам и к тому, что Вы пишете, и мне самой крайне неприятен сделанный по повести вывод, но я твёрдо убеждена, что в настоящем её виде повесть не может быть напечатана, а если б её напечатали и она была бы замечена, ничего кроме серьёзных неприятностей это бы Вам не принесло. Я искренне удивляюсь, как мог названный Вами товарищ в названном Вами издательстве одобрить вещь в нынешнем её виде.

Поверьте, я в своих выводах основываюсь отнюдь не только на тех предостережениях, скажем, которые неоднократно высказывались уже, когда речь касалась произведений на тему лагеря, арестов, тридцать седьмого года в целом. Я считаю, что совершенно независимо от подобных предостережений Вы, в основном неверно, тенденциозно освещаете и тему и материал.

Я, к сожалению, знакома со всеми тяжкими особенностями тридцать седьмого года не понаслышке и могу «со знанием дела» об этом времени говорить. Но я с уверенностью утверждаю, что в самые тяжкие для меня месяцы редкие единицы из близких, окружавших меня людей, отвернулись от меня, бросили, предали или понуждали к предательству. Кто же как не люди помогли мне и таким как я – и Ваш Олег – пережить это страшное время?

У Вас же во всей повести, из коммунистов и беспартийных, взрослых и юношей не нашлось ни одного хорошего, честного, не протрусившего до мозга костей человека. Да разве это правда?

Только один старик – учитель… Но ведь Вы даёте понять, что эту светлую личность и до тридцать седьмого года держали, так сказать, в загоне, не давали ему хода. Если сопоставить это обстоятельство с многими другими деталями, то и напрашивается вывод: были люди и было благородство только в годы гражданской войны, в первые годы революции, а потом началось сплошное перерождение. И это не правда!

В своём отрешении ярче проработать тему перерождения, Вы нередко прибегаете к явным натяжкам.

На стр. 48–49 читаем о том, как Олег воспринимает перемену в обстановке райкома комсомола, нарождающуюся помпезность, как меняется на его глазах Корчагин и т.д.

Да когда же это успел он уловить, когда в райкоме-то бывает без году неделю, а Корчагина другим и не видел никогда? Процесс-то ведь такого рода длительный был, не восьмикласснику только что принятому в комсомол его подметить и осознать.

Кончается повесть оптимистическим утверждением о том, что отрёкшийся от отца под нажимом коллектива и руководства, презирающий себя Олег страдает, и из него, дескать, в эту именно минуту начинает формироваться человек.

А поверить в это немыслимо, потому что человеком можно стать только среди людей и с их помощью, а весь мир, окружающий Олега настолько беспросветен, настолько ни одной человеческой души нет возле него, что кроме как трусом, конъюнктурщиком бездумным он никем стать не может. Нелюди и выращивают нелюдей.

Написана повесть во многих частностях литературно очень хорошо. Очень хороши оперативники, пришедшие арестовывать, бабушка, Искра, девица-комсорг, многие и многие персонажи и сцены, но в целом весь пафос, всё направление повести представляется мне неверным, вызывающим острое чувство протеста: нет, не всё было плохо до тридцать седьмого, нет, не все были бессердечными или подлыми в тридцать седьмом.

Я не буду сейчас говорить об отдельных удачах или ошибках, да вряд ли это Вам и нужно. У нас в журнале я никому повесть не покажу, ибо абсолютно уверена, что положительных отзывов он получить не может. Но я от души советую Вам, дорогой Юрий Данилович, продумайте серьёзно этот вопрос, посоветуйтесь ещё с кем-то, чьим именем Вы дорожите. Я совершенно уверена, что, напечатав этот вариант, Вы можете принести вред читателю, особенно молодому, и заслуженные неприятности себе.

Если будете в Москве и застанете меня в городе, я буду очень рада поговорить более подробно.

Извините меня, друг мой, за резкость, но я предостерегаю Вас с самыми лучшими намерениями, поверьте!

Рукопись возвращаю чистенькой, пометок на полях нигде не делала» (РГАЛИ, ф. 2931, оп. 1, д. 62, лл. 40–42).

 

Потерпев фиаско с московскими редакциями, Гончаров потом сделал ставку на воронежские издания. В 1964 году его поддержал главный редактор журнала «Подъём» Фёдор Волохов, напечатавший повесть «Неудача». После этого осмелела и столица, выпустившая в одном томе «Дезертира» и «Неудачу». Однако вскоре очухались верхи. «Неудачу» Гончарова даже раскритиковали в одном из постановлений ЦК КПСС. Хотя, как считал немецкий славист В.Казак, повесть «Неудача» – это «литературный памятник погибшим в 1942 году под Воронежем 12-ти тысячам солдат, жертв сталинского военного руководства».

Позже повести Гончарова случайно попались в Литве к Константину Воробьёву.

 

«А Гончарова, – сообщил 16 апреля 1968 года своему московскому редактору Инге Фоминой Воробьёв, – я впервые прочёл в Друскининкай. Это была изданная Вами, сударыня, книга «Дезертир». На библиотечных полках, захламлённых разными там «Огнями и мечами», «Сыновними бунтами» и прочей кака-латурой, книжка эта сияла своей девственной нетронутостью, – она была чиста, как женская слеза по мужской вероломности: её не читали. Это, между прочим, верный признак того, что книжка дельная. Я её взял, начал читать часов в десять вечера и поздно ночью прикончил обе повести – «Дезертир» и «Неудача».

Должен Вам заявить, милостивая государыня, что Вы издали отличнейшую, талантливую, серьёзную и честную книгу! И за то Вам душевнейшее спасибо! Конечно же, мне хотелось сказать Гончарову полтора тёплых слова. Что я и проделал».

 

Высоко оценил потом прозу Гончарова и Григорий Бакланов.

 

«Повесть «Неудача», – писал Бакланов, – одна из моих любимых книг о войне. Читая её, нельзя не поражаться силе и ёмкости памяти Юрия Гончарова, тому особому, народному взгляду на людей и события, который только и даёт возможность создавать цельные, глубоко нравственные характеры».

 

Однако в инстанциях Гончарова продолжали недолюбливать. Не случайно в партийную линию не вписалась напечатанная в 1966 году в журнале «Молодая гвардия» повесть Гончарова «Старый хутор» – о бессмысленном уничтожении советской властью старых дворянских поместий.

В конце 60-х годов Гончаров устроился в редакцию «Подъёма». Он стал много издаваться. Его самым преданным читателем стал Константин Воробьёв.

 

«И «Ночи» прочёл, – написал Гончарову в 1971 году Воробьёв, – и письмо получил – спасибо! Книга у Вас вышла плотная, по-бунински беспощадная, чистая и благородная. Ей, конечно, не проникнуть ни в «Гвардию», ни в «Кордегардию» на Сапуновском проезде – порода и осанка не те, но, право же, не тужите. Всё закономерно и логично, если только эти слова уместны здесь. Моё личное отношение к Вашему светлому дарованию известно. Придира и сухарь, я всё трудней и трудней читаю моих современников – этот процесс всегда сопровождается надсадным напряжением всего нутра, будто помогаешь вытаскивать из болота увязшую телегу. А Вас читать мне радостно и свободно, и временами я ловлю себя на ребяческой зависти, что вот, дескать, кто-то может, а ты – нет. У Вас бывает такое, когда читаете Бунина, например? Стыдиться этого не следует, тут всё верно и свято.

«Сто холодных ночей» приобрели пламенного пропагандиста в лице моей жены. Она заведует кафедрой языков и литературы в одном тут прибалтийском вузе, ну и вся кафедра читает книгу в тихом удивлении тому, что такое ещё появляется на нашем чудесном свете. А это опять-таки хорошо, хоть и грустно оттого, что «всё наше будет после нас», если немного перефразировать этот Ваш тайный эпиграф к своей книге.

Итак, поздравляю Вас с большой удачей. Я надеюсь, что нам однажды удастся – совершенно одним, вдвоём – отпраздновать Вашу победу над ублюдками, застившими свет».

 

Однако партийная критика не дремала, и вскоре и Гончарова, и Воробьёва обложили не где-нибудь, а в самом главном издании страны – в «Правде». Правда, Гончаров какое-то время ещё пробовал сопротивляться, но потом сдался.

 

«Цензуру, – сообщил он в 1972 году Воробьёву, – не перебороть, это я хорошо узнал вот только что, когда в Воронеже на 7 месяцев задержали и искромсали мою книгу воспоминаний о Паустовском и в ответ на мои упорствования хотели даже вообще её уничтожить, отправить в разбор. Так что мой совет – не следуйте моему дурному примеру, и пусть скорее выходит Ваша книга; что в ней заложено – всё равно скажется, сколько бы из неё ни вырезали».

 

У Гончарова наконец начала налаживаться личная жизнь. Потеплели к нему и в издательствах.

 

«Знаю, – написал ему в 1974 году Воробьёв, – что ты счастливый отец, с чем тебя сердечно поздравляю, что в «Сов. России» выходит твоя книга, что Павловский из «Лит. России» позавчера звонил тебе и заказал «Как мы пишем», – напиши им всерьёз, как мы это делаем, как сходим с ума, как нищенствуем, что умные и грамотные люди с чистой совестью знают тебя, любят тебя, ну а всё остальное зависит от тебя самого. Но, как сам понимаешь, надо нам удержаться на прежнем уровне – я разумею «Неудачу», «Дезертира», «Убиты под Москвой».

 

А потом случилась горбачёвская перестройка. О Гончарове вспомнила «Литературная Россия». Редакция послала к писателю в Воронеж своего сотрудника Георгия Елина.

 

«Гончаров, – отметил в октябре 1986 года в своём дневнике Елин, – самый сильный прозаик в Воронеже, а всесоюзной известности у него нет. Могла бы писательская судьба сложиться иначе, опубликуй Твардовский в своём «Новом мире» гончаровский рассказ «Хлеб палача» (об исполнителе расстрельных приговоров в 37-м). Не успел АТ, а наша в «ЛитРоссии» (четверть века спустя!) публикация – воздаяние должного, но и только».

 

В том же 1986 году Гончаров был удостоен Госпремии РСФСР за книгу прозы «Ожидания».

Умер Гончаров 20 февраля 2013 года в Воронеже. Похоронили его в родном городе на Коминтерновском кладбище. Часть материалов писателя сейчас хранится в Государственном архиве Воронежской области (Р-402).

 

Вячеслав ОГРЫЗКО