«Отче… ХХ век» и его дети

№ 2006 / 49, 23.02.2015

О семейном романе Владимира Н.Ерёменко

По-разному расставались и расстаются художники слова с ХХ веком. Веком, ввергшим планету в пучину социальных потрясений, неисчислимых бед, но и сказочно приумножившим плоды цивилизации, гигантски расширившим горизонты технического прогресса.
Он только ещё брал разбег, а по его адресу уже звучали укоризны. «ХХ век! Как низко пал ты…» – это голос молодого Юрия Олеши, который начинал как стихотворец, а прославился как мастер прозы, автор неподражаемых «Трёх толстяков» и «Зависти».
Или вот уже у гробового входа шлёт яростные проклятия советской власти и приютившему её веку Виктор Астафьев. Неужто у него, выходца из народных глубин, обретшего славу крупнейшего прозаика послевоенного поколения, за спиной сплошь «окаянные дни»?
А между тем «Время – тоже Родина наша». Эта формула, вынесенная в название одной из глав книги Владимира Ерёменко, остро полемична по отношению к позиции, подобной астафьевской: отрекаться от родины, оплёвывать её – последнее дело. Ерёменко – почтительный, благодарный сын века. Отсюда и название увесистого тома: «Отче… ХХ век». Хотя и не всегда был он милосерден к автору, напитал горечью и болью многие часы и дни его долгой и длящейся жизни. Но там, на его ухабистых просторах, осталось то, что и поныне дорого, любимо, давало смысл существованию, окрыляло душу.
Не скрою: для меня книга Ерёменко не в последнюю очередь значима своей принадлежностью той социальной педагогике, о важности которой в связи с литературой говорил когда-то Горький. Пафос домоустройства, где ещё не выветрился спасительный дух народной общинности, органичен для ерёменковского сочинения. Здесь Дом – это Семья, Дом – Россия. Гниль, разруха в «ячейке» – разруха в стране. «В семьях ведь сила человеческая», – говорит клятый-мятый жизнью крестьянин. Память предков, родовые узы, семейный лад, взаимовыручка – ключевые понятия в «Отче…». Это ведь мотив лучших творений «деревенской прозы», герои которых чтят свои корни, дорожат вековыми традициями. «Правда – в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни», – так мыслит старуха Дарья, беззаветная труженица, обласканная авторской любовью Валентина Распутина в провидческом «Прощании с Матёрой». Книге, что уже тридцать лет как входит в золотой фонд отечественной классики.

Зарывшись в поисках родовых корней в вековые толщи, Ерёменко нашёл подтверждение легенде, передававшейся из поколения в поколение. Оказывается, и впрямь был он, предок, – герой войны с Бонапартом, Степан Ерёменко. Его имя увековечено на пилоне столичного Бородинского моста. Он в числе руководителей крестьянских партизанских отрядов. Автор не поленился воспроизвести фамилии десяти отважных народных вожаков. И надо же – среди них… Фёдор Потапов. При такой фамильной «смычке» как не взять высокую ноту в разговоре о книге писателя-волгаря, неутомимого следопыта истории.
Какое-то критическое занудство заставляет меня зацикливаться на вопросе об обозначении жанра «Отче…». По автору, это – «семейный роман».
В чём всё же «романность» вполне автобиографического повествования, не имеющего сквозного сюжета, а складывающегося из событийно-тематических «узлов»? Может, тут есть картины жизни, эпизоды, не сохранённые памятью во всей их доподлинности и потому подвергшиеся позднейшим «подмалёвкам», беллетристической раскрутке? С некоторой настороженностью перечитываю главку «У Нестора Махно». Она о службе отца писателя телеграфистом в штабе повстанческой махновской армии. Написана с его слов. Да нет, всё вроде убедительно.
А что делает с нами дистанция времени! Я всего-то на девять месяцев моложе Владимира Ерёменко, а мне уже почти миражными кажутся те эпизоды, где он, участник парада физкультурников в Москве 1947 года, видит Сталина. Сначала на трибуне Мавзолея, а позже – в Георгиевском зале Кремля, на приёме по случаю дня физкультурника. И долго будет носить в себе, как тайну, которую нельзя никому доверить, шок от лицезрения вождя: «Я видел стареющего, рыжеватого коротышку с нездоровым, побитым оспой лицом…»
Книга, подобная «Отче..», не может не быть исповедальной. Тут не только разговор о том, что писатель относит к изъянам своего характера, заблуждениям ума. Но и те впечатления бытия, которые бередили душу, рождали мучительные вопросы, ответить на которые и самому себе часто не хватало мужества. Что ж, автор – законопослушный уроженец своего времени, заложник его страхов. Но жизнь подтачивала конформистскую назамутнённость взгляда вполне благополучного журналиста и литератора. Ну, как ему, взращённому деревней, не костерить в душе дорогого Никиту Сергеевича, рьяно взявшегося выкорчёвывать частный сектор на селе, вытравливать из крестьян чувство хозяина? А как уйти от той душевной смуты, что долго отравляла жизнь после двух поездок за Полярный круг? Зрелище поломанных – несть им числа – людских судеб. Мучительные, со слезой беседы со старшим братом Виктором, угодившим из плена немецкого в плен советский, с его горемычными приятелями – гулаговскими сидельцами. «Меня и сейчас, – пишет автор, – при слове Воркута пронизывает озноб».
Стержневая фигура семейного эпоса – Николай Степанович Ерёменко. Отец автора. Солдат трёх войн – первой мировой, гражданской, отечественной, он вдоволь нахлебался лиха. Но не озлобился. Сохранил здравомыслие, чувство собственного достоинства. Безотказный в работе, не рвался в начальники, не тщеславился. Презирал хапуг и жлобов. Волны сыновней любви омывают его образ в книге.
Ерёменко-младший часто недоумевал: почему отец так не любит вспоминать о войне, пытается гасить разговор о ней, если его заводят другие. Не хотел ворошить гнетущее, больное, обжигающее? Но как от этого уйти ему, подранку войны, подростком рывшему окопы, братские могилы, видавшему сотни смертей? Как угомонить память, стереть из неё пепелище родного Ягодного? Если всё это просится на чистый лист бумаги.
Потрясённость знаками народной беды, картинами великого разора на земле предков – душевная ноша на всю жизнь. Война – сквозная тема ерёменковского творчества.
Он охотно и не раз высказывается о своём писательстве. Как оказалось, ранний зуд сочинительства – не младенческая корь. Это пожизненная присуха и услада. И тут выговаривается по-тургеневски молитвенное: «мой ангел-хранитель». Ещё в пору первых прозаических проб он определил для себя важный рубеж: 40 лет. Возраст, когда выдаст на-гора нечто художественно полновесное, масштабное, общественно значимое. Тут фаталистический расчёт на фамильное долголетие (один из дедов самую малость не добрал до ста). При очевидном отсутствии непомерных писательских амбиций. Озарения озарениями, но лишь зрелый опыт жизни и души – родной отец безобманных «нетленок». Подобное «планирование» может, пожалуй, вызвать улыбку. Примеров позднего и счастливого творческого плодоношения, конечно, немало. Но у истории литературы свои мерки, свои сроки. Шедевры литературы – «Герой нашего времени», «Горе от ума», «Евгений Онегин» – сотворены теми, кому злой рок не дал дотянуть не только до сорокалетия, но и, как это было с Лермонтовым, даже до тридцатилетия. Но то – гении! Ну, а что любезный нам Владимир Николаевич Ерёменко, не позволявший ни перу, ни душе лениться? Он полагает, что в своих расчётах не ошибся. Книги, что приспели к заповеданному рубежу, не считает своей удачей.
У корреспондента ТАСС, особенно если он приписан к бойкому месту – а у Ерёменко это послевоенный Сталинград с его гигантскими новостройками, а затем «опорный край державы», Свердловск, – есть счастливая возможность общаться с теми, кто вошёл в историю.
На страницах его книги представлены живые образы маршалов Жукова и Ерёменко, известных партработников. Есть здесь и красочные подробности пребывания на волжских берегах молодого кубинского лидера Фиделя Кастро, монаршей четы – шаха Ирана Реза Пехлеви и шахини Сореи. Ну а уж встреч с братьями-писателями у него поверх головы. Сколько сокровенного, наболевшего было высказано в долгих беседах с Виктором Некрасовым. С именем автора нетускнеющего «В окопах Сталинграда» связан горький осадок в душе повествователя. Появилась было у него, работника ЦК, возможность облегчить опальному Некрасову возвращение из парижского эмигрантского далека на родину. Да не вышло. Слишком туго затянулся узел трагической судьбы писателя-фронтовика.
Автор «Отче…» откровенно рассказывает, как оказался в положении «засидевшейся невесты». Низовое звено ЦК – нерестилище выдвиженцев. Два-три года пооботрётся человек на Старой площади и вот уже, глядишь, на окрепших крыльях выпархивает из временного пристанища. Присмотрено для него руководящее кресло в подведомственных сферах. С Ерёменко это произойдёт лишь через десять лет: отдадут ему во владение (опять же на десяток лет) издательство «Советский писатель». Писателю – писателево.
Годы цековской рутины…. Были ли они совсем уж суховейными для творческой биографии Ерёменко? Да нет, пожалуй. После служебных томлений и передряг он умудрялся в домашней тиши отдаваться на волю воображения.
А теперь вот и то, что наполняло, окрашивало аппаратные будни, было их драмой, тоже эхом отдаётся на страницах «Отче…», стало частью его плоти. Здесь много сказано об искусах власти, её развращающей силе, о подковёрной возне на политическом Олимпе. О взлётах и падениях.
Страницы, где преобладают суждения общего порядка – о природе власти, «позоре» её зазеркалья, о «народном счёте к устроителям жизни» и превратностях отечественной истории, – не лучшие в книге. Правда, при скольжении к непродуктивной «вселенской смази» Ерёменко и сам себя одёргивает: «Но я, кажется, слишком расфилософствовался. А это – удел других».
Куда ближе мне автор «Отче…» там, где добивается – при живости рисуемых картин, упругой лёгкости стилевой поступи – высокой мыслеёмкости текста, о которой любил говорить Леонид Леонов. На посвящённых ему страницах высказаны не лишённые интереса суждения о драматизме судьбы автора «Русского леса», сочинении, увы, почти забытого ныне. Не отпускает мысль о недовоплощённости в художественном слове прозрений недюжинного ума писателя-академика, трагичности присущего ему мирочувствования. Сумрачно громоздкая «Пирамида» – это всё же припозднившееся дитя престарелого классика. Полагаю, читатели не оставят без внимания «эксклюзивные» ерёменковские свидетельства об издательских контактах с Леоновым, где Леонид Максимович предстаёт в человеческих проявлениях не всегда небожительского свойства.
В книге, нашпигованной писательскими именами, естественны размышления о психологии творческого человека, о снедающих его душу комплексах, чувстве недооценённости и обделённости. Вот Евгений Долматовский мается оттого, что обнесли звездой Героя – а ведь он сделал не меньше иных прочих, кого этой чести удостоили.
Вывод из опыта личных наблюдений Еременко: чем крупнее художник, тем подчас труднее ему по справедливости оценить другого художника.
Вот не гении, но, на мой вкус, значительные прозаики – Сергей Залыгин и Анатолий Рыбаков – в беседах с автором книги никак не могут признать один у другого наличие «своего языка». А без него какая цена сочинителю! Я же отлично помню ощущение новизны жизненных ситуаций, человеческих типов, своеобразие речевого строя и рыбаковского «Тяжёлого песка», и «Солёной пади» Залыгина.
Вообще, слово писателя о писателе – материя особая. Тем более если оно, это слово, доверено дневнику, мемуарным страницам. Тут порой есть чему дивиться. Полистал томик с «Дневниками» Михаила Пришвина. Если исходить из них, то Пришвина трудно представить в противостоянии с коллегами, журнальными редакторами, издателями. Ерёменко вспоминает о Пришвине лишь раз. И то по несколько неожиданному поводу. Ходила молва, что этот старый писатель при всей его надмирности вожделел-де премии имени вождя. А почему бы и нет? Величина-то в литературе не последняя.
Автор «Отче…» в отношении коллег-писателей вполне миролюбив. Со многими он встречался и встречается «на тропах Переделкино». Тут можно узнать немало любопытного о знаменитых литераторах. Увидеть их и в бытовых проявлениях. Полагаю, не только мне интересно сказанное им, к примеру, о Евгении Евтушенко, Андрее Вознесенском, Белле Ахмадулиной.
Ерёменко никого не распинает, не сводит счёты. Не нянчит свои обиды. Хотя и вспоминает, как наседали на него, «правившего «Советским писателем», те, кто жаждал частых переизданий (тут и дочь покойного Константина Симонова, с которым Ерёменко довелось много общаться). Говорит он и о том, как до белого каления спорил, не сходясь во взглядах на ход российских дел, с пламенным перестройщиком Алесем Адамовичем.
***
Не сегодня сказано: человечество ищет в прошлом огонь, а не пепел, чтобы посыпать повинную голову. Человек и писатель Владимир Николаевич Ерёменко не пустил свою жизнь по ветру. И сейчас, в возрасте, когда рукой подать до 80-ти, он не зачехляет своё неутомимое перо. Возведённый его творческой волей густонаселённый Дом стоит на прочном фундаменте народной нравственности. Крепок духовной спайкой поколений. Обращён своими окнами на солнечную сторону. В них манящий свет добра и человечности. С ним, как с хлебом про запас, надёжнее на дорогах нового века.
Николай ПОТАПОВ, кандидат филологических наук