«РАЙ» ЮРИЯ КУЗНЕЦОВА

№ 2007 / 16, 20.04.2007, автор: Елена ЕРМИЛОВА

     

Это лёгкий образ рая…       (А. Блок)              И долго озирался я кругом,       И всюду открывалась мне дорога,       Ведущая в обетованный Дом,       Где вещи мира источают Бога       (Ю. Кузнецов)

     

 

 

 

 

 

Сразу хочу пояснить, что речь не пойдёт о незаконченной поэме Кузнецова «Рай»; в ярких начальных строфах поэмы самого «Рая» нет ещё: есть рассказ о движении, трудном пути («Плач покаяния есть возвращение в Рай») и чуть намеченный просвет: «Всё засияло. Мы стали в пространстве другом». Но у Кузнецова – особенно в поздней лирике – есть удивительные стихи, к которым и хочется отнести вынесенную в эпиграф блоковскую строчку: «лёгкий образ рая» – отсвет, отблеск небесного сияния на вещах земных. 

     С начала до конца в поэзии Кузнецова отчётливо прослеживается идея связи: связь поколений, связь времён, связь земного и небесного, поэта и его народа. На этой, последней – вечной, наверно, в русской культуре теме «Поэт и народ» – следует остановиться чуть подробнее: очень уж любили наши критики писать об индивидуализме и гордыне Кузнецова. Мы со школьной скамьи знаем, какой это важный момент в самоопределении русского поэта: 

      

     

И неподкупный голос мой       Был эхо русского народа.       (А. Пушкин)              Я призван был воспеть твои       страдания,       Терпеньем изумляющий народ.       (Н. Некрасов)

     Именно «призван», потому что это как бы уже и не вполне зависит от сознательного выбора к воли поэта: это призвание, поручение, задание. Попробуем внимательнее прислушаться к разъяснениям самого Кузнецова: «Я родился в прозаический ХХ век… И в нём оказался только один богатырь – русский народ. Но это богатырь, так сказать, рассредоточенный. Его нужно было сфокусировать в слове, что я и сделал. Человек в моих стихах равен народу» (здесь нет гордыни, ведь не только с величием народа соединяет себя поэт, но и с моментами его тяжелейшего духовного распада: «Я уже не поэт, я безглавый народ»). 

     У Кузнецова своё видение «призванности»: когда «враги и друзья ударили в сердце народа» – они попадают в поэта: 

      

     

Над бездной у самого края       Шагает от ветра народ.       В нём рана зияет сквозная,       И рана от ветра поёт.

     «Неподкупный голос» народа – теперь же открытая рана, которая поёт «от ветра», – то есть ненамеренно, как бы сама собой. 

     Может быть, не случайно так вышло, что во время армейской службы Кузнецов был связистом. И уже точно неслучайно в его поэзии возникает образ «связиста»: именно бывший связист передаёт нашим поколениям наказ «отцов»: «Спасите наши имена! Спасите наши времена!.. Одни вы – не спасётесь!» (стихотворение так и называется – «Связь»). Другой связист (из «Сталинградской хроники», 1995 г.), который замыкает своим телом оборванную связь полка, предстаёт для поэта высоким символом: в восстановлении разорванной связи горнего и дольного он видит высший смысл и назначение своей поэзии: 

      

     

Был бы я благодарен судьбе,       Если б вольною волей поэта       Я сумел два разорванных света:       Тот и этот – замкнуть на себе.

     Может быть, в этом и есть призвание поэзии вообще и высшее достижение поэта: восстановить «связь», не дать угаснуть отсвету небесного в вещах земных. Это ставили сознательной целью символисты, но, видимо, у каждого подлинного поэта живёт тревога об омертвении, остывании земного, лишённого «подпитки» «высших смыслов». Эта тревога пронизывает поэзию Рубцова: 

      

     

Боюсь я, боюсь я, как вольная       сильная птица,       Разбить свои крылья и больше       не видеть чудес.       Боюсь, что над нами не будет       таинственной силы,       Что, выплыв на лодке, повсюду       достану шестом,       Что, всё понимая, без грусти       пойду до могилы…

      

     Если «над нами» не будет «таинственной силы», под нами – земной глубины, тогда остаётся «всё понимая, без грусти» брести в обессмысленном мире (ужас бездуховного «понимания» перекликается с «улыбкой познанья» кузнецовского «дурака», разъявшего тайну («Атомная сказка»).

     Поэтому так притягателен для Рубцова образ Дионисия, узревшего «что-то Божье в земной красоте». 

     Общее для многих поэтов чувство «связи» у Кузнецова усугубляется его особой – глубокой и упорной – верой в поэтическое слово, в его право и власть, в том числе в реальность победы слова над злом («Всех затворил словами крепче замков и тут, Вот они, на бумаге, вот они, тут как тут!»). Рыцарской защите поэзии, её права и правоты, посвящено одно из самых последних стихотворений Кузнецова «Поэт и монах». «Монах» категорически утверждает изначальную греховность искусства («Искусство – смрадный грех»), «Поэт» вступает в спор, имея на своей стороне всё то же чувство «связи», отражение небесного в земном: 

      

     

Но Богу дорог каждый злак,       Ведь каждый злак – улыбка Бога.

     Отрицая «осязательность», монах, по мнению поэта, отвергает Боговоплощенье. Впрочем, Кузнецов в каком-то смысле снимает глубокую, сущностную антиномию: монах-то оказывается в конце концов и не монах вовсе, а скорее некая бесовская сила, и расточается в прах при имени Христа. «…и ходит страшным ходуном свистящий прах перед поэтом». 

     Нужно внимательно всмотреться в творческий путь Кузнецова, чтобы ясной стала закономерность его итога – того глубочайшего открытия, которое и позволило поэту решиться на подвиг, – поэму о Христе. В поэме и в ряде поздних стихотворений явственно ощущается глубокая потрясённость человека своим личным открытием, как итогом трудного пути. Отсюда настойчивость его призыва и право на него: 

      

     

Полюбите живого Христа,       Что ходил по росе       И сидел у ночного костра,       Освященный как все.              А без этого –              Ваша вера суха и темна,       Вы разрыв, а не связь.

     Мотив «связи» настойчиво возникает на всём протяжении его творчества. 

     Соотнесённость земного и небесного чаще воплощается в трагические чувства: «Это снова небесная битва отразилась на русской земле» (93-й год). И подвиг солдата как бы совершается одновременно в двух планах: 

      

     

Там, на небе, меж злом       и добром       Дух твой светлый рванул       напролом       На мятежное вражье       светило.       А на нашей на грешной       земле       Твоё тело внизу на земле       Тот небесный рывок       повторило.

     Один из любимых образов-символов Кузнецова – «вздох» – по сути тоже образ «связи»: 

     

Все вздохи и стоны возносятся       к Богу,       Все вздохи и стоны твои.

     В стихотворении-притче «Молитва» умирает последний старец, от него остаётся только вздох, но «как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег». 

     Мотив «покаяния» усиливается в поздних стихах Кузнецова («Стыд и скорбь моего окаянства / Стали тягче небес и земли») и его покаянный вздох следует тем же общим путём: 

      

     

Покаяния вздох покидает       Эту землю для горних высот,       Где, быть может, архангел поймает       И до Бога его донесёт.

(Собственный «вздох» поэт позволяет себе сопроводить лёгким оттенком шутки.) 

     Нельзя не заметить в некоторых поздних стихах Кузнецова сгущающуюся смертную тень. А вместе с тем – всё отчётливей проступает образ светлой печали – уже как бы за гранью и природных бурь, и гражданских битв, а если воспользоваться его замечательным образом-оксюмороном – «после вечного боя» (название одного из его сборников). Это как бы просветление «по ту сторону боли» (так определял Б.Поплавский общую ноту поэтов своего круга): это не значит, что боль изжита и преодолена, она продолжает жить в душе и обостряет чувство подлинного, «должного» бытия, «где вещи мира источают Бога». 

     Взгляд поэта медлит, останавливается на самом хрупком и преходящем в земной красоте – на цветах и юности. Поэт как будто выполняет обещание, данное раньше: «И легко и звонко запою», он создаёт свою сказку, а это, в сущности, просто мир, 

      

     

Где веют прекрасные лица,       И платья метут по цветам.

     Поэт не придумывает свой «раз на земле», но, стирая наслоения, восстанавливает подлинную красоту мира. Этот «лёгкий образ рая» просвечивает в стихотворениях «След человека», «Косынка», «Девичий смех», «То не лето красное горит», «У рубежа», «Пыль солнца земля отряхает», «Узоры» и др. 

     У Кузнецова есть чудесное (по-моему, лучшее из поздних) стихотворение «Анюта» с таким эпиграфом: 

      

     

Придите на цветы взглянуть,       Всего одна минута!       Приколет розу вам на грудь       Цветочница Анюта.       Забытая песенка.

Это самое печальное и самое светлое стихотворение – из тех, что создаются «по ту сторону боли», «после вечного боя». Здесь «память смертная» овеяна чистым и лёгким светом случайного и таинственного женского образа: «Где она, весёлая Анюта? Я и не видел никогда». Жизнь даёт только знаки её присутствия («Это не Анютины ли глазки / В чистом поле смотрят на меня?»), а встреча с ней происходит уже по ту сторону жизни: 

      

     

Я лежу, усыпанный цветами,       Запах розы издали ловлю:       Он сулит мне скорое свиданье       С той, кого не ведая, люблю.

     Песенка возвращается в конце, замыкая круг: 

     

Придите на цветы взглянуть,       Всего одна минута!

     Только теперь: 

      

     

Положит розу мне на грудь       Та самая Анюта.

     Вечная женственность? «Донна Анна в смертный час твой встанет»? – Да, в облике юной девушки из русского городского фольклора, конечно, – «Та самая Анюта»! 

     Особняком стоит маленькая поэма «Красный сад». Где-то «за тридевять земель» существует этот сад. «И творит певучие молитвы / Тихий хор его благоуханий». 

     Здесь именно и только цветы – герои поэмы. 

     Тот, кто хорошо помнит общий тревожный и суровый колорит большинства его стихотворений, царившие в них резкие звуки и образы, будет поражён тем, как мог поэт с таким пристальным вниманием и с таким умилённым восторгом разглядеть душу каждого цветка в этом таинственном саду: каждый из них неповторимо своеобразный, особенный, а вместе они – как самое прекрасное, что даёт земля, – обращены к небу и получают его отклик. 

      

     

Боголюбно лилия сияет       Среди роз таинственных и разных.       Белый столп сияния восходит       Прямо в купол вечного сиянья       И сливается с дыханьем Божьим.       Всё сияет: ангелы и звёзды,       И деревья, и кусты, и травы.       Все цветы, как ангелы, сияют,       И сиянье это несказанно!       Всё благоухает: близость Бога       И тепло Его прикосновений,       И благоуханье несказанно!

     «Красный сад» служит прообразом Райского сада, как бы возмещая незавершённость начатой Кузнецовым поэмы «Рай». 

     Думаю, что это большая радость для читателя, что с нами остался вот этот Кузнецов, человек, остановленный «таинственной силой» у самого края бездны – бездны отчаянья – и сумевший на этой грани так воспеть хвалу миру и его Создателю.