Когда Идея сильнее страха

№ 2007 / 10, 23.02.2015

Сейчас выходит много различных мемуаров и дневников, которые лично для меня совершенно по-новому высвечивают некоторые фигуры. Возьмём, к примеру, Валерия Кирпотина. Как я раньше его представлял? Я считал, что это правоверный марксист, пытавшийся в советское время «оседлать» Достоевского. Мне казалось, что Кирпотин весьма поверхностно судил о русской литературе девятнадцатого века, а его работам не хватало ни глубины, ни каких-то эмоциональных порывов. При этом я никогда не слышал, чтоб в литературных кругах кто-то восхищался бы необыкновенным талантом Кирпотина. Его имя вообще в литературной среде упоминалось довольно-таки редко, хотя он прожил почти сто лет, скончавшись в 1997 году. Но вот попала мне в руки выпущенная в 2005 году издательством «Захаров» книга «Ровесник железного века», которую составили воспоминания, дневники, письма, записки и архивные материалы. И она представила мне совсем другого Кирпотина. Нет, эта книга не поколебала моё мнение об уровне таланта Кирпотина, я по её прочтении не бросился разыскивать литературоведческие работы этого человека. Но я открыл для себя весьма неординарную личность. Я так понимаю, литературоведом Кирпотин стал случайно. Да, у него было бойкое перо, которое в гражданскую войну произвело впечатление на красных комиссаров. Но отсутствовала фундаментальная подготовка. Ну что серьёзного молодому пареньку могли дать краткосрочные курсы марк-сизма при Коммунистической академии и двухгодичное философское отделение в Институте красной профессуры?! Наверное, этого стало достаточно для подпольной работы в Западной Европе (Кирпотин короткое время в качестве нелегала занимался организацией марксистских школ в Чехословакии, Германии и Швейцарии). Полученный в Институте красной профессуры багаж, видимо, оказался достаточным и для написания небольшой книжки пропагандистского характера «Радикальный разночинец Д.И. Писарев». Но для серьёзных теоретических исследований, согласитесь, курсы марксизма явно не годились. Не случайно Кирпотин в 1929 году не смог ужиться в Пушкинском Доме. Ему претило, что «в Пушкинском Доме царствовал пафос хранения», а наука не хотела «естественно срастаться с боевой, партийной публицистикой». Он считал, что академик Платонов «превратил это научное учреждение в контору старорежимного образца». Это Платонов, который поднял нашу историческую науку на мировой уровень! Короче, Кирпотину по духу намного ближе оказался Институт литературы, искусства и языка, действовавший при Ленинградском отделении Коммунистической академии. Как он потом признавался, этот институт стал «клеточкой в идеологической жизни страны. Конечные цели, волновавшие наших сотрудников, были продиктованы не стремлением к академическим лаврам и успехам, а идеалами социалистического общежития». Я думаю, Кирпотин в ту пору был не только литературоведом. Он выполнял в первую очередь роль солдата партии. Кирпотин вовсе не случайно попал тогда в поле зрения партийной верхушки и стал быстро продвигаться по служебной лестнице, к середине 1930-х годов прочно обосновавшись в аппарате ЦК ВКП(б). Если б не новый вал репрессий, который чуть не сгубил его родного брата, занимавшего влиятельные посты в Сибири, я не исключаю, что Кирпотин со временем дорос бы до должности завотделом пропаганды, а то и секретаря Центрального комитета. Во всяком случае все предпосылки для этого имелись: блестящие анкетные данные, свидетельствовавшие об участии в гражданской войне, правильное образование, верный выбор героев в лице Писарева и Добролюбова, прекрасное знание законов аппаратной жизни, умение плести интриги и благорасположение высшего руководства, например, Кагановича… Но Кирпотин вовремя уловил перемены в настроении вождей. Когда он почувствовал, что запахло жареным, то в отличие от большинства своих коллег по аппарату не стал продолжать изо всех сил цепляться за власть, а добровольно попросился в отставку. Кирпотин понимал, что в тихом научном заповеднике, какой тогда представлял Институт мировой литературы, у него в скромной должности старшего научного сотрудника было больше шансов отсидеться и уцелеть, нежели на каких-либо видных постах в партийных структурах. Вот когда жизнь заставила Кирпотина отнестись к науке более серьёзно. Он не то чтобы окончательно освободился от публицистических «прибамбасов», но стал более трезво судить как о русской классике, так и о современном литературном процессе. Другое дело, интуиция подсказала учёному, что можно выносить на общественный суд, а что лучше всего оставить для личного дневника. Для публики Кирпотин продолжал разрабатывать темы, связанные с творчеством Николая Некрасова, Салтыкова-Щедрина, Чернышевского. Но уже про Достоевского обнародовать кое-какие соображения ему было боязно. Но ещё страшней для него оказалось прилюдно заявить всю правду о своих современниках. Между тем Кирпотин, судя по его дневнику, имел не такой уж плохой вкус. Он понимал, что у Константина Федина «преобладает писательское мастерство над истиной, над идеей», а повесть Алексея Толстого «Хлеб» – всего лишь эскизы («как всегда, у Алексея Толстого местами торопливая, но ловко, непринуждённо сделанная схема»). Кирпотин знал истинную цену многим пролетарским авторам 1930-х годов. Но ему было ведомо и другое. Он догадывался, как умели обласканные партией литераторы изощрённо мстить за любую критику в их адрес. Хотя, справедливости ради, замечу, что в своих суждениях Кирпотин не всегда исходил только из анализа художественных текстов. Всё-таки он очень часто большое значение придавал также вопросам происхождения, отношения писателей к режиму, да и личностные моменты иногда играли для него не последнюю роль. Кирпотин не спешил доверять, например, Корнею Чуковскому. А всё потому, что тот, да, давно смирился с существованием советской власти, но в душе так её и не принял. Ещё более сложно Кирпотин относился к Фадееву. Он считал, что Фадеев слишком много раз несправедливо его подставлял и даже чуть не загубил его судьбу. И эти моменты, естественно, негативно повлияли на восприятие Кирпотиным почти всех фадеевских книг. Ну, а с другой стороны, чего вы хотите: чтоб учёный во всём и вся придерживался исключительно академических оценок?! Он тоже был живым человеком со своими слабостями. До сих пор я в оценках личности и воззрений Кирпотина во многом исходил из его дневниковых записей. Но, повторю: то, что учёный доверял дневнику, он почти никогда не озвучивал публично. Причина была одна: страх. Означало ли это, что Кирпотин, боясь за свою судьбу, вообще не совершал решительных поступков и ни за кого из опальных современников не боролся? Факты свидетельствуют о том, что он далеко не всегда трусил, а иногда проявлял просто геройство. Пример тому – его участие в многострадальной судьбе Михаила Бахтина. Одно время было распространено мнение, будто Бахтин находился в полном забвении чуть ли не до начала 1960-х годов. Но это далеко не так. Первым дело с диссертацией Бахтина о Рабле двинул ещё в 1946 году Кирпотин. Это он, зная тонкости всех процедур, заранее заказал влиятельному академику Тарле положительную рецензию и провёл разъяснительные беседы с членами учёного совета. Но из-за серьёзного сопротивления директора Института мировой литературы Владимира Шишмарёва Бахтину тогда присвоили звание только кандидата наук, а не доктора, как того добивался Кирпотин. Ещё одна важная деталь: когда в 1949 году Кирпотина обвинили в космополитизме и стали отовсюду изгонять, публично в его защиту из литературных генералов выступили лишь два Фёдора: Гладков и Панфёров, которые имели репутацию верных сталинистов и отчаянных русаков. Мариэтта Шагинян, та вылила на него кучу помоев. Другие «инженеры человеческих душ» предпочли занять выжидательную позицию. Это тоже надо учитывать, когда мы пытаемся понять, как менялся уровень литературоведческой науки в советскую эпоху. Теперь о главном деле Кирпотина – о его многолетнем увлечении Достоевским. Судя по дневнику, Достоевским Кирпотин «заболел» ещё в 1930-е годы. Но ему, похоже, всегда нравился тот Достоевский, который написал «Бедных людей». Поздний Достоевский в его понимании «стал врагом революции», «человеком Победоносцева» (запись от 28 мая 1938 года). Эти идеи Кирпотин красной нитью провёл через всю свою монографию «Молодой Достоевский», выпущенную в 1947 году. Но вскоре и такая трактовка могла стоить учёному жизни. Ситуация стала меняться лишь после смерти Сталина. Но окончательно Кирпотин осмелел только в 1955 году, письменно попросив у Вячеслава Молотова разрешения на продолжение изучения творчества Достоевского. В планы учёного тогда входило написание трёх томов: сначала анализ обстановки, которая сформировала Достоевского, потом разбор движений 1860-х годов и роли в них Достоевского и затем идеологический анализ «Бесов», «Подростка» и «Братьев Карамазовых». И он ведь довольно-таки быстро все три тома осилил. Однако событием кирпотинский трёхтомник так и не стал. Почему? Мне кажется, прежде всего потому, что учёный оказался в плену ложных схем. У меня, например, сложилось впечатление, что Достоевский для Кирпотина – это фон, а главное для него совсем другое – дать бой левачеству. Естественно, у самого учёного было иное мнение. Уже в 1980 году он писал одному из своих учеников: «Нет и никогда не было у меня правильного, розового Достоевского. Достоевский у меня таков, каким был: трагичен, расколот, в разладе с миром; главные темы: конфликт лица с миром, возмездие, предчувствие гибели европейской цивилизации; время у него, как ток высокого напряжения, – так и гляди, родит вдруг роковую пакость, роковую гибель. И страстное его желание – найти выход, спасти от гибели человека, Россию, Европу». Я думаю, ключ к пониманию фигуры Кирпотина во многом лежит в следующих его признаниях, сделанных в 1961 году. Учёный в порыве откровенности тогда написал в своём дневнике: «Я по своей природе верующая натура, может быть, и сейчас слишком верую в прямую силу идей. Я не понимал губительного механизма сцепления идей с вульгарной прозой». И далее Кирпотин привёл несколько примеров. Он, например, решил выделить Илью Эренбурга и Константина Паустовского. «Они интересны, хороши, но они не продолжатели Октября». А вот голоса масс, поднятых революцией, не слышно». Вот в чём заключалась трагедия. Художественные тексты, как оказалось, всегда играли для критика вторичную роль. На первом месте для него стоял другой вопрос: отношение автора к революции. Вот почему он в 1970-е годы окончательно отвернулся, к примеру, от Валентина Катаева. Да, Катаев был замечательным стилистом, но под конец жизни в повести «Уже написан Вертер» осмелился пойти на развенчание одесских чекистов 1919 – 1920 годов. Но согласиться с такой трактовкой для Кирпотина, видимо, оказалось выше его сил. Ещё в конце 1970-х годов Кирпотин не раз и не два попытался взяться за подведение итогов. Всё чаще в своём дневнике он стал задавать вопросы: «Для чего я жил? Для чего меня берегла судьба? И хотя ему казалось, что главной его бедой всю жизнь были наивность и доверчивость, но это не совсем так. У Кирпотина были и любимое дело, и любимые герои. И вовсе не страдал он излишней наивностью. Учёный давно уже прекрасно разбирался во многих хитросплетениях литературной жизни. Он знал, кто к нему равнодушен, кто ненавидит, а кто очень и очень уважает. Кирпотину, например, безразличны были суждения Феликса Кузнецова. Он не видел у этого критика какого-либо горения. Прочитав одну из кузнецовских статей в «Новом мире», Кирпотин чертыхался, что Кузнецов «не может сказать Аннинскому, что тот проповедует религию, как не решается сказать Солженицыну, что его положительный идеал – религия и наука. Как не удаётся показать, что Бахтин религиозный литературовед». Зато какая страсть присутствовала в работах Юрия Селезнёва! Но Кирпотину были чужды многие выводы, которые делал Селезнёв. При этом надо отдать должное Кирпотину: будучи несогласным с целым рядом идей молодого критика, он не отозвал своё согласие считаться научным руководителем Селезнёва; единственно, под предлогом болезни не пошёл на защиту его кандидатской диссертации. И уж вовсе Кирпотин по целому ряду причин никогда не симпатизировал Вадиму Кожинову. Однако когда он указал тому же Кожинову на некоторые неточности, которые носили не столько научный характер, а в основном касались вопросов этики, тот сразу же написал и отдал в редакции академических журналов «Известия ОЛЯ» и «Филологические записки» свою заметку, восстанавливающую справедливость по отношению к Кирпотину, в истории с Бахтиным. Кирпотин надеялся, что эту заметку с ходу опубликует Пётр Николаев, которого он считал чуть ли не своим единомышленником. Но Николаев повёл другую игру. К чему я всё это вспоминаю? Да потому, что Кирпотин ещё в 1970-е годы сделал огромную ставку на своего ученика Константина Кедрова. Кедров был ему близок и по духу, и в чём-то по образу мышления. Старому профессору нравилась та раскованность, с которой молодой аспирант излагал свои крамольные мысли. Но в какой-то момент ученик, грубо говоря, взял да и плюнул в душу учителя. Кирпотин потом записал в своём дневнике: «Я думал: Костя Кедров – Мечик. А он ещё и Смердяков. И в Иисуса верит, как Иудушка Головлёв. Иудушка – верно». А ведь точно так же вскорости обманулся и Кожинов, который так верил в звёзды Павла Горелова и Андрея Писарева. Уже разменяв девятый десяток, Кирпотин всерьёз начал подумывать, а не взяться ли ему за книгу о Блоке. Но воплотить новый замысел учёному оказалось не суждено. И дело заключалось не только в утрате зрения. В 1991 году вдруг рухнул режим, которому он так верил. А новой власти стало не до Блока. Кирпотин умер в 1997 году, не дожив до своего столетия всего лишь одного года. В чём урок его судьбы? Кирпотин поверил в идею, которая во многом оказалась ложной. А он ведь под эту идею практически выстроил всю свою судьбу. И второе: в нём всю жизнь крепко сидел страх. Я даже не знаю, как он находил силы записывать крамольные суждения в дневник. Но думаю: если б Кирпотин избавился от всех испугов ещё при своей жизни и обнародовал бы свои суждения и оценки в «оттепельную» пору или даже пусть на заре перестройки, уровень планки как в гуманитарных науках, так и в художественной литературе существенно бы вырос. Значит ли это, что мемуарная книга Кирпотина безнадёжно опоздала? Я бы так не считал. Во всяком случае, лично я прочитал её с огромным интересом.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО