Я ПОРУГАЛСЯ С ДУРАЧЬЁМ

№ 2007 / 5, 23.02.2015

Сегодня Николая Глазкова разбирают буквально по строчкам. Одни называют его преемником Хлебникова. Другие ведут генеалогию его поэзии вообще от Омара Хайяма. Третьи в связи с Глазковым всегда воспоминают Франсуа Рабле и Михаила Бахтина.

 

 

Николай Иванович Глазков родился 30 января 1919 года в селе Лысково Нижегородской губернии. Отец – адвокат, репрессированный в 1938 году. Мать – учительница немецкого языка.

Интересный факт: как-то в школе Глазкову поставили двойку за сочинение по роману Фадеева «Разгром». Глазков считал, будто он доказал, что Левинсон был профаном в военном деле, потому его и разгромили.

После школы Глазков мечтал поступить в ИФЛИ. Но друзья сказали ему, что с его анкетой туда лучше не соваться. И он подал документы на литфак пединститута.

В студенческие годы Глазков запомнился народу двумя вещами: попыткой создания нового литературного течения – небывализм и выпуском двух рукописных альманахов. Но этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы в 1940 году поэта из института отчислили, а его тогдашнюю подругу Нину Бондареву выгнали из комсомола. Как он шутил тогда:

 

Я поругался с дурачьём

И был за это исключён.

Но, если верить другим слухам, небывализм был ни при чём. Всё дело в том, что Глазков студентом посмел сочинить антисталинский стишок. Анатолий Кобенков, расследуя эту историю, узнал, что поэта уже должны были забрать, но «мудрые люди посоветовали ему: «Коли ты, Коля, и так с приветом, то прибавь себе привета ещё побольше». Из-за привета его не взяли на фронт. Когда его друзья, Слуцкий и Коган, Луконин и Наровчатов, «выковыривали ножом из-под ногтей… кровь чужую», он занимался тем, что колол дрова в московских дворах. На обеды ходил к Брикам – те кормили его исключительно за стихи, то есть, если Глазков приносил новое стихотворение, еда ему обеспечивалась. Приходил он обычно ровно в два, никогда в течение долгих месяцев не запаздывая ни на секунду» («Литературная Россия», 2002, 27 декабря).

Правда, однажды поэт сорвался и выдал Осипу Брику следующую отповедь:

 

Мне говорят, что «ОКНА ТАСС»

Моих стихов полезнее.

Полезен также унитаз,

Но это не поэзия.

 

Ещё до войны по рекомендации Николая Асеева Глазков успел недолго поучиться в Литинституте, где исправно посещал семинар Семёна Кирсанова. В это время слава о нём ходила уже по всей Москве, а он сам имел солидный поэтический багаж. Когда в 1940 году его товарищ Алексей Терновский решил составить «Полное собрание стихотворений» Глазкова, то в рукописную книгу вошли 40 четверостиший, раздел «Мир полуоткрытый» из 25 ранних стихотворений, «Предманифестье» из 20 стихотворений, 56 стихотворений, образовавших центральный раздел «Небывализм меня», и много что другого. Позже, отталкиваясь от проекта Терновского, Лиля Брик посоветовала Глазкову сделать книгу «Вокзал».

Как считает автор первого жизнеописания Глазкова Ирина Виноградова: «Во-первых, «Вокзал» никоим образом не претендовал на полноту всего написанного Глазковым, у которого было, естественно, немало слабых стихов. Сборник был сразу задуман как «избранное», хотя и довольно объёмистое, включившее в себя около ста стихотворений, а вдобавок ещё десяток афоризмов. Главный упор делался на стихи с 1936-го по 1941-й, хотя встречались стихотворения и более ранние (начиная с 1933-го), и более поздние (вплоть до 1943-го).

Во-вторых, «Вокзал» не ставил своей целью дать представление об эволюции Глазкова: стихотворения располагались не в хронологическом порядке, а вперемешку, да и дат под ними, как правило, не было. Какие-либо разделы также отсутствовали.

В-третьих, специально подчеркнуть конфликтную ситуацию, в которой находился глазковский герой, составители «Вокзала» совсем не стремились. Всё-таки у руля находились на этот раз «взрослые»!

Именно поэтому в «Вокзал» не попали не только наиболее слабые, но и наиболее политически опасные стихи Глазкова, как из числа ранних, так и более поздних» (И.Виноградова. Всего лишь гений. М., 2006).

Но «Вокзал» появился позже. А в 1941 году Глазкова по состоянию здоровья эвакуировали в Горький. Там он в 1942 году окончил местный пединститут, а потом почти два года учительствовал в селе. Лиля Брик тогда ему писала: «Вы не Хлебников, не Маяковский. Вы уже – Глазков. Асеев – поэт, но хуже Хлебникова. Очень талантливый. Кирсанов – хуже Маяковского. Вы знаете дорогу в Поэтоград».

Тогда же у Глазкова вспыхивает страсть к девушке по имени Лидия. О той поре очень хорошо написал Лазарь Шерешевский. Поэт-фронтовик, он вспоминал: 

«Осенью 1943 года я вернулся на очное отделение института. Вокруг Глазкова к этому времени возник кружок молодёжи, причастной к поэзии, и внутри этого кружка складывалась своя система не только литературных отношений. Толя Борушко, как мне тогда казалось, увлёкся Катей, я влюбился в Леру и посвящал ей стихи, а сам Коля Глазков питал нежные чувства к Лиде Утенковой и складывал в её честь неповторимые строки, из которых моя память сохранила немногие, но яркие:

 

Мы в лабиринте. Ты не Ариадна.

Но всё равно мне образ твой – как нить.

Тебе я непонятен – ну, и ладно!

Тебе я неприятен – ну и ладно!

Ты думаешь, кого бы соблазнить.

Но таково судьбы предначертанье,

Что непременно будем мы вдвоём.

А здравый смысл, – в нём смысла ни черта нет!

И станешь ты моей секретарём!..»

 

Окончательно в Москву Глазков вернулся лишь в 1944 году. Судя по стихам, ему ещё повезло. Он писал:

 

Живу в своей квартире,

Пилю себе дрова…

Арбат, сорок четыре,

Квартира двадцать два.

 

Хотя – какое там везение. Как воспоминал уже в 2006 году Наум Коржавин, апартаменты Глазкова находились в конце большой, даже громадной коммунальной квартиры. «То, что я увидел, меня поразило. Всё тонуло в полумраке. Единственного окна не хватало, чтобы его рассеять. Ощущение запустения дополняло полное отсутствие потолка – он обвалился. Вместо него был какой-то грязно-коричневый конус из штукатурки перекрытий и ещё чего-то. Окно было справа от двери, в которую я вошёл, а слева вдоль стены занимал пространство стол, а за ним – большая кровать» (Н.Коржавин. В соблазнах кровавой эпохи. Книга 1. М., 2006).

В этой каморке Глазков жил сначала со своей тогдашней женой Лидой Утенковой. (Но она уже в декабре 1944 года от него ушла, вернувшись в Горький.) Поэт нигде не работал, лишь числился секретарём у чтеца Владимира Яхонтова. Он, правда, пытался какое-то время промышлять торговлей папиросами и хлебом. Но спекулянта из него не получилось.

Очень интересную характеристику поэту тогда дал Давид Самойлов. 21 апреля 1948 года он записал: «Приходил Коля Глазков – в старой шубе на меху, в шляпе, напяленной на уши. Маленькие бегающие глаза. Оттопыренные губы. Беззубый рот. Реденькая щетинка на скулах и подбородке. Страшен. Но когда к нему привыкаешь – даже мил. Говорил, что хочет написать десять хороших стихов для печати. «Когда я говорю, что я гениален, я не кривляюсь. Я твёрдо знаю, в чём я гениален, в чём я просто одарён, а в чём бездарен. Например, в детских стихах. Под этой страшной шкурой шизофреника скрывается подлинная интеллигентность, ум, несомненный громадный талант».

В 1950-е годы за Глазкова взялась «Правда». Главная газета страны полагала, что такие строки, как вот эти:

 

Я на мир взираю из-под столика:

Век двадцатый, век необычайный!

Чем ты интересней для историка,

Тем для современника печальней –

 

лишь разлагали народ. Не потому ли поэт вынужден был многие свои стихи отдавать в «самиздат»?

Кстати, по одной из версий, Глазкову принадлежит и сам этот термин. В 1950-е – 1960-е годы он складывал многие свои стихи в рукописные книжечки, выходившие в трёх-четырёх экземплярах, а на титуле вместо названия издательства указывал: «Сам-себя-издат».

Первую книгу Глазкову дозволили выпустить лишь в 1957 году (да и то в Калинине, а не в Москве). Он назвал её «Моя эстрада». Но это, если честно, был не самый лучший его сборник.

Увы, в какой-то момент талант поэта стал увядать. Кажется, первым это почувствовал Давид Самойлов. 14 ноября 1962 года он записал в своих тетрадях: «Был у Коли Глазкова. Он в худом состоянии. Окружён подонками. Говорит, что старые друзья его предали. Начинаешь бояться, что его обычная поза перестала быть лукавством, а стала натурой. Дурацкий колпак прирос к голове. Стихи (я прочёл его книжицы с 56-го до 62-го года) очень плохи, мелки. Редко встретится сильная строчка. Он беден и, кажется, глубоко несчастен. Укатали сивку… Жестокая мысль: если бы Коля погиб в тридцать лет, казалось бы, что он осуществился мало. Теперь ему за сорок. Поэт в нём иссякает».

Глазков действительно был страшно беден. Чтобы хоть как-то свести концы с концами, ему приходилось много заниматься переводами.

Мало кто знает, Глазков в своё время регулярно отмечался в кино. Сначала он участвовал в массовках. Первый раз поэт засветился в 1938 году у Сергея Эйзенштейна, снимавшего фильм «Александр Невский». Молодой стихотворец изобразил тогда одного из ополченцев. Потом было скромное участие в картине Ромма «Ленин в 1918 году». Но, пожалуй, самую интересную роль Глазкову уготовил Андрей Тарковский, который снял поэта в 1966 году в колоритной роли летающего мужика для фильма «Андрей Рублёв». Ещё одну интересную роль Глазкову в 1967 году предложила В.Строева. Она снимала ленту «Особенный человек» о Чернышевском и считала, что поэт лучше других может сыграть Достоевского. Но строевская работа для экрана так и не дошла: её «смыли» под нажимом цензуры.

Если кто и был опорой Глазкову в последние 10 – 15 лет его жизни, так это Росина Моисеевна – его вторая жена. Близкий приятель поэта Р.Заславский считал: «Великим счастьем для существования и творчества Н.Глазкова явился его второй брак. Умная и проницательная женщина, прекрасно понявшая, с кем она связала свою судьбу, Росина была и другом, и помощником. Она не подделывалась под Глазкова, она умела многое осторожно корректировать в нём, разумно оберегая от всего случайного, ненужного, создавая незаметно – при любых трудностях – тот душевный и бытовой минимум – комфорт, в котором Глазков, сам того, может быть, не зная, так нуждался» («Воспоминания о Николае Глазкове». – М., 1989).

Умер поэт 1 октября 1979 года в Москве. Уже после его смерти Евгений Евтушенко заявил, будто поэзия Глазкова была «восстанием под знаменем насмешки».

Позже эту мысль развил немецкий славист В.Казак. Он считал, что в творчестве Глазкова «можно заметить перевес лаконичных, на первый взгляд простых, парадоксальных мыслей, и пристрастие к изображению ненормальных жизненных ситуаций, в которых отражается абсурд советского бытия».

В 1989 году в Москве вышел сборник «Воспоминания о Николае Глазкове», а уж в 2006 году Ирина Винокурова издала книгу «Всего лишь гений…: Судьба Николая Глазкова».

 

В. ОГРЫЗКО