МОЁ ПОКОЛЕНИЕ

№ 2007 / 11, 23.02.2015

На ступенях магазина «Молодёжный» сидит солдат-афганец, без ноги, перед ним лежит газета, на которую бросают монеты. Лицо красное от водки. Рядом стоит невзрачный человек. «Это мой командир», – говорит афганец. Командир читает вслух собственные стихи о войне, пытаясь привлечь публику. Некоторые останавливались на минуту, давали деньги, да молча отходили. Стихи были плохие. Поэт то слишком увлекался темой, отчего рифма совсем пропадала, а повествование получалось сбивчивым, сумбурным, то, наоборот, вдруг ловил какую-то рифму и простенький размер и расходился до самозабвения, как частушечник. Когда возникла небольшая пауза и афганец принялся разливать в пластмассовые стаканчики водку, я, неожиданно для себя, спросил, не хотят ли они послушать стихи Семёна Гудзенко, и начал негромко:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом,
чисты.
На живых порыжели от крови и глины шинели,
На могилах у мёртвых расцвели голубые цветы.

Я читал всё отчётливее, постепенно отдаваясь могучему потоку слова, с наслаждением взлетая на гребне размера и проваливаясь в пучину печали, чтобы снова подняться. Слово «вернёмся», воин-поэт повторяет, как заклинание, много раз: «вернёмся… вернёмся», «когда мы вернёмся…» Вижу восторженные, детские глаза афганца, вижу, людей собирается вокруг много, как на скандал. Может, это и есть мой катарсис? Почему именно здесь, на улице, при всём честном народе я дотронулся до себя и взорвался? Почему сейчас, когда всё поздно менять, увидел, как велика взрывоопасная сила того дела, которым занимался так неосторожно, бестрепетно. Смешно сознавать, что сейчас я в тысячу раз больше имею отношение к литературе, чем когда просиживал штаны в редакции, выхолощенный, и уже никакой не писатель, обезвоженный интригами, как футболист после двух дополнительных таймов.
Во мне вдруг закипала злость на газетку с милостыней хлебом и водкой, на безразличных прохожих, на то, что Гудзенко молодым умер от ран. На всю нашу русскую породу. Почему в Армении, к примеру, нет бомжей? В Ереване, помню, у одного пьяного старика подломились ноги на улице. Все кинулись его поднимать, и мужчины и женщины, спрашивали, где живёт? кто родственники? и тянули к себе домой, чтоб отоспался. Там даже медвытрезвителей нет. У нас же весь город переполнен язвами и смрадом погибших людей, – имперским смрадом, а беспризорников больше, чем после войны, правда, среди детей встречаются и казахи, и узбеки, не только русские.
Людей скапливалось всё больше, а слова выходили из меня уже свободно, без усилий, сами по себе, я даже мог теперь оглядеться по сторонам:

И твои костыли, и смертельная рана сквозная,
И могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –
это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,
подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

…Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.
Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты…

Когда я закончил, после последнего отчаянного «вернёмся», на словах «…и ремесла найдём для себя» у афганца задрожали плечи, он опустил голову и весь напрягся. Комбат сразу как-то отрешённо стал смотреть по сторонам и вздыхать. Люди тотчас разошлись, мелочи немного прибавилось, а трое выступавших сразу стали опять незаметны. Зря я всё это сделал, подумалось, опять влез не в своё дело. Может, правы они, бегущие с каменными лицами вверх и вниз по лесенке, выносливее, что ли? Афганец посмотрел на меня почему-то виновато. Что он сейчас скажет? «Ты мне запиши это, пожалуйста». Он достал блокнот, ручку, но я не стал писать, сказал, что это слишком длинное стихотворение, почти поэма, лучше я отксерокопирую его с книги и принесу завтра, живу в соседнем доме. На том и порешили. На следующий день этих двоих на месте не было, и на другой тоже. Так они и лежат у меня, эти отксерокопированные листочки, вложенные в книгу Семёна Гудзенко. Теперь я сожалею, что не переписал прямо там, на ступенях, времени пожалел, хотя его навалом, так и надо было сделать.
Алексей ИВАНОВ