Гамбургский: досрочно

№ 2006 / 37, 23.02.2015

Ольга Татаринова: за плечами этого талантливого писателя, поэта, переводчика, члена редколлегии журнала «Крещатик», руководителя известной литературной мастерской – московской студии «Кипарисовый ларец» – не только Литстудия при Союзе писателей экс-СССР и Литинститут. Эта исключительно цельная, проницательная и сердечная женщина, дом которой – клад книг и рукописей как собственных, так и ученических, – окончила Рязанский радиоинститут и десять лет отработала в области космической техники. А ещё – играла на скрипке. А ещё – в большой теннис. И – в буквы, в буквы: последние, в отличие от нот и кортов, оказались самыми важными: пишет, сколько себя помнит. Всегда. Везде. Вне зависимости от «привечаемости» в замкнутых литкругах. Результат – девять книг прозы и стихов, публикации в альманахах и коллективных сборниках. В переводах Татариновой выходили также крупнейшие поэты ХХ века: И.Р. Бехер, Ева Штриттматер, Ингеборг Бахман, Пауль Целан, Готфрид Бенн, Теодор Дойблер, Франц Верфель, Георг Тракль, Аллен Гинсберг, Джон Эшбери, а также роман Айрис Мердок «Сон Бруно», рассказ «Клей» лауреата Нобелевской премии Патрика Уайта и многие другие. Совсем скоро санкт-петербургское издательство «Алетейя» выпустит в люди её новый роман «Spring.doc». Состоя в Союзе писателей Москвы, из так называемого «литпроцесса» тем не менее долгое время была «исключена» хоть и «условно», однако без права переписки с читателем. Гамбургский, конечно, разрубит гордиев узел. А если – Здесь и Сейчас? Жизнь коротка. Неизданные тексты рвутся на воздух. Изданные – взрывают его. Дают свободу – свободному.

***
Это – внятная и светлая проза, но внимательный читатель с любовью узнает в её авторе поэта, всею душою провидящего красоту и печаль этого мира. Детское это, чистое видение счастливо совпадает со зрелостью ума, опытностью писательской руки.
Белла Ахмадулина
Ольга Татаринова одарена именно от природы, что мне видно, как Божий день. Её образованность – только обрамление её дара, а не содержание, как у многих династийных обитателей Садового кольца. Кроме того, ей присуща редкая дисциплина мысли, вымуштрованная, думаю, именно её переводческой работой. Само общение с европейской прозой подарило ей отличную дистанцию к «родным осинам»…
Марина Палей

***
– Ольга Ивановна, в так называемые «нулевые годы» ваша проза, эссеистика и стихи стали издаваться чаще, чем во времена «пере-…» и post-«стройки», а также в безвременье «застоя». С чем вы это связываете?
– Как и во всём на свете, тут сложное, не лишённое мистики сочетание понятной нам закономерности и непостижимой случайности. Могу только предполагать, что в Советском Союзе, государстве режимном, главным политическим тезисом которого была диктатура пролетариата (конечно, фиктивная) я, с моей страстной «тоской по мировой культуре», была закономерно отверженным элементом. Отщепенкой – они любили это слово. Все мои публикации носили случайный характер – но и в этом была, наверно, своя закономерность: изредка попадались люди, ценившие именно эти в моём творчестве качества и мотивы. Им это импонировало. Но основной массе издательских работников, приверженных то ли режиму, то ли его основаниям, то ли своему месту в социальной иерархии, я была чужда «как класс», на дух, почти инстинктивно. Им искренне не нравились мои «замашки». У меня в нью-йоркском «Новом журнале» было в 1991 году подробное эссе на эту тему: о двух антагонистичных культурах в Советском Союзе: пролеткульте – в более широком смысле, чем употреблял это слово Ленин, ведь вершки русской национальной культуры были истреблены физически – и «недобитках», старой русской интеллигенции, которая на моём веку, в моих детстве и юности ещё попадалась в числе моих школьных учителей, институтских преподавателей и так далее. Сейчас, по моему ощущению, она погибла окончательно. А ведь «русский интеллигент» – это было мировое понятие, как джентльмен или ковбой. Зато на чахлых – а может быть, мощных, как посмотреть – корнях этих «недобитков» взросло новое молодое племя; в эссе я называю это явление культурным гибридом, одним из первых ярких проявлений которого был Бродский. Вот вы, совсем молодой прозаик, – заинтересовались мною – это, надеюсь, симптоматично.
– «Некурящий Радищев», вышедший в 2004-м в издательстве «ЛИНОР», – переиздание книги, выпущенной «Советским писателем» более десяти лет назад. В каком году был опубликован этот роман, где явно прослеживается переосмысление бунинского письма?
– Переиздание «Некурящего Радищева» в 2004 году – просто частная инициатива моей подруги, писательницы Люси Цветковой. Это всего 200 экземпляров, и хорошо, потому что там есть ошибки в вёрстке. Первый тираж, 5000 экземпляров, вышел в издательстве «Советский писатель» в 1992-м, а написан роман в 1986 – 1987 годах. Когда я, в общем-то, наверно уже чуяла, к чему дело идёт и где берёт свои начала. А насчёт переосмысления бунинского письма – это мне очень приятно слышать, потому что Бунин – мой литературный бог. И, наверно, это не переосмысление – во всяком случае, я бы «не посмела» его переосмысливать, – а скорее, сумма влияний плюс особенности моего мышления и почерка.
– Насколько сложно было издать этот роман в 1992-м и 2004-м? Каковы сходства-различия этих сложностей? Имею в виду так называемую «сравнительную характеристику»: публикаций в 1992-м и 2004-м – это «Онегин и Печорин», «Онегин и Онегин» или «Печорин и Печорин»?
– Как я уже сказала, переиздание было осуществлено на средства Люси Цветковой – так что это просто: деньги. А издание 1992 года было, по-моему, одной из последних книг «Советского писателя», перед тем как он канул в Лету. Так что тогда никто уже ничего не контролировал, да и не читал, кажется. Во всяком случае, книга прошла незамеченной. Все страдали от нехватки денег на непомерно вздорожавшие продукты – перестройка ведь завершилась жесточайшей шоковой терапией, осуществлённой бывшими комсомольцами, если вы помните. Завершилась «днём открытых убийств», прямо по пророческой повести Юрия Даниэля «Говорит Москва». Да что там днём – годами открытых убийств. Сейчас же издавать свою прозу мне не по средствам – а в дотационных издательствах те же люди, что и прежде, так что я опять никуда не попадаю. Не знаю, Печорин это или Онегин. Тех ведь авторов тоже ссылали – на смерть, между прочим, на войну. Ну, в Михайловское. Да я тоже из своего Отрадного не очень-то куда-нибудь могу выбраться.
– Да, вашу прозу питает, в сущности, тот же источник, что и прозу Бунина. Фразы музыкально отточены, интонации упруги, мотивы – да не убоимся «шаблона» – вечны. С кем из авторов 19 – 20 столетий вы ощущаете непосредственную связь? Имею в виду преемственность, традиции.
– Да, Бунин говорит, что он «слышит» рассказ перед тем как его написать: тональность, первую фразу… Непосредственная связь с Чеховым, наверно, тоже имеется, это многие отмечают – я его также боготворю. Как и Бунин. Тургеневым зачитывалась в детстве, люблю его, это правда. Вы даже навели меня на мысль, что его литературное «нововведение», получившее в Европе название Russian long long short story, я впитала с детских лет. Для меня характерен этот жанр, этот объём – маленького романа. Да вообще люблю и чту всех великих русских писателей и поэтов. А любимый современный прозаик – лауреат Нобелевской премии Патрик Уайт, хотя он и умер в 1992 году. С тех пор никого ещё не полюбила. Так, чтоб до дрожи. Трудно себя препарировать в этом отношении – верно, это со стороны и виднее. Люблю музыку, она сопровождает меня на протяжении всей жизни. С детства была киноманкой – так что влияние кино наверняка очень сильно. Любимые кинорежиссёры – Ингмар Бергман, Франсуа Трюффо, Антониони. А «вечные мотивы» – догадалась в какой-то момент, что в них только и секрет долговечности произведений искусства. Ну и в исполнении, конечно. В совершенстве формы. К которому вечно же и стремишься. Человек стремится – метафизически. К божественному совершенству.
– Вы окончили рязанский радиоинститут и много лет работали в области космической техники. Когда и как пришли к литературе? Что дало/отняло «технарское» образование? Насколько высшая математика оказалась (бес)полезна?
– Да, мой жизненный путь был весьма извилист. К литературе я «пришла» в три с половиной года – научилась читать. Кажется, сама. С помощью бабушки. Первой книгой был том Шекспира Брокгауза и Эфрона, но, слава Богу, с «Бурей» и «Зимней сказкой», а не с «Макбетом» или «Королём Лиром». Так получилось – шла война, других, более подходящих книг не оказалось под рукой. А может, это и есть самая подходящая. Во всяком случае, я её не спускала с коленей (не выпускала из объятий). Как и «Илиаду» в русском переложении Жуковского. После окончания школы поступила в технический вуз – не видела для себя иных возможностей в тех условиях. Но я не жалею о дальних объездах. Мышление развивают две дисциплины – философия и математика. Философия как воспитание способности «суждения чистого разума», прибегая к определению Канта, в Советском Союзе в образовании не присутствовала, поэтому остаётся благодарить судьбу за математику. К тому же я была пылко ею увлечена и сильна в ней.
– Ваш первый литературный опыт – возможно, «острый»: насколько серьёзно вы к нему отнеслись? Что послужило мотивом к созданию самого первого текста?
– Первое стихотворение я написала в восемь лет, конечно, ни об «остроте», ни о «серьёзности» говорить не приходится. Загадочно только, что оно было весьма литературно-назидательным (словно бы предвосхищало мою воспитательскую активность) и начиналось словами:

Если хочешь быть поэтом
И стихи писать,
Не забудь – тебе при этом
Нужно много, много знать…

Но, конечно, это была собственная программа жизни. То есть тезис, прямо противоположный пролеткультовским установкам с их любимой притчей о сороконожке. Как пелось в уличной песенке моих детских лет, под гитару, «много у нас диковин, / каждый из нас Бетховен…» Только теперь понимаю, что это была народная сатирическая рефлексия на «их» идеологию.
За первый роман я принялась лет в двенадцать, долго им жила, читала классу главы на чердаке, говоря, что это книга из библиотеки. Он был о французских графинях. Решившись показать его старшей сестре, я была посрамлена ею – «Ну что тебе эти французские графини? Что ты можешь о них знать? Напиши про свой класс». Я немедленно завела тетрадь с надписью: «Дневник Олега Авдеенко». Но вскоре она мне наскучила, эта обыдёнщина. Так я и металась лет двадцать между тем и этим. Между «высоким» и «обыденным». Да даже больше. Какое там двадцать. Первая страница собственной прозы понравилась мне года в двадцать четыре. Страница! Одна только страница. До выработки индивидуальной поэтики было ещё очень далеко.
А первая моя публикация состоялась на страницах «Пионерской правды» в десять лет, но они там так изуродовали мой текст, доведя его до пошлой заметки лозунгового свойства, что я крепко-накрепко решила больше «с ними» не связываться. Кто это «они» – я, конечно, не понимала, но впоследствии с изумлением обнаружила, что все вокруг говорят – «они»: у «них» закрытые распределители, «они» едят чёрную икру, для «них» правосудие не писано, и проч., и проч. Всегда, во всю историю – страна делилась на народ – и на «них». Так что я счастлива принадлежать к народу, а не «есть чёрную икру». Это мой жизненный выбор, возможно, главный из выборов.
– Вы много переводили: Айрис Мердок («Сон Бруно»), Аллена Гинсберга, Пауля Целана – перечислять можно долго. Кто из зарубежных писателей, «адаптированных» вами для русскоязычного читателя, не владеющего языком оригинала, кажется вам наиболее интересным?
– Самым значительным, что я сделала за жизнь, сама я считаю переводы 27 стихотворений Готфрида Бенна, величайшего в ХХ веке германского поэта, ещё мало известного российскому интеллектуалу. Не все из этих переводов даже ещё изданы. Всё, что я переводила не для денег, а «по любви», было для меня таким же точно личным творчеством, как и собственное сочинительство. Я в них во всех была страстно влюблена – в африканцев Ленри Питерса и Джареда Ангиру, австрияков Ингеброг Бахман и Пауля Целана, в англичан Олдоса Хаксли, Сидни Кейса и Дилана Томаса, в австралийца Патрика Уайта. Я мечтала перевести свой (его) любимый роман «Фосс», пять заявок написала в «Художественную литературу», «Радугу» и «Молодую гвардию» – нигде не откликнулись. А мне кажется, вряд ли кто-нибудь так остро способен его почувствовать с литературной стороны. Остался в анналах – в книге-приложении к журналу «Иностранная литература» 1986 года – только мой перевод его рассказа «Клэй». Тоже, кстати, Russian long long short story – он очень любил русскую литературу.
– Уже 25 лет вы ведёте литературную студию «Кипарисовый ларец», известную и как своеобразное «связующее звено» с Литинститутом, – все ваши ученики в вуз этот в своё время поступили. Так расскажите о «…ларце» и его «обитателях».
– Об этом у меня существует лирический роман-non-fiction «Кипарисовый ларец», изданный одним из моих воспитанников, поэтом Александром Москаленко, небольшим тиражом. Так что в крупнейших библиотеках страны он имеется. Да, наверно, и в интернете, так как получаю отзывы о нём из разных стран. Там описано, как меня пригласили в 1982 году на творческий вечер в Московский физико-технический институт как поэтессу андеграунда, а потом сами студенты попросили вести у них литературную студию. Из первых моих студийцев-физиков в литературу, как и я, перекочевали Игорь Болычев, выдающийся, я считаю, лирик 80-х – 90-х годов, гениальный переводчик, ныне доцент Литературного института, и Владимир Бабков, переводчик-американист – тоже ведёт теперь семинар художественного перевода в Литинституте. Потом меня пригласили как руководителя литературной студии во Фрунзенский Дворец пионеров на Миуссах; в студию пришли школьники, студенты московских вузов – да, тридцать пять человек из них окончили за это время Литературный институт, но не все стали профессиональными литераторами. Многие уехали за границу. В общем, это слёзное повествование. В настоящий момент круг «Кипарисового ларца» ограничивается наиболее верными ему – среди них Александра Козырева, Болычев, Александр Москаленко, Илья Оганджанов, Сергей Кромин, Елена Лапшина, Иван Макаров, несколько талантливых молодых.
– Что делается в студии сейчас? Знаю, вас лишили помещения, где проходили мастер-классы. С чем это связано и возможно ли получить новое?
– В том-то и дело, что времена изменились – литературное творчество перестало быть престижным занятием, и детей, школьников родители перестали приводить во Дворец. И нас оттуда выставили. Ведём переговоры в Доме «Русское зарубежье», что из этого получится – пока неясно. Конечно, логично было бы нас поместить именно при Литературном институте как единственную профессионально ориентированную студию, но… В общем, пока существуем как дружеское сообщество мастеров – мастерская – виртуально.
– Что происходит, на ваш взгляд, в современной русскоязычной литературе? Какие намечаются тенденции в молодой русской прозе и поэзии? (Из опыта «Кипарисового ларца» и ваших учеников. Кстати, сколько их?)
– Я почти не знакома с состоянием дел. Читаю, как видите, совсем другое – «вечное». А мои ученики очень разные. Я стараюсь не подвергать их какой бы то ни было унификации, вслушиваюсь в их нутро, внутреннее содержание. Ведь именно оно ищет подходящее для себя оформление – имманентную себе форму. Так что каждый из них – это тенденция, если талантлив. В готовые формы вписывают некое угодное им содержание вторичные поэты, прозаики – я тоже не против. Это ведь собственно и есть культура. Главное, чтобы оранжерея была. Даже в поле все цветы важны. Мои ученики – Козырева, Болычев, Оганджанов, Кромин, Елизавета Кулиева – все по-своему интересны и своеобычны. Александр Москаленко, например, очень интересно продолжает линию Александра Ерёменко – от технического термина к образу, то есть в некотором роде, казалось бы, движение «вспять». Но в современной техногенной цивилизации технические термины, да, становятся символами. Иногда страшными. Трагическими. Кромина ценю очень за работу с языком, копошение в корнесловии. Языку ведь нельзя дать погибнуть в это опасное для него время, когда он крайне утилизируется, упрощается – не в смысле изящества, а в смысле примитивизации. На язык у нас вся надежда – чтобы Россия осталась Россией, осталась на карте мира. Есть уникумы вроде Александра Свиридова – самородок из-под Тамбова, в нём ещё живы артезианские глубины образности, народности. Так что народ наш – всё ещё великий. И может, даже прибавит в талантливости с очередной масштабной ассимиляцией, свидетелями которой мы являемся. Если, конечно, не резать пришлый человеческий материал на улицах. Россия сейчас в таком историческом повороте, при котором надо каждому спасибо сказать, кто хочет в ней жить, а значит, быть русским – россиянином.
– Вы издаёте стихи за свой счёт, и…
– Стараюсь как-то их закрепить, оставить после себя – естественное, наверно, стремление сочинителя. Семь стихотворных книг – а в периодике за всё советское время было не больше трёх-четырёх стихотворений. Что я могу знать о том, как они воспринимаются людьми? Знакомые с ними подруги знали их наизусть. В последнее время значительные подборки появлялись в «Крещатике», в альманахе «Илья», в «Дне поэзии-2000», в «Интернет-антологии» Александра Москаленко. В общем, возможностей мало.
– Когда-то вы говорили, что Финляндия – далеко не безразличная для вас страна. С чем это связано?
– Да, в моём генеалогическом древе по материнской линии – несколько скандинавских «прививок», в том числе финская. У нас ведь была старая петербургская семья времён, когда Финляндия была частью России, и смешанные браки не являлись редкостью. Кстати, моя ближайшая подруга (она уже умерла) была эстонка – и неспроста: эстонцы ведь те же «финны», у них и языки очень похожи.
– У Александра Бараша в одной из статей (журнал «Зеркало») говорится о «международной русской литературе». Как вы относитесь к такому термину? Имею в виду развенчание им «российского мифа» о том, что писатель якобы гибнет без страны своего языка. И вот, например, один из наиболее ярких примеров этого развенчания – проза европейского периода эмигрировавшей в Нидерланды петербурженки Марины Палей (её роман «Клеменс» вошёл в шорт-лист новой престижной премии «Большая книга»): великолепный русский язык!
– Да, Марина Палей очень талантливый человек, и я рада услышать от вас, что она продолжает работать на русском языке и в Голландии. Несметное число уроженцев Советского Союза рассыпалось по миру как горох, едва открыли границы. «Писатель гибнет» – это по-разному можно понимать. Хемингуэй колесил по миру и писал на своём родном языке, потом осел на Кубе и продолжал писать об увиденном за жизнь. И получил Нобелевскую премию. Нобелевскую премию получил Бунин, живший во Франции, близок к ней был Мережковский – парижанин. А вот Мандельштам действительно погиб, в прямом смысле слова, – у себя на родине. Цветаева вернулась – и что? По-моему, наше государство – губительно для писателя. Всегда было и продолжает быть. Раздаёт премии чёрт знает кому, «мочит в сортире» гениев всякими постановлениями и непризнанием. Величайший парадокс состоит в том, что мы так привязаны к России – Тургенев, Толстой, Достоевский, Блок, Набоков, Бунин, Георгий Иванов, да все – абсолютно все, независимо от того, уехали или остались. Я сама состою в редколлегии эмигрантского издания – журнала «Крещатик», главный редактор которого Борис Марковский – отличный киевский поэт – публикует авторов со всего глобуса: Global Russian. Мне, например, очень интересно читать по-русски авторов, из произведений которых я узнаю о быте, ритме жизни, реалиях стран, в которых они теперь живут: всё ведь это глазами русского человека, то, на что западный человек, вообще «абориген» не обратил бы даже внимания: мы выползли из-под железного занавеса, ура! В Германии, кроме Марковского, живёт и работает мой друг Вальдемар Вебер, интересную прозу пишет по-русски. Мои студийцы разных лет: Александр Грабарь, Николай Ребер в Цюрихе – пишут и выпускают книги стихов. Другое дело, что у нас не знают, кто такой Фридрих Горенштейн – это другое дело. Что великолепная поэтесса Галина Погожева живёт в Париже. Там же оригинальный Ливри. Юрий Колкер в Лондоне. Так что такие «смелые» обобщения о гибели скорее пахнут пропагандой. Это нам, нам горестно и грустно, что они уезжают, потому что мы их теряем в эгоистическом смысле – их нет больше рядом с нами. Так я полагаю.
– Насколько изменилось ваше письмо в 2000-х по сравнению с 1970 – 1990 годами? Основные мотивы вашего творчества остались прежними или трансформировались?
– Очень трудно судить о собственном творчестве. Мне, по крайней мере, трудно. Мотивы – мотив у каждой вещи свой. Живёшь, думаешь, чувствуешь – постоянно возникают разнообразные мотивы, проблемы существования. Если работаешь над собой, живёшь напряжённой внутренней жизнью, погружён в эстетическую реальность: литературную, музыкальную, живописную, кинематографическую – то нарабатывается мастерство, усложняется техника, способность оперировать большим количеством художественных компонентов, копаешь глубже – надеюсь. Но не мне ведь судить. Обо мне так мало написано. Никакой критики. Да я и не верю в литературную критику. Мне гораздо дороже читательская рефлексия и мнения собратьев по перу. Да ведь мы все тоже группируемся по разным литературным пристрастиям. Так что время и люди – вот единственный суд. Но в их поле зрения – людей и времени – надо ещё попасть. Я пока не попала, по-моему. Так что живу в блаженном неведении и пишу в своё удовольствие.
– Ваш новый роман, выходящий в издательстве «Алетейя», – о чём он?
– Ну, о чём роман – это не вопрос. Когда у Льва Толстого спросили, о чём «Анна Каренина», он раздражённо ответил, что в ответ на этот вопрос надо прочесть книгу вслух от корки до корки… Про писательницу, которая пишет прозу, и по ходу композиции показывается и эта писательница, и её проза – и на этом материале множество разных проблем существования, как временных, так и «вечных», как вы выразились. В общем, это называется – многотемность и многоплановость. Очень-очень. Много литературных аллюзий, даже с целым фильмом Антониони я сюжетно вступаю в полемику по определённому вопросу, в заявлении героини в ЖЭК по поводу сломанного крана цитирую «Философические письма» Чаадаева, и так далее. В общем – гипертекст, такое модное слово. А называется он – «Spring.doc», название символизирует современность, мол, компьютерный роман, написанный уже на компьютере, а весна подразумевается 2000 года, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Историческими.
– С какими интересными, важными для личностного роста людьми довелось встречаться, и кто вам запомнился особенно?
– Встречи с людьми для меня всегда интересны. Всю жизнь. Даже просто в магазине пополемизировать по поводу юбки – приятно, если с приятным человеком. Согласитесь. Но вы, подозреваю, имеете в виду встречи с публичными, известными «массам» людьми. Тут мне предоставляется возможность воздать должное моим великим учителям: Борису Слуцкому, Юрию Трифонову, Вильгельму Левику, Элисбару Ананиашвили… Хочется рассказать об Аркадии Акимовиче Штейнберге – поэте, художнике, отце знаменитого в наше время Эдика Штейнберга. В наше время – это 60-е – 70-е годы, когда я дружила с «подпольными» художниками, кстати, в романе «Spring.doc» они также фигурируют – Анатолий Зверев и Альберт Гогуадзе, очень мой близкий и важный для моего развития друг. Так вот, Аркадий Акимович Штейнберг отсидел двенадцать лет в лагере за то, что «прокрутил» в конце войны киноленту, которую командование поручило куда-то там доставить – и кино-то что-то вроде «Девушки моей мечты». Но когда он вернулся из лагеря и надо было «начинать жизнь сначала», он для начала этого самого перевёл «Утраченный рай» Джона Мильтона. Это, если вы в курсе, толстая книга в стихах. И перевод этот был утрачен в бытовом порядке. Весь «Утраченный рай». 11 000 строчек. Так Акимыч перевёл его заново. Такой вот был мощный человек. Мудр, добр, умён, образован. До последних дней жизни у себя дома привечал всех «подзаборных» поэтов столицы. В семинаре Бориса Слуцкого, который я посещала в молодости, был поэт – давно уже известный переводчик – Володя Тихомиров. Услышав мои стихи, он сказал: «Надо тебя показать Акимычу». Это было в 72-м, не то 73 году. С тех пор я сама «показала» Акимычу всех, кого считала нужным поддержать и познакомить с «настоящим человеком» от литературы. Последний, кого он приветил и оценил, к моей радости – «Тут дело пахнет большим русским поэтом» – был мой уже ученик Игорь Болычев… Грустно вспоминать, знаете. Вы, наверное, ожидали каких-нибудь совсем других личностей. Очень у нас много в стране совершенно никому не известных замечательных людей. Понимаете, настоящие – они ведь, как правило, не на виду. Не рвутся в первые ряды из тщеславных побуждений. Они живут. Освещают жизнь вокруг себя. Знак «великое» пишут на мокром песке, и тихо идут домой – это Исикава Токубоку – жить великим, служить великому, в каком угодно, пусть самом скромном качестве. Простите. Мне очень грустно.
Беседу вела
Наталья РУБАНОВА