С ЛЁГКОЙ РУКИ ЧЕХОВА САХАЛИН СТАЛ ПОПУЛЯРЕН

№ 2007 / 9, 23.02.2015

110 лет назад остров посетил известный журналист и писатель Влас Дорошевич. Он издал две книги, ярко обрисовав настоящий каторжный ад.

110 лет назад остров посетил известный журналист и писатель Влас Дорошевич. Он издал две книги, ярко обрисовав настоящий каторжный ад. Угасло Чеховское общество

Меньше всего я буду говорить о странной книге Антона Чехова «Остров Сахалин». До сих пор литературоведы напрягают извилины: зачем известному беллетристу далась эта тяжёлая и опасная поездка на каторжный остров, да ещё написание большого, нудного, далёкого от литературы труда. Действительно, зачем? Сам автор называл свою книгу «диссертацией» и даже просил издателя А.Маркса не включать «Сахалин» в 10-томное собрание сочинений. Маркс не послушался и включил. Труд Чехова, безусловно, сыграл свою положительную роль в общественном сознании Российской империи. Так, Пироговский съезд русских врачей обратился к правительству с ходатайством об отмене телесных наказаний. О книге говорили на Международном тюремном конгрессе. Минюст и Главное тюремное управление России вынуждены были смягчить условия содержания каторжан. То есть Чехов помимо каких-то своих, сугубо личных мотивов совершил в высшей степени достойный гражданский поступок. С годами «Остров Сахалин» широкой публике стал совершенно неинтересен, а сейчас его читать просто невозможно. Но вот что любопытно: 110-летнюю годовщину поездки Чехова на Сахалин московские писатели решили отметить довольно громкой акцией (без труда нашлись в Союзе писателей СССР деньги). На далёкий остров в 1990 году была командирована группа прозаиков во главе с Вячеславом Шугаевым. В числе восьми человек находился и автор этих строк. Нас назвали инициативной группой по созданию в России Чеховского общества. Мы разбрелись по Сахалину, написали свои впечатления и очень быстро выпустили в престижном издательстве «Книга» коллективный сборник «Остров Чехова». К моменту написания этих строк половина инициативной группы тихо переселилась на тот свет, само Чеховское общество угасло, не успев толком родиться. Собственно говоря, почему Чеховское общество, а, скажем, не Достоевское – он-то со своими «Бесами» более злободневно подходил к настроению тогдашней публики. Но продолжим… Сам Сахалин практически не сохранил никаких следов пребывания там в течение трёх месяцев 1890 года великого писателя, если не считать чисто краеведческих скромных отметин. Остались, конечно, прямые потомки каторжан, но они предпочитают не распространяться о своей родословной, ведь сидели-то в основном отпетые убийцы, злодеи, военные преступники, что же касается тонкой прослойки политкаторжан, то, как лично мне утверждал Виктор Конецкий, их там вообще не было. Его, в частности, огорчила ошибка Валентина Пикуля, который считал Сахалин политкаторгой.

Так о чём вспоминать?

Занимаясь историей лагерной медицины времён большевистских репрессий, я вспомнил рассказ старика-нивха из сахалинского посёлка Ноглики. Его деда в младенчестве спас от смертельной болезни какой-то русский доктор, в честь этого врача деду дали странное имя – Лобас. Ничего более не было известно. И только теперь, случайно прикоснувшись к истории российской каторжной медицины, вновь всплыло это имя – Н.С. Лобас, некогда особо почитаемый каторжанами и поселенцами острова врач, которого кто-то назвал последователем Чехова. Мои изыскания вылились в небольшую главку ещё об одном замечательном русском враче, чья профессиональная деятельность в условиях жуткой царской каторги являла примеры высочайшего служения своему долгу. И даже не долгу, а велению совести и гуманности, изначальной любви к человеку, как бы тот низко ни пал. Сейчас милиция и «скорая» зачастую не желают иметь дело с бомжами, от которых невыносимо дурно пахнет, да ещё с незаживающими язвами и сонмом нательных паразитов. Сахалинской врач Лобас через столетие как бы напоминает своим коллегам: и в аду врач должен оставаться прежде всего врачом. Кстати, позволю себе вполне логичное предположение: врач, попавший в ад и сразу приступивший к своим профессиональным обязанностям, автоматически получает более привилегированное, несколько в стороне от кипящего котла со смолой, местожительство. Маленькая, но приятная подробность.

Пример оказался заразителен

А теперь самое важное, имеющее отношение к поездке Чехова на Сахалин. Уже упомянутый врач Н.Лобас писал: «С лёгкой руки Чехова Сахалин стали посещать как русские, так и иностранные исследователи». Сам Лобас, как оказалось, в 1903 году в Екатеринославе выпустил свою книгу «Каторга и поселение на острове Сахалин». Отправилась туда на пять лет и сестра милосердия Е.Мейер, создав там «работный» дом с питанием, отважно помогавшая поселенцам наладить быт. Это она принесла свой «отчёт» в московский дом Чехова 105 лет назад. Её труды не пропали даром. Свой «отчёт» сердобольная женщина с помощью Чехова опубликовала в «С.-Петербургских ведомостях» за 1903 год. Он начинается такими словами: «Шесть лет тому назад (…) мне попалась книга А.П. Чехова «Остров Сахалин», и моё желание жить и работать среди осуждённых благодаря ей приняло определённую форму и направление». Всё-таки были и есть женщины в русских селеньях… Все прочие чеховские последователи глазели на сахалинский ад ради впечатлений, иные тут же проваливались в такой дикий разврат, который невозможно описать. Дело в том, что прибывающие на остров женщины-каторжанки сразу распределялись на полудобровольной основе по жилищам ссыльнопоселенцев, между вольноприбывшими, а самых привлекательных разбирали «под крышей домработниц» военные чиновники и прочий просвещённый люд. Короче, стоял дым коромыслом, за неимением никакой работы и абсолютным нежеланием что-либо делать опустившиеся люди большую часть суток проводили на своих лежанках, как писал один автор, «отдаваясь половым инстинктам». Спустя каких-то три десятка лет по соседству с Сахалином, аккурат через Татарский пролив, возникает другая каторга – сталинская. Вот там-то никакого намёка на всеобщий бордель и в помине не было: людей просто методически и целенаправленно пытали холодом и голодом, пристреливали как собак. На царском Сахалине был подобный случай с расстрелами заключённых, так поднялась вся российская общественность, завели уголовное дело… Из всей пишущей братии, последовавшей с чеховского благословения на остров, заметный след оставил, пожалуй, один – Влас Дорошевич, известный журналист и писатель. Он выпустил две книги: «Сахалин» и «Как я попал на Сахалин». Полистаем последнюю, изданную в 1903 году, где немало строк посвящено врачу Н.Лобасу.

«Лобасистый» доктор

Так кто же он, этот безвестный Николай Степанович Лобас, поклонник творчества Чехова? «Лобас у всех был бельмом на глазу. А каторга его боготворила. Многим русская каторга обязана докторам. Смело можно сказать – всем. Что в ней только было когда-нибудь еле-еле, чуть-чуть светлого», – пишет Дорошевич. Здесь просится небольшое отступление. Настоящих врачей-профессионалов в местах заключения при царе никогда не хватало, порою медицинскую помощь оказывали случайные люди, горе-лекари. В сохранившихся отчётах о причинах смертности можно найти и такие, с позволения сказать, диагнозы: «неумеренное питьё от груди», «неразвитость к жизни», «душевная болезнь сердца», «воспаление тела» и так далее. Ещё цифры: за 10 лет сахалинской каторги казнены через повешение 20 человек, самоубийств 27, смертность на каждую тысячу человек в 1889 году составила 12,5. В «чеховское время» на Сахалине числилось 10 тысяч каторжан. Лобас был настоящим доктором! Читаем в книге Дорошевича: «Но такого другого Лобаса каторга не видывала! – говорили каторжане. «Лобас» стало даже именем нарицательным. – Известно, доктор такой-то хорош, лобасист, этой верно! Шибко лобасистый доктор. А только до Лобаса всё же ему далеко». Секрет этого беспередельного обожания очень прост: больного, права больного он отстаивал во что бы то ни стало, запрещал по состоянию здоровья наказывать телесно, лечил с сердечной теплотой. И не потакал каторге. Дошло до того, что Александровская кандальная тюрьма перестала снимать шапки даже при появлении самого генерал-губернатора. «Но когда шёл навстречу с нянькой сын Лобаса Павлик, четырёхлетний карапуз, вся партия кандальных как один человек снимала шапки: Павлику почтенье!» Позже, когда от простуды малыш умер, каторжане собрали по копейке на памятник сыну врача. К сожалению, больше нет никаких сведений о Николае Степановиче. Удалось случайно выяснить, что он закончил Военно-медицинскую академию, являлся учеником профессора Доброславина.

Пациенты Лобаса

Это, конечно, особый контингент. Влас Дорошевич пишет: «– И мысль о здоровье, – это самая главная мысль, это – «завязчивая» идея» каторжанина. До смешного. Человек зарезал две-три семьи, бегал, принял сотни плетей, неисчислимое количество розог. А жалуется он: – Ваше высокоблагородие, обратите внимание, как с нами обращаются. Когда меня ещё отправляли, в рязанском тюремном замке три дня без пищи просидел. Потом животом мучился, и доктор даже снадобья не дал! Все случаи, когда заболевал, всякий каторжанин помнит наизусть. «Не то шестерых в тот раз убил, не то пятерых. В горячности был, да и времени довольно». Но что он в «девяносто пятом году грудями болел, в седьмом животом маялся и всякого расположения к еде лишился», помнит и не забудет никогда». Положим, ничего в этом нет удивительного: любой истязатель предельно чуток к собственным недомоганиям. А теперь посмотрим на условия проживания каторжан, из коих следует, что вряд ли вообще кто из них мог быть здоровым, даже если каким-то чудом избежал сифилиса, тифа, лихорадки, чахотки… Николай Лобас описал эти условия с сугубо медицинской точки зрения, Влас Дорошевич – с общебытовой.

Тюрьма с «номерами»

«Я был во всех сахалинских тюрьмах, но ни из одной из них я никогда не выходил до такой степени, буквально обсыпанный насекомыми, как из тюрьмы при Александровском руднике… – Хлебушка кусочка съесть невозможно! – жаловались мне потом каторжане. – Всё с ими, с проклятыми, есть приходится! …Лохмотья одежды, лохмотья подстилок, всё это кишело насекомыми. …«Номера» тюрем, в живописном беспорядке прилепившиеся по склону горы (…) Со стен, прислонённых к горе, текло. Пол земляной, от сырости, от того, что на пол всё выплёскивается, от стоящей тут же «параши». Чтобы пройти к нарам по узенькому проходу, была положена доска, которая хлюпала в грязи… В таком «номере» лежало на нарах от тридцати до сорока покрытых толстейшим слоем грязи людей. – Да вы что же, моетесь когда?– спрашивал я у каторжан. – Не. – Разве бани нет? – Есть изба, по субботам топят. Да мало кто ходит… Лежим в грязи…Чего же в баню ходить? Какая баня? Только грязь пуще размажешь. Так, закусают, пойдёшь, грязью помажешь. Люди являются с горы мокрые. Лохмотья тут же сушатся, преют, гниют. Воздух в «номерах» был такой, что кружилась голова и подступала тошнота. Это был какой-то смрад, а не воздух». Но раз в месяц, в получку, арестантам позволялось всё же расслабиться на воле. Вместе с поселенцами они шли на Орлово поле, как пишет Дорошевич, с самоварами, сожительницами, картой и водкой-самосядкой на табачном листе. «Веселье» длилось недолго, часа два. Арестанты храпят по кустам пьяные, обыгранные поселенцами, обобранные сожительницами, в большинстве избитые». И как некая матушка в поисках своего дитя, обходит «поле брани» доктор Лобас, кому-то перевязывая раны, кому-то помогая дотащиться до телеги. Иногда появлялся горный инженер и хватался за голову, причитая: «Живут зверями, скотами, хуже скотов. Ужас! Ужас! Ужас! А ведь могли бы быть людьми! Что сделать для этого народа?» Горный инженер этого не знал, но нашлась в России сестра милосердия Е.Мейер, которая знала, что делать. Почти шесть лет она их заново приучала к человеческому образу жизни, к чистоте, труду. Обшивала, кормила, ходила за детьми, хлопотала о переезде освободившихся каторжан на материк. И потом, вернувшись в С.-Петербург, не порывала связи со многими, продолжая им помогать. А мы даже не знаем её полного имени. Чуть больше – о Николае Лобасе, со слов Власа Дорошевича. На Сахалине он занимал должность помощника заведующего медицинской частью. Когда случилось знаменитое «Онорское дело» (издевательства надзирателей над каторжанами), Лобас писал жалобы товарищу прокурору Приморской области фон Бунге (в частности, о противозаконных действиях начальника-врача) до тех пор, пока не продолжили следствие. *** Вновь вспоминаю поездку на Сахалин с группой московских писателей в 1990 году. В городе Александровске, том самом, где располагалась рудничная тюрьма с «номерами», произошло такое событие. По местному радио объявили: «Дорогие сограждане! Сегодня вечером около десяти часов исторический колокол, находящийся на маяке мыса Жонкиер, может быть вывезен на гидрографическом судне для последующей отправки в Ленинград… Инициативная группа предпринимает меры к спасению для нашего города исторической реликвии, но этому делу нужна поддержка… ваша поддержка, товарищи… Быть или не быть хозяевами колокола, зависит от нас с вами!» В назначенный час у маяка собралось около 300 жителей: горняки, рыбаки, учителя, медики… Говорят, среди них было немало прямых потомков тех каторжан, о которых писали Антон Чехов, Влас Дорошевич и другие. Колокол отстояли.

 

Владимир ХРИСТОФОРОВ