ЗАГАДОЧНАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ ДУХОВ

№ 2007 / 16, 23.02.2015

Читая незатейливые и мудрые истории чукчанки Валентины Вэкэт, я невольно думал: до чего же огромен Земной шар, и как различны люди, населяющие его! Мы тут по наивной самоуверенности считаем, будто все народы, развиваясь, должны в итоге, подобно бегунам, пересечь один и тот же финиш. Себя, разумеется, при этом относим к тем, кто уже почти добежал до заветной черты и, отдышавшись, может высокомерно ждать, пока подтянутся отстающие. Ещё бы! Мы давно возводим небоскрёбы, взрываем атомные бомбы и перепахиваем космос, а они по старинке гоняются с копьём за белыми медведями и моржами. У нас есть Пушкины и Шекспиры, а они поют себе что-то малопонятное под бубен. Мы справляем многотрудные, пышные обряды, молимся одному великому Богу в красиво разукрашенных храмах, а они, словно дети малые, заигрывают перед разными там духами моря или домашнего очага. Это же надо быть такими недотёпами! И невдомёк нам, гордым электрифицированным горожанам, что быть другим ещё не значит быть хуже нас. Да и почему, собственно, один Бог лучше, чем сто или тысяча? Чем такой тип сознания выше? Только тем, что нам привычней поклоняться Одному, а где глубоко укоренившаяся привычка – там и «правильно»? Единобожие из чисто политических целей насаждал в IV веке император Константин, пытаясь спасти от развала Римскую империю с её многочисленными, противоборствующими друг другу религиозными культами. Единый Бог (причём неважно, какой именно!) призван был стать оплотом власти. Не зря Евсевий, епископ Кесарийский, ведущий богослов той эпохи, писал: «Монархия превосходит все прочие роды правления и государственного устройства. Ибо следствием другой формы правления, полиархии, основанной на равенстве, являются анархия и гражданская война. Именно по сей причине Бог Один, а не два, не три или более». Единый Бог вообще явление узколокальное. Его не наблюдается на львиной доле территорий (Север, Япония, Китай, Африка, оба американских материка до момента их колонизации), и коренное население, проживающее там, ни к какому монотеизму не стремится, продолжая верить так, как верило тысячелетия тому назад. Нет и не может быть всеобщего поступательного «прогресса», движения к общей духовной цели для разных народов мира. Это наивное заблуждение европейцев, для которых история началась две тысячи лет тому назад, в крайнем случае на пятьсот лет раньше, во времена Сократа и Платона. Остальное для них – тёмные века мрака, демонизма и языческого разврата. Большинство из них понятия не имеет, откуда пришла концепция единобожия, а картина такова: когда-то много тысячелетий назад климат Арктики был гораздо теплее. Там царила вечная «васанта» (древнесанскритское название весны). Потом в результате какого-то катаклизма часть северного материка погрузилась под воду, резко похолодало, и предки ариев покинули свою благодатную прародину Айрьяна Ваэджо, устремившись на юг. Двигаясь вдоль Уральского хребта, они постепенно заселили земли нынешних Индии и Ирана. Именно здесь, в Иране, предшественникам Кира, Дария и Ксеркса впервые пришла в голову мысль поделить мир на два противоположных начала – Абсолютный Свет и Абсолютную Тьму. Первым заведовал верховный бог персов Ахура-Мазда, вторым – их вариант нашего сатаны – Ангра-Майнью, который некогда и наслал лютый холод и снег на их полярную землю. Ахура-Мазда и Ангра-Майнью неизменно боролись между собой: сперва за владычество над миром, позже битва была перенесена в сердца людей. Темой космического противостояния Света и тьмы была пронизана «Авеста», сожжённая Александром Македонским после его победы над Дарием III и дошедшая до нас в жалком, усечённом виде. Так что идея единого, всевидящего и всемогущего Бога, сражающегося с князем тьмы, чисто персидская и нигде за пределами Персии никогда ранее не встречалась. Но, в отличие от одушевленных камней и деревьев, к такому Существу нелегко обращаться. Трудно уразуметь, как Он, обитающий в заоблачной выси, может интересоваться нами, жалкими червячками, ползающими по рядовой, затерянной в галактических дебрях планетке. Нужен посредник – очеловеченный, похожий на нас и претерпевающий те же страдания, что и мы, к которому можно обращаться за повседневным утешением. Для этого была привлечена старая, как мир, фигура умирающего и воскресающего Бога, которого финикийцы знали как Таммуза (центр культа – Вифлеем), фригийцы как Аттиса, а персы, сирийцы и римляне под именем Митры. Их биографии на удивление схожи между собой. Так, Таммуз родился от девы, умер от раны в боку, через три дня воскрес, покинув могилу с отваленным камнем у входа. Митра также был рождён девственницей в хлеву 25 декабря около 600 года до нашей эры, при его рождении на Востоке воссияла яркая звезда. Его приветствовали пастухи, принеся ему дары. Культ предполагал крещение, принятие крови и плоти бога во время священной трапезы («кто не будет вкушать тело моё и пить кровь мою, так, чтобы стать одно со мной, а я – с ним, не познает спасения»), веру в бессмертие, Страшный суд, рай, ад, а также второе пришествие Митры. При богослужении использовали свечи, благовония и звонили в колокола. Впоследствии Митра был предан, распят и воскрес в день, который мы сегодня празднуем как Пасху. Такая вот до боли и радости знакомая нам всем история. С самого начала наш Бог занят делами чисто духовными. Он над миром материи, хоть и является её Творцом. Природой правят силы низшего ранга, в ней процветают всяческие безобразия, поэтому для нас природа греховна, внутренне мертва. Мы лишь расхищаем её богатства, владычествуем над разными тварями, потребляем их мясо и носим их шкуры, как нам и завещано Библией. Недаром первыми технический прорыв совершили христианские страны, идеология которых позволяла нещадно эксплуатировать окружающую среду ради производства материальных благ. «И благословил Бог Ноя и сынов его и сказал им: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю и обладайте ею; да страшатся и да трепещут вас все звери земные, и весь скот земной, и все птицы небесные, всё, что движется по земле, и все рыбы морские: в ваши руки отданы они, всё движущееся, что живёт, будем вам в пищу; как зелень травную даю вам всё…» А вот у чукчанки Валентины Вэкэт герои ведут себя иначе. «Каждый охотник всегда носил с собой в охотничьем мешке или в мешочке на ремне, где обычно лежат только необходимые вещи, небольшие гостинцы в виде кусочка оленьего сала или сушёного оленьего мяса. И когда бывает добыт первый морж или нерпа, то обряд благодарения совершается сразу, чтобы не прогневить дух моря, посылающему удачу охотнику…» Вот так! А «вернувшись с охоты домой, охотник совершает такой же обряд по отношению к духу домашнего очага». Одушевляешь любое творение природы – значит, живёшь в гармонии с ней. Ставишь природу низко – значит, ею можно попользоваться, нагло и бездумно пустить в расход. Дерево? Если в нём обитает дух, то его нельзя трогать почём зря, просто так. А для нас оно всего лишь кусок древесины, тупое полено: табуретку ль из него сколотить, буратино ли выстругать… Море? Да ну его, это всего лишь большая ванна с водой: искупнуться в нём, погонять на скуттере… Или, того хуже, слить в него какую-нибудь гадость, как в клозет. А те же чукчи непременно поблагодарят море нехитрым лакомством – кусочком оленины, растеньицем вкусным или ягодкой. Ведь море именно дало тебе пищу, подарило, как один живой организм может подарить другому. Поэтому ты должен испытывать к нему признательность. Теперь ответьте, придёт в голову человеку с подобным мышлением осквернить море ядовитыми отходами? Для таких людей каждая вещь живая, со своим характером, стервозинкой. С духами, как с капризными детьми, можно поссориться-поругаться, а можно и погладить по головке. Даже пообижать дух слегка, чтобы не зазнавался и поскорее помогал. Дух не грозный Бог. Он свой, только чуточку посильнее нас, но, в принципе, не столь уж и страшный. И духи умерших предков здесь же, по соседству с нами. Грань между высшими силами (небо) и низшими (человек) зыбка и подвижна. Отсюда ощущение родства всего существующего. Поэтому и старших надо уважать, ибо они в силу возраста ближе к переходу в мир духов. Нам, привыкшим препарировать жизнь, измерять и взвешивать каждый вырезанный из неё кусочек, подобного отношения не понять. Ну как, скажите, страх перед морем может идти бок о бок с благодарностью, то есть внутренней теплотой, сердечностью по отношению к тому, что, в принципе, может тебя и убить? Для нас эти эмоции несовместимы. Мы в своих научных книжках всё выводим из страха: хотят, мол, задобрить море, боятся, потому и заискивают. Это чисто европейский прагматизм, доставшийся нам от греков и римлян. В том-то и дело, что страх тут соседствует в сердце со скромной радостью от участия моря, такого необъятного и могучего, в моей судьбе! Вот проткнул копьём парнишка нерпу, вылезшую погреться на весеннем солнышке, приволок домой, а бабушка-старушка тут же «полила мордочку нерпы водой из деревянного ковшика. – Напоить дорогую гостью надо». Нам это трудно прочувствовать. Совершенно другие переплетения чувств, которым и названий-то нет в нашем языке. Для нас основное – логика, а логика противится. Зачем мёртвую-то поливать? Да потому, что она хоть и убита, но в то же время как бы сама пришла к нам, чтобы нас накормить, как бы добровольно пожертвовала собой. Ведь по идее могла бы и ускользнуть, не даться в руки, оставить умирать голодными. Поэтому и уважить надо её дух, поблагодарить. Вот так: всё вокруг живое, каждый о каждом знает, даже животное или рыба или то же самое море – о человеке. И соединяет всех то, что выше разума, что «надразумно» и что мы, люди современной городской культуры, давно перестали видеть и слышать. И со смертью здесь особые счёты. «Если охотник спасёт другого, то воля Создателя перейдёт на спасавшего: спасённый будет жить, а спасавший погибнет. Поэтому всё равно: кому суждено погибнуть – пусть гибнет». Это не жестокость, а признание за природой права совершать осмысленные действия по отношению к тебе самому и другим. Раз море живое, оно может проявить волю, характер, и не нужно ему в этом мешать. Спросите, а где же тут личность? Где отчаянные, головокружительные порывы? А почему бы не представить себе цивилизацию, где нет культа личности как такового, а есть культ единства всего и вся? Культ нерасчленённости жизни? Да, Север не даёт разгуляться буйным страстям, развернуться залихватской удали. Здесь не до ухарства. Характер закаляется сызмальства, постепенно. Побеждает не тот, у кого нервы расходуются на страсть, кто кичится силой, а тот, кто копит силу втайне, бережёт её. Силу применишь не для глупого самоутверждения, а когда придёт настоящая угроза. А пока готовься встретить её достойно и не ной. Вот растут себе трое ребятишек в захудалой яранге, стоящей отдельно на косе, на самом отшибе. Никто с ними не знается из-за их нищеты и неприметности. Да и что там за яранга! Так, посмешище одно: чуть только усилится ветер – каждая щель поёт на свой лад. И еда у них из вязкой кожи моржа. И на улицу выходят лишь под покровом ночи: не в чем, приходится по очереди дырявые обноски матери надевать. И внутри яранги «огонь жирника величиной с мизинчик. Света хватает только, чтобы различить друг друга, но его не хватает на обогрев жилища. Дети в полутьме играют, и, чтобы им не было так холодно, мать давала им тренировочный камень… Заставляла перекатывать его, таскать, чтобы тренировались мышцы. А кто ленился, того слегка ударяла оленьими или китовыми жилами… И попробуй после удара измени выражение лица. За это ещё получишь жгучий удар. Не положено было в присутствии старших выказывать своё недовольство…» Так, «занятия с малых лет и постоянная нужда учили детей терпению. От физических занятий разрабатывались молодые мускулы, а от недоедания – мышцы желудка… Поэтому дети росли сильными, выносливыми и терпеливыми». Но кто об этом знает? Они же не показывают своей молодецкой прыти. «В спортивных состязаниях братья никогда не участвовали. Стояли в своих рабочих кухлянках в стороне и наблюдали за борьбой». Трусят, небось! Девчонок, тех, что попригожей, не отдавали за них: не пойдёт чья-то дочь спать на жёстких нерпичьих шкурах, «бока протрёт». Приходится обращаться к девушкам из бедных семей, а не к тем, кто понравился. В селении над ними посмеиваются: ни одежды у них стоящей, ни умений своих не выкажут эти танойгайколлят – «спящие на нерпичьей шкуре». И чего от них путного ждать-то? Но вот пришли войной оленные люди с юга, а с ними шутки плохи: стариков и детей поубивают, остальных угонят в рабство. Вождь вызвал местных бойцов на состязание: если выиграете у нас, то уйдём, не тронем, иначе горе вам и вашим семьям. Стойбище в унынии. Состязание уже подходит к концу, но слишком сильные и ловкие у вражеского предводителя сыновья, одолевают наших одного за другим. Но спящие на нерпичьих шкурах взяли и неожиданно победили их! «И вот враги выносят лук – последнюю надежду на победу. – Посмотрим, умеют ли безлесые играть в мою игрушку? Умеют ли стрелять из лука?» Никто из селения не мог справиться с луком. Только один из братьев, вчерашних отщепенцев, смог натянуть тетиву и пустить стрелу, да так, что та насквозь пронзила тела всех трёх сыновей вражеского вождя. Даже лук сломался от напряжения. И пришлось врагу уйти опечаленному и побитому, а легенда о трёх братьях до сих пор жива в назидание потомкам. Да, Север не позволяет энергии бездарно утекать, транжириться. Лучше выстрелить один раз, но вовремя. Жизнь здесь переменчива, как чукотская погода. Всё вокруг движется, готовясь в любой момент обернуться своей противоположностью. Сплошные метаморфозы, как у Овидия. Сегодня ты сильнее всех, а завтра тебе судьба подставит ножку. Например, получишь рану в схватке со зверем – и конец. Или отнесёт тебя льдиной к противоположному берегу, к эскимосам, а те приколют деревянными гвоздями к скале, сперва потренируются в меткости по стрельбе, потом убьют. Поэтому нельзя зазнаваться. Вот девчушка и несёт куски разделанной нерпы в первую очередь по ярангам старых и немощных, да тех, кто потерял кормильца. Мала, а уже учится предвидеть коварные зигзаги фортуны. Равновесие хрупко: одно неосторожное движение, минутная забывчивость – и наказание тут как тут. Вопрос «за что» почти не возникает, а если и да, то у очень немногих. Тем, кто противопоставил себя этому древнему миропорядку, здесь не выжить. Невротичные одиночки, столь милые нашей городской культуре, почти не появляются, либо их быстро ставят на место. Суровая природа не терпит излишеств. Наше общество целиком построено на культе излишеств – от предметов домашнего обихода, до избытка чувств и сверхизящества мыслей. По-другому мы не можем. И не надо! Зачем влезать в чью-то шкуру, а потом содрогаться: нет, ни за что не стал бы так жить! Тебя никто и не заставляет. Пусть каждый дышит по-своему. Давайте только помнить: мы ушли от цивилизации духов не вверх, а в сторону. Многое из того, чем гордимся мы, её представителям неведомо. Но и до того, что чувствуют и понимают они, нам, кичливым индустриалам, не дорасти и за тысячу лет.

Виталий ПЕТУШКОВ