КРИТИК С КОСМАМИ ПАТЛАТЫМИ

№ 2007 / 26, 23.02.2015

Виктор Топоров слишком разносторонний писатель, чтобы не быть скандалистом. И это первая и основная его профессия (см. его давнюю книгу «Признания скандалиста»), помимо филолога-германиста, критика, газетного журналиста, ТВ-обозревателя и многих других. Он не может писать исключительно о Путине или Ельцине, нацболах или ТВ-режиссёрах, Солженицыне или Сорокине. Получается о всех сразу, пока текст не начнёт выписывать замысловатые сюжетные спирали, пунктиры и многоходовки (сказываются, видимо, его шахматные познания). Так, в статье «А также в области балета» он молниеносно переходит от «отчаявшейся похудеть» балерины Волочковой к общероссийской премии «Поэт», чтобы тут же перепрыгнуть на тему футбольного судейства с лирическим отступлением о жюри московского кинофестиваля и с цитатой из академика Ландау. И, наконец, футбольный мячик сюжета статьи подпрыгивает до властных высот: «…Мы ведь не сегодня-завтра и президента Футбольного союза откуда-нибудь из Италии выпишем. Да и почему только футбольного? Того же… Берлускони! Чистейшей души человек».
Точно также В.Топоров – чистейшей воды постмодернист, чья игра в факты, аргументы, слова происходит на грани здравого смысла и бреда. Тем более что подобным же образом обыгрываются темы самой разной категории сложности и политкорректности. В этой области он настоящий «индейский шаман», в отличие от Путина, который «не сотворил чуда» с тяжело больной страной в течение обоих своих президентских сроков. На фоне президента Путина (статья «В поисках нового плацебо») Топоров, конечно, выглядит эффектно: «филиппинским хилером» или «лекарем-чудотворцем», но не «белорусским коновалом», который на двух с половиной страницах книжного текста быстро поставил диагноз («мы… неоперабельны») и назначил лечение («спасти нас способно только чудо» и «нетрадиционная медицина»).

Топоров может совершать какие угодно чудеса политологической фантастики, вплоть до антиутопий (ст. «Третий ГКЧП» о прелестях и гадостях возможного прихода к власти антигорбачёвцев). Но он всегда точно знает, кого надо ненавидеть – Г.Павловского, А.Собчака, А.Чубайса, – а кого любить (ст. «Любите ли вы Путина, как люблю его я?»). Впрочем, правильно любить президента ещё предстоит научиться. Пока же политику вершит в России «особый цинизм», которым заражена не только власть, но и народ: «Мы настолько беспомощны, что нам всё равно. Мы заражены (и вооружены) особым цинизмом». Автор книги говорит тут, конечно, и о себе. Скорее, в порядке самохарактеристики своей творческой, очень творческой личности, чем в самооправдание. Ибо циником Топорова делает скорее прирождённо-постмодернистские чувствительность и темперамент, чем какой-то особо злобный склад ума. Поэтому где здесь начинается циник и кончается мастер-изготовитель краткой статьи-фельетона, понять подчас трудно.
Итак, тексты В.Топорова самодостаточны, как петербургские ТВ и литература, о которых он пишет во второй половине книги. Очевидно, здесь таится разгадка его личного и текстуального цинизма.: петербуржцы со своей сомнительной славой «культурной столицы России» – такие же автохтоны, как, скажем, сибиряки. По крайней мере, вынуждены ими быть. Отсюда-то и проистекает жёлчность Топорова, зачастую чрезмерная. Если в статье «Бремя серых» его переживания по поводу качества вещания Пятого канала воспринимаются как глубоко личные, то разнос фильма «Мастер и Маргарита» режиссёра В.Бортко кажется межконфессиональной разборкой. В том смысле, что петербуржец громит московский сериал, снятый москвичом по самой «московской» книге. Тем более что сам булгаковский роман, по В.Топорову, является «виртуальным разгромом литературно-артистической Москвы», а также «памфлетом против литературных евреев» и их «виртуальным погромом». Не додумавшись до такого, создатели телефильма, как пишет критик, и «провалились» по следующим пунктам: «сановные театральные старцы» в главных ролях, «смехотворный» кот Бегемот, «вторичная» Москва 30-х годов, общая «театральность» сериала. Поймав кураж, погромщик из Петербурга заявляет под конец, что сам роман исключительно плох, используя при этом взаимоисключающие оценочные эпитеты: «циничный», «наивный», «трусливо-мстительный».
Но столь же противоречивая эмоциональность Топорова отражается и в отношении к тем, кого он любит, – нацболов и Лимонова, Сорокина и (с оговорками) Пелевина. Совсем уж открытым текстом свою неуравновешенную любовь он демонстрирует в некрологе-панегирике жене Лимонова Наталье Медведевой. Называется он, точнее она, статья, исключительно эмоционально: «Позвонили, ошарашили, ужаснули…», и только состоянием «ошарашенности» можно объяснить, почему автору нравилось столь вопиющее собрание противоречий, которое представляла собой героиня. Она постоянно металась между «Западным побережьем Америки» и Парижем, любовью и ненавистью к мужу, музыкой и литературой, каждым своим выходом на публику являя чудо амбивалентности. Как, например, декламирование под музыку поэтического цикла «написанного по-американски… и проникнутого яростным антиамериканизмом». Или оратория на её стихи, где «сквозь джаз и джаз-рок смутно угадывался Шостакович». В общем, все те красоты, в которые выливается всякая «запредельная индивидуальность», взятая в апогее своих самых отчаянных метаний. Этот космополитизм наизнанку, пафос сочетания несочетаемого, вырождающегося в дурную бесконечность самосозерцания («неколебимая уверенность, что твоя жизнь представляет собой… целую череду романов») оборачивается обычной местечковостью. При том, что Топоров как-то обиняками, тут же себя и опровергая, аттестуется антисемитом, потом антиантисемитом, потом антиантиантисемитом и т.д.
Но дело не в этом странном антисемитизме, а в критических междоусобицах и междусобойчиках, которыми полон литературный отдел его собрания фельетонов. Топоров рад приласкать, например, авторов сборника пьес для чтения Т.Москвину и С.Носова в немалой степени и за то, что они «петербургские фундаменталисты» с собственными «Провинциальными анекдотами» (привет А.Вампилову!). И хоть недостатков у них пруд пруди (чего стоит главный – авторы «Историй» как раз «рассказывать не умеют»), они всё равно «наши». Точнее, «свои», «Лимбус-прессом» в лице главы издательства В.Топорова благославленные на мировую славу Сартров, Фришей, Дюрренматтов и прочих, приучивших «публику к чтению театральных пьес глазами».
Вот и нас, читателей этой книги – сборника газетных статей, её автор приучает к «чтению глазами» этих статей как своего рода театральных пьес. Где «крутой» критик, что твой Геракл, шутя расправляется с лит. пигмеями, недостойными развязать ремешок сандалии нашего колосса. Критический запал гиганта при этом так велик, что у жертвы не остаётся никаких шансов. Так что хочется пожалеть и петербургского Геракла, и пигмея: первого за то, что бьёт из пушки по воробьям (и зачем понапрасну тратить силы?), второго за то, что попался-таки на пушку основателя «Нацбеста». Да и как не попасться, если Геракл и пигмеи живут все вместе, в том же Санкт-Петербурге. Досталось тут многим: соратникам И.Бродского Д.Бобышеву, Е.Рейну, А. Найману, председателю местной писательской организации В.Попову, журналам «Звезда» и «Нева», их редакторам, авторам и сотрудникам. Первым за агрессивно-прогрессирующую бесталанность, второму за самовлюблённость и «весёлую нищету» возглавляемого им учреждения, третьим просто за то, что продолжают существовать вопреки воле Топорова.
Статья об этом акте морального уничтожения «топорным критиком» журналов, не уничтоженных (точнее, одного из них) в 1946 году А.Ждановым, уж очень похожа на акт из пьесы для чтения. В роли главного героя-журналоборца выступает, естественно, сам автор книги, а в роли лохов (статья называется «Лох-невские «толстяки») – означенные журналы. Но герой так задавил их своим исполинством, что уже в начале «пьесы» лохи лишились речи, даже реплики не подали. Да и что взять с «трупов», которые «продолжают разлагаться». В.Топорову тогда приходится говорить за них: «Нева» – это свалка, а «Звезда» – помойка». Читателю этой книги не привыкать к подобному слэнгу (хотя лучше всё же не привыкать), свойственному афроамериканскому криминалитету из голливудских фильмов. Продолжая киносравнения, можно подобный «театр одного актёра» в формате статьи уподобить боевику с участием Шварценеггера, где важно не то, кто победит (это известно заранее), а как.
Чтение заключительной части книги под названием «Санитар джунглей» с грубыми ругательствами в адрес супротивников могло бы понравиться только лит. зевакам или любителям уличных склок. Образцом более интеллигентной и менее нацбольской критики является разбор Топоровым стихотворений поэта А.Кушнера. Поэзию его лауреатской книги «Холодный май», отмеченной высокоденежной премией «Поэт», критик определяет как «невнятное и занудное старческое бормотание». Раз утвердившись в этом мнении, автор, страдающий комплексом Геракла, уже не хочет или не может ему изменить. Он, как нарочно, выбирает стихи с неудачным или сомнительным слово-употреблением или рифмовкой и извлекает из этого факта максимум негатива. Так что начинаешь недоумевать: и впрямь, за что дали 50-тысячедолларовую премию такому «пигмею»? Но всё дело не столько в Кушнере, сколько в Топорове, вернее, в его мастерстве увеличительного стекла для ляпов и уменьшительного – для достоинств. В строках «Распустились листочки весенние / словно по Достоевскому клейки» негодование критика вызвало вполне невинное слово «клейки»: в нём и ударение смещено, и Достоевский к нему приклеен «для культурки» и для того, чтобы зарифмовать слово «скамейки». И вообще, ярится критик, клейкость листа может быть заметна, «если на него сядешь».
Но кажется, что разгорячённый Топоров не заметил, как сам на этот клейкий лист и сел. Вернее, на поэта А.Кушнера, к которому «приклеился», видно, не только из-за стихов. Дух и буква этой «Жёсткой ротации» заставляют подозревать критика-зоила в неприязни не только литературной, но и окололитературного толка. Сложность в том, что В.Топоров не только критик, то есть аналитик творчества того или иного писателя. Он сам не знает, кто он, собственно, есть. Его предисловие к книге так и начинается – с вопросов к самому себе: то ли филолог-германист я, то ли литературный и кинокритик, а может, переводчик или преподаватель, или даже властитель дум, а то и вовсе «пахан»? Такие вопросы может задавать только человек, который допускает по отношению к себе все эти и ещё одиннадцать (всего семнадцать) определений разом. В этом смысле он сопоставим с известным своим всезнайством, многописанием и маньеризмом Д.Быковым. Ибо так же, как автор «Эвакуатора», «Пастернака» и «ЖД», чем проницательнее хочет быть, тем глубже уходит в себя и в игры со смыслами и словами.
Однако газетность творчества В.Топорова делает его быковско-нацбольский постмодернизм обоюдоострым. То есть когда противник, освоив топоровский слэнг, начинает крыть «пахана» его же приёмами. Вот и тихий поэт А.Кушнер однажды был доведён до таких вот адресованных обидчику строк: «Топорный критик с патлами косматыми, / Сосущий кровь поэзии упырь / С безумными, как у гиены, взглядами / Суёт под нос свой жёлтый нашатырь». Топоров публикует эти гневные строки как будто бы для того, чтобы ещё раз поиздеваться над их автором. Но, думается нам, и для самокритики: втайне, наедине с собой, как подлинный постмодернист, он наверняка не исключает того, что поэт, даже и получивший премию «Поэт», может быть прав. И мы ещё увидим раскаявшегося Виктора Топорова. Будет это его очередной, восемнадцатой по счёту, профессией или единственной, подлинной, пока неизвестно.