«Я» И ОТСУТСТВИЕ СМЕРТИ

№ 2007 / 20, 23.02.2015

“Я” И ОТСУТСТВИЕ СМЕРТИ

      
     О стихах Виталия Пуханова 

      
     Сегодня принято говорить, что мы живём в эпоху постмодернизма. Этот термин очень хорошо определяет эпоху темпорально, формально, но при этом вырывает её из контекста всех предыдущих эпох, привязывая преимущественно к культурным и историческим реалиям только лишь Нового времени. Нам кажется, точнее было бы сказать, что наше время – это эпоха победившего материализма, основной приметой которой является предметность мышления. Главной особенностью эпохи является то, что в рамках предметного мышления реальностью оказывается только то, что может быть наглядно: видимо, прочувствованно и объяснимо. А главной особенностью реальности является то, что в ней не находится место смерти. Человек теряет отношение к смерти как к реальности, потому что её нельзя увидеть. Конечно, её можно помыслить: но зачем мыслить то, чего нельзя увидеть? Это – не укладывается у современного человека в голове. 
     В европейской культуре смерть традиционно мыслится одновременно и как момент перехода, и как пространство, существующее после этого перехода: одно (жизнь) – заканчивается, другое (смерть) – начинается. При этом жизнь как состояние – изменчива, а смерть как состояние – неизменна, вечна. На разных этапах европейской истории смерть мыслилась то со знаком «плюс», то со «знаком» минус, то вообще безотносительно к качественным оценкам, просто как данность. Но она всегда мыслилась. И момент осмысления конечности любых временных состояний, и наличие этой конечности определяли очень многое в человеческой жизни. Теперь ни осмысления рубежной роли смерти, ни самого рубежа больше нет. Смерть – отменена. 
     С отменой смерти человек теряет своё прошлое существование и будущее, и ничего не находит взамен. Отмена смерти – есть отмена временности, но одновременно и отмена вечности. Вместо временности и вечности – бесконечность, что-то такое, вне нас, внутри чего мы есть, но где мы нигде не начинаемся и нигде не заканчиваемся, и только наши наглядные впечатления могут сменять друг друга. Теряются смыслы, ориентиры, личность. И пока врачи и генетики борются за бессмертие и продление жизни, человек, чувствующий свою связь с предшествовавшей ему культурной традицией (русской, европейской, иудео-христианской) не только впадает в ужас, но и начинает борьбу за право быть собой. Борьбу за право иметь смерть; как переход и вечность. За надежду на то, что ему там найдётся место. А, может быть, благодаря его личной борьбе – найдётся место и другим, тем, кто об этом месте не думает и к нему не стремится, но его достоин. В русской поэзии чётче и внятней всех говорит об этом Виталий Пуханов. Поэтому его стихи представляют собой подлинное, важное культурное и духовное явление нашего времени. 
     

Себя мы в детстве плохо повели.       Нас вывели из образного ряда,       Зашив карманы, выдавив угри.       По яблоку надкушенного взгляда –       Ногтем редактора, прививкой против тли,       В остывшем гении перемешав угли, –       Дипломы выдали и выгнали из сада.       Из детского, вишнёвого, пешком!       Пустеть в садах словесности российской,       Где мальчиком резвился босиком       И бабочек ловил, и василисков.

     Здесь не так важно, что словесность – российская, что ногтем – редактора. Стихи всегда имеют в себе много личного. И личного авторского, и личного – от времени и места. Авторское – горделивое, обидчивое, при желании можно вычитать из любых стихов. Эпохальное – вчитывается в стихи нашим общим недавним прошлым: развалом страны, нищетой девяностых, цинизмом и ханжеством последних десятилетий Советского Союза. Всё это есть в стихах Пуханова вообще, и в вышеприведённом – в частности. Равно же и в стихах любого современного поэта. В этом нет ни мистики, ни декаданса, ни нарочитой позы. Всё это есть в стихах, потому что – вокруг стихов есть только это, и нет ничего другого. В девятнадцатом веке писали стихи перьями на бумаге и не печатали на компьютере, а сегодня – печатают на компьютере и не пишут перьями, потому что тогда – не было компьютеров, а сегодня – нет перьев. 
     

Рыдает над «Фаустом» Гёте       Районный механик Петров.       Гадают о нём на работе:       Он запил иль так, нездоров?

     Мы все это видели, знаем. Мы опознаём: да, это стихи нашего времени и нашего места. Всё это видит каждый, и в этой системе образов и, главное, порождённых ими ощущений – будет писать каждый. Но это – не главное. Главное то, какой тайный смысл стоит за всем этим наглядным и явным. И этот тайный смысл может увидеть и рассказать читателю только человек, обладающий даром тайновидения, подлинный поэт. Оказывается, за таким знакомым предметным и сиюминутным стоит следующее: 
     

Нет смерти на земле. Но нет её и выше.       Цветами пахнет смерть. Звезда звезду не слышит.       В забвении каком я вспомнил – в эту ночь       Смерть кончилась, бессмертье началось.       Не приходи ко мне – нет больше состраданья.       Ни страха, ни мечты, ни жажды обладанья.       И, позабыв меня, не сможешь мне помочь:       Смерть кончилась. Бессмертье началось.

     Как гениально точно задано понятие «бессмертия»! Бессмертие сегодня – не христианское бессмертие, не состояние в вечности. Одним первым четверостишием – покончено со всеми предыдущими вершинами русских стихов, посвящённых ему. Бессмертие сегодня – это просто отсутствие смерти. Уже следствием из него – отчаяние, и в то же время начало борьбы за смерть, борьбы за право на вечность, жизненно важной борьбы. Смерть – уверенность, осязаемость, реальность. Поэтому в лирике Пуханова ей по смежности придаются атрибуты тяжёлых, крайних состояний человеческого духа: ужаса, страха, несчастья, боли, беды. Главное в них в этом контексте – не то, что они страшны, а то, что они осязаемы и честны. Doleo ergo sum. Через них – я чувствую свою причастность к вечности, свою родовую принадлежность. За это я буду бороться, как бы у меня не хотели этого отнять. Кто хочет отнять? Время? Дьявол? И первое, и второе – вместе… 
     В этом смысле симптоматично двоякое окончание «Плодов смоковницы» Пуханова. Сперва – нарочитое, развязное, наглое по форме, но очень глубокое по сути стихотворение, где автор, кажется, уподобляет себя Богу, унижая при этом всех тех, кто был до него: Иегову, Христа и, попутно так, Иова. 
     

Как трудно вечер коротать       С женой, влюблённою в другого…

     Жена здесь, во-первых, символ кого-то самого близкого. А во-вторых, символ того, что самый близкий – не Бог. Автору всё равно. Кажется, Бог для него – такая же метафора, как и жена. 
     

И перелистывать тетрадь       Многострадального Иова.

     Какая у Иова тетрадь? Это, у автора – тетрадь. Стихов. А у Иова – книга, и не просто книга, а книга из Библии. Опять глумление над Богом. Богу это, впрочем, всё равно. Потому что, как оказывается, он договаривается с Иовом, а до автора ему дела нет: 
     

Со снятой кожею пророк       И милосердный Иегова       Договорятся. Выйдет прок:       Всё – ожидание Другого.

     Оказывается, как говорилось в известном анекдоте: здесь – сугубо еврейская драма. Автору в ней нет ни места, ни роли. Милосердие Иеговы – это как снег летом. Но дальше оказывается, что это – не единственная странность. Оказывается, что речь идёт совсем не об авторе, а о некоем Ты. Кто этот «Ты»? Мальчик из дома инвалидов?: 
     

Ты дорожи своей бедой.       Она – надежда и пощада:       Лишь через тыщу лет Другой       Иова выведет из ада.

     Оказывается, Ты – не конкретно. Иов – и есть Ты. Ты – это я, и он, и мы – вместе. Ты – это каждый. Так понимает читатель. Тем временем в глубинах бездн, которые возникают повсюду вокруг, наступает последнее четверостишие: 
     

В окрестных безднах тишина.       Постой у гноища нагого,       Пока пред зеркалом жена       Себя готовит для другого.

     Обратите внимание. Другой с большой буквы становится другим – с маленькой. Время – мельчает. Раньше – страсти, теперь – проблемы. Раньше – Христос и его Иерусалим, теперь – чужой похотливый мужик и своя жена, оказывающаяся вовсе не метафоричной, а вполне реальной, даже, наверное, красивой. Не женой автора – женой любого. Действующие лица меняются. Схема же остаётся, потому что другой схемы – нет. Также в известном стихотворении Пастернака Гамлет занимает место Христа. «Я люблю твой замысел упрямый…» Иова выведут из Ада. Выведут и любого тебя, потому что Иов, по логике стихотворения, – любой ты. 
     Но вокруг – бездны. И даже там, после вывода из Ада, мысль о жене, ушедшей к другому, тебя не оставит. И из этого порочного круга вырваться невозможно. Невозможно! Возможности нет, потому что нет ни конца, ни начала. Не на что опереться. Так заканчивает Виталий Пуханов. Не книгу – стихотворение. Книгу заканчивает – другим, утверждающим возможность выхода: 
     

в море житейском я плыл,       собрался было тонуть,       но ощутил под ногой       смерти прибрежный песок.

 

Максим СТЕПАНОВ