ФИЛОСОФИЯ – ЭТО НАШЕ УЖЕ-СОЗНАНИЕ

№ 2006 / 44, 23.02.2015

1. Забавы современной философии

Современная философия представляет собой довольно забавное зрелище. В ней есть несколько динозавров и ещё есть охотники на этих динозавров. Динозавры погибают, охотники остаются. Погиб Делёз, умер Деррида. И ничего. В ИФРАНе могильная тишина. Отдали Богу душу Бибихин, Зиновьев и Бородай. Слабое шевеление.
Философы, как маленькие дети, привыкли играть с любимыми понятиями. Забавляясь, они, как ёлку, украшали истину, пели очаровывающие песни субъекту, наряжали в разноцветные одеяния реальность. Но тут пришли злые дяди постмодернисты и отобрали у них эти игрушки. Рассердились философы, подняв страшный вой. Возненавидели они постмодернистов, ругая их последними словами за то, что они придумали какую-то философию без субъекта, без истины, без реальности, без сущности.
Я не постмодернист. Я архео-авангардист. Но сегодня я хочу утешить тех, кто любит играть в классику. Бог с вами, играйте. Мы подарим вам новые игрушки. Только не мешайте нам работать. Умерьте свой догматизм. Постмодернистов же я хочу поблагодарить за то, что они сделали несколько великий вещей.
Первое. Они научили нас различать мыслящее и разумное. Разумное – не значит мыслящее. Таков девиз современной философии. Постмодернисты поставили под сомнение весь тот идейный багаж, который накопила Европа и тем самым ослабила притягательность европейского интеллектуального пространства. Постмодернизм дал нам редкий шанс быть самими собой, самоопределиться.
Второе. Теперь очевидно, что античный проект философии и современный радикально отличаются тем, что в античности стремились к разумному, сегодня же мы обеспокоены сохранением своей мыслящей природы. Сегодня мы знаем, что быть разумным – не значит мыслить. А мыслить – не значит быть разумным.
Третье. Кто хочет мыслить, тот должен перестать играть в классику, рассуждая о сущностях, законах, субстанциях и прочем. Не основания, а пределы возможного интересуют нас сегодня. То, что есть, на пределе перестаёт быть тем, что оно есть. В пространстве предела мышление носит не понятийный, а парадоксальный характер. Здесь нельзя сохранить ясный взгляд субъекта. Здесь нет ни истины, ни лжи. Приблизившись к пределу возможного, нельзя следовать логике бинарных отношений. Здесь ты, как сплавщик леса, прыгаешь с бревна на бревно, а не подчиняешься априорным предписаниям разума.
Четвёртое. Постмодернизм – это не мода, которая приходит и уходит. Это отчаянный жест европейских интеллектуалов, открывший нам новый горизонт мысли. Лишь самые безнадёжные поклонники рациональности всё ещё продолжают строить систему, лишённую противоречий. Они ищут то звено в цепи знания, которое превратит их знание в систему. Мы же ищем то, что не позволяет системе стать системой.
До сих пор философия существовала в трёх измерениях. Она могла быть либо проективной, или деятельной, как у Фихте и Щедровицкого. И тогда в ней доминировал субъект. Либо же она была опытной, как у Шопенгауэра или у Мамардашвили. И тогда в ней объект доминировал над субъектом. Либо же она была половинчатой, как у Декарта и Канта. И тогда в ней количество действий приравнивалось к количеству испытаний и тем самым достигалось подобие какого-то равновесия субстанций.
В таком сонном состоянии философия могла бы просуществовать ещё очень долго. Если бы не одно обстоятельство. Она перестала кому-либо быть нужной. Ею перестали интересоваться не только образованные люди, но даже еврейские девушки. Философия ещё по инерции что-то говорила, но никому ничего уже не могла сказать. Поэтому её сдали в архив, отправили на склад, как хлам, как старую ненужную вещь. Тут же нашлись историки, которые составили из философов, как из бабочек, гербарии, пронумеровали их, подшили к делу, и эти дела стали показывать на факультете ненужных профессий.
Поскольку философии не стало, а философов ещё было много, постольку им надо было чем-то заняться. Самые умные стали экспертами, убеждающими легковерных в том, что всё, что существует, существует как текст. А поскольку текст – это лабиринт, или, как выразился один писатель-отщепенец, бесконечный тупик, постольку в нём без специальных знаний не обойтись. Эксперты разработали технологию чтения и стали мастерами игры в бисер.
Другие же занялись искусством, пошли к художникам, полагая, что люди искусства сообщены с миром иного и их устами говорит высшая истина. А поскольку самим философам сказать нечего, постольку часть из них толпится около поэтов и художников, слушая их и толкуя. Среди философов появились мастера по телам без локализации, теоретики фотографий, специалисты по кино и визуальной антропологии, дизайнеры поверхности и визажисты образов. Комизм положения состоит в том, что и художникам уже сказать нечего. Никто через него ничего не говорит. Он самовыражается. Искусство стало производством, эстетика – технологией, а художник – инженером. Режиссёр строит спектакль, как инженер строит мост. Авангард расширил границы искусства до предела, до невозможного. Оно вышло из музеев, концертных залов и переместилось на улицу, на обложки глянцевых журналов, в дома, переходы метро, в места массовых скоплений людей.
Большая часть философов стала историками и методологами, которые, как нищие на паперти, встали около храма науки, полагая, что им что-нибудь да перепадёт от её щедрот. Продвинутая часть интеллектуалов переместилась поближе к политике, к власти, создавая информационные шумы. Политтехнологи размножились, как крысы, став членами ордена золотого тельца.
Тёмное облако скуки накрыло Галилею философии.
Философия сегодня забавляется тем, что она продолжает мыслить мыслимое, встретившись с немыслимым.

2. О входном билете в философию

Греки научили нас мыслить мыслимое, предупредив, что мыслить немыслимое нельзя. Если мы это сделаем, то станем жалкими аутистами, а не успешными реалистами. Всё это значит, что они тождество бытия и мышления сделали входным билетом в философию. Если у тебя есть билет, то входи в круг посвящённых, не будь дураком и верь, что мир устроен так, что взаимодействием его частей воспроизводится и мир, и мысль в мире. И у тебя есть место в этом мире, за которое нужно заплатить тем, что границы твоего сознания будут всегда, как говорил Витгенштейн, очерчены языком. И ты всегда сможешь сказать то, что хочешь.
Но человек понимает больше, чем язык может ему это позволить выразить. Иногда слова не нужны нам для понимания. А это значит, что не границы сознания очерчены языком, а границы языка очерчены сознанием. И к этому сознанию мы обращаемся за помощью, когда нам нужно помыслить немыслимое.
Поскольку мысль – это всегда новая мысль, а бытие – это всегда одно и то же бытие, постольку мышление и бытие не могут встретиться. И мысль может начинать себя всякий раз заново без оглядки на бытие. В итоге входным билетом в современную философию становится не тождество бытия и мышления, а идея самоактуализации самости. Но только пусть не говорят нам, что мы субъективные идеалисты, ибо мы скажем в ответ: лучше самость без «я», чем «я» без самости.

3. Зачем нам самость без «я»?

Самость без «я» – это мыслящий хаос, мыслящая, но не разумная субстанция.
Сегодня честный человек поставит в центр не местоимение «я», не его активную форму, а пассивный оборот, страдательный залог. Он не скажет: «Я вижу деревья», он скажет: «Это они смотрят на меня». Правильнее говорить не: «Я почувствовал», а: «Мной что-то почувствовало себя».
Несовершенный вид действия оттесняет совершенный вид. Ускользающее «что» обессмысливает предметность, ибо никто не может сказать, что он сделал. Ты можешь говорить только о том, что находишь себя в режиме делания. Ты больше не субъект, а значит, и не мыслитель. И самовыражаться тебе ни к чему.
Если кто-то всё же говорит «Я думаю», то это не значит, что в этот момент сознание встретилось с языком, а это значит, что «я» встало на место «оно». В тебе подумала себя какая-то инстанция. И ты торопишься заменить её рефлексивным штампом, ибо «я» никогда не думает, оно только рефлектирует. Нельзя одновременно думать и рефлектировать.
Освободив себя от надзирающего ока «я», современной философии удалось приостановить действие трансцендентальной иллюзии, суть которой состоит в том, что она возможное наделяет преимуществами по отношению к наличному.
Трансцендентализм вообще оправдывает агрессию условного по отношению к обусловленному. И эта агрессия будет совершаться до тех пор, пока действует магия реальности, пока мы не избавимся от порядка, навязываемого бытием. И, следовательно, пока мы не откроем горизонт актуализации действия нереального, невозможного, которое представлено нашей самостью. Самость без «я» – это невозможная фактичность или, что то же самое, актуальная нереальность. Самость виртуальна, в ней фактическое всегда равно возможному. Самость без «я» нам нужна для того, чтобы был мыслящий хаос, чтобы не возникло разумное, но не мыслящее начало.
Распад «я» лишает феноменологию причины её существования. Феноменология имеет смысл при сопоставлении возможного и наличного в порядке реальности. Если актуальное выходит за пределы реальности, то опыт выходит за пределы вербального. Современная философия отказывается понимать опыт как всегда вербальный опыт, а сознание как непременно языковое сознание.
Чтобы кристаллизовались смыслы актуального, требуется не Фрейд, не психоанализ речи, а визуализация и театрализация невозможного, то есть внутреннего опыта. Наши сны не столько говорят, сколько актуализируют невозможное, пересекая пределы внутреннего опыта. Предельным пунктом внутреннего опыта являются так называемые симулякры, беспредметность которых разрушает объективирующие функции сознания, лишает смысла его интенциональную структуру. Сознание – это уже не целесообразность без цели, не надежда, структурирующая мир, а чистая самость, спонтанное раздражение себя своими галлюцинациями. Применительно к «самости без я» бессмысленно говорить, вышла она как бессознательное на поверхность или не вышла, зацепилась она за слово или она зацепилась за случайную материю. Бессознательное – это неудачное сознание. Самость же – это не вместилище мыслей и чувств, удач и неудач сознания. Это присутствие себя по отношению к себе. Это напряжение, которое, как морская волна, исчезает и вновь появляется. Самость обладает свойством самоактуализации. Благодаря этому свойству она существует вне и помимо индивидуальных усилий человека стать человеком. В самости можно пребывать или не пребывать. В ней возникают структуры без всякого воздействия извне. Сознание является результатом её самоактуализации, а не высшей степенью возможного в составе реального. Одно и то же множество эмоциональных, спонтанно действующих элементов есть актуализация подобного внутри самости.
Когда я бодрствую, я автомат, мои действия ускользают от меня самого. Например, я читаю, но я не понимаю прочитанное, то есть мои действия развёртываются в пространстве сознания-языка и не развёртываются в пространстве самости, действия себя на самого себя. Поэтому я могу смотреть и не видеть, слушать и не слышать.
Сознание – это, как хорошо сказал Мамардашвили, не глубинные структуры языка и не последовательность внешних действий. Это неожиданное «вдруг», это твоё взбрыкивание, когда от тебя ждали одно, а ты предложил другое. И в этом предложении находится твоя свобода и твоё сознание.
В эмоциональном воздействии на себя всегда есть уже-сознание. В воздействии на другого образуется его знак. Уже-сознание – это внутреннее знание, которое достигается серией уподоблений с невозможным, а внешнее знание достигается приспособлением к реальности.

4. Почему философия нуждается не в опыте, а в воображении?

Сегодня ещё живут люди, которые всерьёз полагают, что только посредством соотношения с западной мыслью можно обеспечить себе пребывание в сфере мыслительной культуры. Но западная мысль основана на таких понятиях, как реальность, бытие, сущность, субъект. Отказ от этих понятий, их переосмысливание составляет содержание тех способов, которыми существует современная философия. То есть современная философия доопределяет себя вдали от центра устойчивости, именуемого «западной мыслью».
Философия перестала быть картиной мира. Она не отражает мир, а изобретает его. Не царское это дело – обобщать случайные содержания наук. Её дело – бродить в поисках пределов возможного.
Предел возможного – невозможное. Предел реального – нереальное. Возможное и реальное – интеллектуальные двойняшки, близнецы-братья. За их пределами находится невозможное и гиперреальное. С реальным сопоставим опыт. С гиперреальным – воображение. Опыт всегда идёт по следам воображения.
Современная философия нуждается не в опыте, а в воображении, потому что опыт линейно упорядочен, вербально выразим. Опыту нужна память. Воображению нужна галлюцинация, вневременная одномоментность, то, что не раскладывается в последовательности знаков. Поэтому любой текст, даже если он проглотил бесконечность, является ущербным, ибо в нём нет представленности целого. В нём есть плоскость, но нет объёмности воображения. Глупо приравнивать мир к тексту. Мир – это не текст, а объективированная галлюцинация. Если когда-нибудь философия прекратит поиск пределов мысли, то она перестанет мыслить, превратившись в банальность, в коммуникативный шум. От такой философии, как чёрт от ладана, будут бежать все порядочные люди.
Философия – это, конечно, имена. Нет имён, нет философии. Поэтому нам нужны имена. И глупо искать философов в институтах, энциклопедиях, учебниках и словарях. Её там нет. Социальная институция – это морг мысли. Прибежище для анонима, для культурологов, то есть любителей зонтиковедения.
А поскольку анонимной философии не существует, постольку нет причин для существования школ и традиций. Хотя они иногда и существуют. Но относятся они уже не к философии, а к культуре, которая всегда анонимна и невменяема. Философская школа – это прежде всего точка расхождения ума и безумия, место умирания философии.
Мысль – это не замена одних знаков другими, не поиск одного и того же. В мысли соединяются воображение и опыт. Предел мысли – в немыслимом, в безумном или, как хорошо сказали обэриуты, в заумном. Поэтому история философии – это не история ума, а археография связей опыта и воображения, ума и безумия. Многие «умные вещи» не могут философией восприниматься всерьёз в силу их недостаточной безумности, в силу того, что в них мыслится мыслимое, возможное и не мыслится невозможное, немыслимое.

5. Почему ум тоскует по безумию?

Сам по себе ум осторожен. У него есть социальный статус, учёная степень. Он знает, что можно, а что нельзя. Ум – филистер, который готов всё оправдать задним числом.
Безумие опасно. Его боятся. От него бегут, потому что оно не знает меры и нарушает социальный порядок. Безумие резвится, где хочет, не считаясь с правилами публичности и логикой. В безумии мысль не соединена со словом, воображение – с опытом. В нём ум расплавлен страстью.
Проблема же состоит в том, что истоки ума находятся в безумии. Безумие – это не отсутствие ума. Это то, что может подарить себе ум. И поэтому куда бы ум ни пошёл, он будет идти по пути, структура которого ведёт к месту его рождения. И только заумь спасает ум от полного безумия, от полного разрыва между воображением и опытом, между словом и мыслью.
Любовным трением ума о безумие создавалась мысль. Любой философ освобождает безумие, таящееся в уме, и одновременно прививает ум безумию. Это не нравится власти и русской интеллигенции, которая пытается отделить ум от безумия, от необходимости мыслить немыслимое. Власть сажает безумие, как злую собаку, на цепь, изолирует его в доме для дураков. И поэтому власть всегда глупа. Причину глупости всякой власти нас научил понимать М. Фуко, согласно которому ум – это безумие, которое философы приручили, сделали домашним. В русской философии я знаю два примера одомашнивания безумия. В одном случае – это Сергей Булгаков. В другом – Андрей Белый.
Когда-то Булгаков понял, что Карл Маркс не прав, что капитализм и земледелие несовместимы, что крестьяне – это не рабочие, а православные – это не протестанты. И написал книгу «Капитализм и земледелие». А затем два тома этой книги представил на Учёный совет как докторскую диссертацию по экономике. Но Маркс – это европейское светило, а Булгаков – никто, моська, которая лает на слона. И Учёный совет приравнял его работу не к докторской, а к магистерской диссертации, ибо Булгаков хотел обеспечить своё пребывание в мысли без соотнесения с западной культурой. Булгаков поумнел, перестал критиковать европейских мыслителей и написал новую диссертацию под названием «Философия хозяйства». Смысл этой работы мало кто понял. Но докторскую степень по экономике Булгакову присудили. Хотя в ней мало было экономики и много рассуждений о всеединстве и софийности хозяйства.
В начале ХХ века в России все интеллигенты были марксистами, как сегодня интеллигенты – постмодернисты. Но Андрей Белый не пошёл на поводу у моды. Не стал называть себя марксистом без исследования марксизма. Он пошёл в магазин, купил три тома «Капитала» и стал считать. Жить ему оставалось восемь лет. Это он знал мистериально. Из них три года ему нужно было отдать на изучение Маркса. Кроме этого Белому нужно было написать один том по истории символизма, да ещё один том поэзии, да ещё проучить Блока, действовавшего ему на нервы. Подумал-подумал Белый и решил не изучать Маркса. Так Белый не стал марксистом. И это было единственно верное решение, ибо марксистов у нас много, а Белый один.
Марксизм без Маркса, фрейдизм без Фрейда, христианство без Христа – это как кофе без кофеина. Пустой знак, симулякр. И многие из нас сегодня вовлечены в этот обмен пустыми знаками, ибо скорость смены событий так велика, что смыслы нами не успевают извлекаться и мы ничего не успеваем понять. Так мы и живём в режиме неизвлечённых смыслов и расширяющихся симулятивных пустот культуры. Этой пустоте может противостоять только уже-понимание, но оно ограничено воздействием себя на самого себя. Чтобы достать из глубины смыслы уже-понимания, нужна визуализация теоретического дискурса, а также его театрализация. Ибо в них объект дан вместе с языком его понимания, то есть объект дан в горизонте субъективирующего мышления. А это значит, что кризис понятийного мышления состоит в отделённости объекта от языка его понимания.
Ближайшим следствием визуализации и театрализации теоретического дискурса является изменение характера философии. Философия не может быть больше такой, какой она была ещё в ХХ веке. Философия начинает осознавать себя как драматургия. У неё появляется сценарный план. Она должна упаковать себя в ясные минималистские формы. В философии слово начинает выходить за свои пределы, образуя философские просодии, то, чего нет в языке, но что мы понимаем. Что может нас радовать, печалить или веселить.
Сказанное философией может иметь смысл только на фоне несказанного, недоговорённого и одновременно на фоне сверхсказанного. Вот они-то и подлежат символизации. Тогда как понятия ограничиваются сказанным, вернее тем, что может сказаться в бесконечности. Итак, ум тоскует по безумию потому, что это его родина.

6. Почему история философии губит философию?

1. Предмет философии – сама философия. Суть философии состоит в её самооговаривании. Но самооговор нельзя редуцировать к разговору, а философию нельзя свести к истории философии. Ибо если история – это повествование, рассказ, то философия – это испытание пределов возможного. К сожалению, философия состоит из индивидуализированных, авторских знаков. Авторский знак – это не знак, а символ, который нельзя перевести на язык знаков. Если бы его можно было перевести, то тогда философию можно было бы свести к истории философии. Но, слава богу, искусствоведы не могут заменить искусство, а историки философии – философию.
Поэтому Гегель, например, по-прежнему воспринимается не как историк философии, хотя он написал историю философии. Гегель – философ-иллюзионист. Он галлюцинирует персонажами из истории, раздражает себя ими, возбуждается и мнит себя Наполеоном. Историк же создаёт оптическую иллюзию, заставляющую видеть историю мысли в том, что мыслью не является.
Историк философии появился недавно. Ему исполнилось всего каких-нибудь 150 лет. Но социальная роль его велика, хотя он и является хранителем того, к чему не имеет никакого отношения. Поэтому, например, Диоген Лаэртский – это не философ, а свидетель, кладовщик идей и текстов.
Когда Мамардашвили читает Канта, он страшно далёк от профессии историка. Для него Кант – это не текст, а набор метафор, универсальная индивидуальность. Если Делёз пересказывает Лейбница, то не потому что он историк философии. Он философ, то есть пионер-мичуринец, человек, который делает прививки одного смысла другому, заставляя Лейбница говорить не то, что он сказал, а то, что подумалось Делёзу. Делёз приводит в движение Лейбница, оживляет его, заставляя его быть в качестве суррогатной матери своих идей. И мы слышим живой, а не могильный голос Лейбница. Когда же Лейбница читает Куно Фишер, он создаёт из него кладбище мыслей. Мы слышим голос только Фишера. Лейбниц молчит.
Фишер – историк философии, а не философ. Он не прививает смыслы. Он их как орехи выколупливает, он мошенничает, то есть достаёт из текста то, что туда подложил. Историк создаёт оптическую иллюзию, заставляющую видеть мысль в том, что мыслью не является. Вывод: философию понимают только философией, а не историей. Историки знают, но не понимают. Знание убивает понимание, рефлексия убивает мысль.
2. История – чистая репрезентация философии, означающее без означаемого. Это присутствие, которое не указывает на отсутствие. Немногие почувствовали, как совершился переход из пространства мысли в пространство текста, производство и потребление которого может существовать, в свою очередь, лишь имитируя мысль, создавая иллюзию её существования. История философии ничем не отличается от истории пуговиц и шляп.
Историк производит симулякры, которые, как ракушки, налипают на интеллигибельное тело философии и мучают его, паразитируя на нём, расширяя симулятивные пустоты культуры. Историкам философии не нужна больше философия. Им нужны детали, обстановка. Им надоело быть посредниками и проводниками к истине, причиной которой они не являются. Они хотят быть поверенными истины, её творцами. Сообщение о философии они сделали философией. Но пусть они не мешают тем, кто черпает из источников самого разума. Пусть они, как говорил Кант, подождут, пока мы делаем своё дело, чтобы потом возвестить миру о случившемся. Историк – страж культуры, а философия – занятие антикультурное. Историки, презрев необходимость искать пределы мысли, взяли реванш, навеяв золотой сон культуры на неискушённые умы.
3. Если бы философия говорила о том, что лежит за пределами философии, то она говорила бы не своим голосом. Однажды философия не удержалась, сфальшивила, заговорила не своим голосом, и в результате этой ошибки возникла наука. Ещё раз ошиблась, и возникла теология. Ошибки философии упоительно плодотворны. Но не об этом сейчас речь.
Свой голос был у философии только в юности, в обворожительной античности, в момент, когда светлый день возрождения пришёл на смену ночи греческого средневековья. В этот день у греков появился малоазийский акцент. Гомера потеснил Фалес, а «Илиаду» стали затмевать разговоры философов, пришедших с берегов Малой Азии.
Чарующий голос философии стал искажаться уже у римлян. Типичный пример искажения – Цицерон. А затем он у неё и вовсе пропал.
Тысячу лет философия испытывала репрессии всемогущей теологии. Затем власть переменилась. Теолога сменил учёный. Авторитаризм науки раздавил хрупкую энтелехию философии, и она стала наукообразной. В ней появилось что-то холодное, металлическое, фабричное.
4. У философии нет отличного от неё предмета, нет своего языка и нет специального метода. Представления о методе, языке и предмете философии выдумали преподаватели философии. А поскольку преподаватель говорит анонимно, не от своего имени, а от имени своей дисциплины, постольку он не философ, а дисциплинарный историк.
5. Беспредметность философии ставит под вопрос любое знание, которое всегда случайно. Философия ничего содержательного сказать не может. Но этого от неё никто и не требует. Важно, что она бытийствует в момент исполнения своего бытия, в момент своего говорения. И это её говорение не имеет внутри себя смены состояний. Философия – это длящаяся вечность выговариваемого ею смысла. Это как бы уже пройденная бесконечность. Историк измеряет бесконечность конечными началами. Ему тяжело нести философские смыслы, бесконечность надламывает его, и он отказывается от неё, хватаясь за спасительную соломинку случайного исторического знания «здесь и сейчас».
6. Философия не нормирована, своевольна. Историк философии – транслятор норм. Это лазутчик культуры, соглядатай власти.
Ему не нужно длить немоту бесконечного смысла, и поэтому он желает прервать самооговаривание философии, её сакральное бормотание. Он хочет заставить её замолчать, чтобы дать себе слово. Для историка философия хороша, когда она молчит.
Историк философии – это душегуб философии, тот, кто втайне лелеет мысль о её смерти и уже видит себя её патологоанатомом. Для него философия была всегда вчера, в прошлом. Поэтому последнее слово историк оставляет за собой. Любая история философии – это набор некрологов и медицинских диагнозов идей.
7. Философия не системна, фрагментарна. Её мышление парадоксально. Её мысль не завершается знанием. Она о невозможном. Чтобы поместить философию в представление о философии, её нужно упростить. Историк философии, создавая схемы упрощения, ищет то, что позволяет мысли завершиться, стать системой, то есть умереть.
Без философии, без её безумия человек задохнётся в скорлупе своей субъективности. Историк лишает философию её безумия. Философ – это «волонтёр духа», способный разогреть себя до плазменного состояния своей самости. Историк видит в философии какие-то знания о мире. Но философия – это не знания, а один из важных органов самопорождения человека, орудие самосоздания человеком в себе человеческого.
Философия – это наше уже-сознание. История философии – это событие языка, шум которого заглушает сознание.

Фёдор ГИРЕНОК. Текст подготовил
Алексей НИЛОГОВ