Олег ЗОБЕРН. ПРУХА (рассказ)

№ 2007 / 27, 23.02.2015

– Бегу по грязной дороге, – рассказываю я кормчему увиденный накануне сон, – а она за мной. Ей легко, ведь копыта не разъезжаются на глине, не то что мои резиновые сапоги. Настигает меня, хочет уже боднуть, и я просыпаюсь. Это ещё ничего, мало ли какая привидится ересь, но иду я сейчас к вам – и встречаю серую козу. И она за мной увязалась. Хорошо хоть не бешеная, не как в ночном кошмаре. – Я привстаю с лавки и отдёргиваю занавеску на окне. – Смотрите, вон она, возле сарая, роется в компостной куче. – Правильно, подполковник, – говорит кормчий, не глядя на козу, – так и должно быть, чтоб ты не расслаблялся. Ведь если явь со сном сходится, это психический соблазн, от которого начинаешь мнить себя мудрым чувствилищем.

Братия наша – четыре человека: Тоша, Никифор, кормчий Сандрыч и я, военный в отставке. Деревня – дюжина дворов. Других насельников здесь нет, остальные дома пустуют. Сандрыч живёт в отдельной избе, Никифор тоже, а я – с Тошей. Он у нас самый молодой, за пять лет общинной жизни три раза не выдерживал, убегал в ПГТ, что в нескольких километрах отсюда. Возвращался заскорузлый, изголодавшийся. Временами по неопытности он хочет как-нибудь выделиться. Например, зимой пробовал ходить босым, застудился и лежал почти седмицу в жару. Едва его вылечили тогда. За окном пасмурно, вечереет. Кормчий заварил зелёного чаю. Коза ушла, а может быть, спряталась, ждёт. Мне начинает казаться, что она всё-таки решила меня боднуть – не днём, а в темноте, исподтишка. – Сандрыч, откуда эта животина? – спрашиваю я. – Ведь тут никаких одомашненных тварей давно нет… Только мыши, ёжики, водяные крысы в реке. И кроты, но их не видно. – Такие времена грядут, что и шальная козлица будет не в диковинку. Надо поостеречься, подполковник, ты же знаешь. Кстати, – продолжает кормчий, размешивая сахар в кружке, – на примере кротов вырисовывается житийная параллельность. Крота тогда лишь видно, когда он мёртвый. Ибо крот перед смертью выбирается на свет Божий. Так же и человек – дуба даст – и всё о нём понятно, сразу жизнь его как на ладони. Но, например, земляной червь – наоборот: почуяв, что скоро издохнет, вползает поглубже в грунт. Вот так, делай выводы, в какую подвизаться сторону… Как там, кстати, наши? – Я к вам с этим и шёл. Тоша опять тоскует, – отвечаю. – Сидит с утра на кровати, ноет. И не разговаривает. Я его пытался взбодрить, тормошил, бесполезно. От пищи отказывается. Я картошки нажарил, поставил перед ним сково… – Спокойно, – Сандрыч улыбается, – зима придёт, мы его мордой в снег ткнём. Теперь мне надо доложить о Никифоре. У меня обязанность – рассказывать кормчему обо всём, что происходит в коллективе. – Никифор сшил себе рясу из мешковины. Немного подумав, Сандрыч отвечает: – Такие ризы нам не положены. Похоже, его обуяла гордыня. Хочет просиять… Материал жалко. Для рукоделия нужен. Если так все пожитки разбазарим, выдумывая убранства для телес, никакого благоденствия нам не видать, будем – оглашенные материально – прозябать в дебильной скуке. Надо с Никифором побеседовать, последнее время он на духовный рожон лезет. – И вот ещё, посмотрите. – Я достаю из кармана листочек. – Тоша дневник завёл, разные свои слабоумные мысли записывает. Я из этого дневника страницу выдрал, послушайте, чего тут: «Милые девочки иногда так быстро превращаются в глупых располневших бабищ, что ощущение любви становится похоже на формулу воды: две молекулы физиологии и одна – твои мечты о чём-то в высшей степени неопределённом…». Сандрыч забирает у меня листочек, минут пять честит Никифора, затем предлагает перекусить: – Тунца в масле будешь? Я киваю. – Вот скоро подморозит, стёкла узорно заиндевеют, и станут эти сени похожи на настоящую расписную трапезную, – мечтательно говорит кормчий. – В холоде проявятся и лики, и василиски. Питается наша братия калорийно и с экономией, в основном рыбными консервами и картошкой. Я люблю аккуратно расставлять консервы в своём погребе. Очень красиво, когда они хранятся там разноцветными рядами. Сандрыч достал из шкафа две высокие банки аргентинского тунца. На десерт – баночку сайры… Хорошая у кормчего сайра, жирная. – Электричества небось снова всю неделю не будет. – Он задумчиво смотрит на двухрожковый светильник на стене. – Должно быть, из-за шквальных ветров провода запутались. Кстати, подполковник, сегодня у нас состоится познавательный братский променад. – В какую сторону? – На ближнюю горку. Я предлагаю податься к реке, объясняю, что там интереснее, туман, всплески и отдалённое уханье в бору на той стороне, но кормчий напоминает, что моё дело – послушаться, а не давить на ближнего постылой лирикой. «И то верно», – думаю я, собирая ржаной корочкой сайровый жир со дна банки. Сандрыч надевает тулуп, берёт свою клюку. Суёт фонарик в карман. Выходим на улицу. Я прихватил кочергу Сандрыча, на случай, если придётся отбиваться от козы. Кочерга у него странная, в виде чёрного металлического креста из двух железяк. Я вглядываюсь в сумерки, жду нападения. – Сандрыч, – спрашиваю, – вы козу хоть немного боитесь? – Как говорится, двум козам не бывать, а одной не миновать. – И, вздохнув, он добавляет: – Подполковник, вы уж все вместе меня отмаливайте, если что… Ладно? – Само собой, – обещаю. – Всё будет по канону. К Никифору заходим без стука, дверь открыта. Мебели у него в избе почти нет, только старый резной шкаф да тумбочка возле кровати. Повсюду разложены деревянные заготовки для расписных поделок. На полу у нетопленой печи – ящик со столярным инструментом, немытая посуда, валяются картофельные очистки и пустые консервные банки из-под обжаренного в масле толстолобика. Я знаю, почему у Никифора так грязно и непутёво: если он приберётся, то от порядка, оттого, что не надо будет думать о необходимости какой-нибудь мелкой бытовой работы, станут навеваться более серьёзные и – по причине слабости смертного ума – диковатые измышления, а это неприятно. Никифор – в кривовато сшитом из мешков балахоне – стоит у окна, перебирает длинные можжевеловые чётки. Увидев нас, он как-то ехидно спрашивает: – Ну что, отцы, живы-здоровы? – Вашими молитвами, – отвечаю я. – Нашими молитвами далеко пойдёте. – Он улыбается. – Хороша у тебя обнова, – хмуро говорит Сандрыч. – Никифор, мы же хотели из мешковины наделать оригинальных упаковок для наборов толкушек. Так зачем ты мешки из-под картошки не по назначению использовал? – Подполковник, – обращается ко мне Никифор, игнорируя кормчего, – подай-ка тапки. Я смотрю на Сандрыча, ища поддержки… Может, Никифор шутит? Чего это он меня унижает? – Урод ты моральный, подполковник! Быстрее! – Никифор повысил голос. – Окстись, Никишка! Что, вознёсся уже? – сердится Сандрыч, стучит клюкой по полу. – Ты глянь на свою постель… неубрана. Хочешь в грязи преобразиться?! Ещё я тут видел вчера, как ты метал топор в стену бани. Конечно, построек у нас бесхозных полно, но изгаляться тебе не подобает. Что это за скоромная развлекуха? – Топор с шести метров не так уж и просто научиться втыкать, – отвечает Никифор. «Всё-таки он добрый, – думаю я, – простодушный. Испытал меня – взъемся ли на брата? – и, похоже, забыл об этом сразу. Да и тапок у него сроду не было». – Ладно, собирайся, сейчас будет променад, – примирительно говорит ему кормчий. – Бузишь тут, а подполковник, между прочим, во сне и наяву смущаем козой. Никифор вздрагивает и, торопливее перебирая чётки, произносит, но уже сокрушённо и нараспев: – Идёмте, идёмте, отцы. Раз гулять, так с музыкой. – Какой такой музыкой? – хмурится Сандрыч. Никифор посерьёзнел, молчит. Надевает пимы. Выходим во двор. – За Тошей сбегать? – спрашиваю кормчего. – Не надо. Эх, ненормативные у него методы вечерять… «Какое послабление Тоше, – думаю я. – Почему вдруг Сандрыч с его ленивостью посчитался, насильно прогуливаться не повлёк?» Идём по тропинке за околицу… Слева в темноте – журчание. Это источник. Нам хорошо, колодец не нужен: поблизости в роще, на пригорке, – ключ, и вода притекает оттуда по вырубленным в брёвнах желобам; от ключа до деревни – ровно тридцать две лесины. Поле. Здесь дорога хорошая – бетонка, не грязно. Никифор присмирел, не ругается. О своих прежних гулянках покаянно рассказывает. – Вот, отцы, такие южные дела… Была у меня Элка из супермаркета… телеса… И как зажмёт тебя, угар… Жарища, дым, бороду самому себе охота выдрать… сосок с фигу. Да… была и Нина из бассейна… привыкаешь к дуре… завтракал знатно. И лежишь так, скулишь, а её такса проклятая к тебе подойдёт, носом в бок тычется, и ревмя ревёшь. – Никиш, про северо-восточные дела расскажи, – прошу я; он все свои амурные истории разделяет по сторонам света, и мне сейчас хочется послушать северо-восточные, они красочнее, романтики в них больше. – Запросто, – соглашается Никифор. – Грёбаный газопровод строим, траншея длиннющая. Хорошего портвейна… И в кабину к ней ночью лезешь, на небо глядь, а там звезда голубеет… вокруг стёкла… Терпение на пределе, автобусы не ходят… Ксюха припрёт черники в туеске… чуть в сторону свернул – и по шею в эти байкалы ухнул… Ан не дождётесь, един час.  Мы сворачиваем с дороги в поле. Сандрыч идёт впереди, и я замечаю, что он нервничает: натужно покашливает, время от времени шибает клюкой сухой борщевик. Я догадываюсь, что это он немного завидует умению Никифора так складно рассказывать… Кормчий – он же не из гранита… Может, как и все, поддаться дурости и безволию… Славно Никифор говорит. Коротко, путано, но всё равно славно. – Вон, смотрите! – Сандрыч останавливается и тычет клюкой в темноту. Идём выяснять, что это. Оказалось – неподалёку из земли торчит ржавый, погнутый железный лист. – Х-м, раньше, кажется, не было здесь металлолома. – Кормчий достаёт фонарик, и мы видим на листе едва различимую от давности надпись жёлтой краской: «ДМБ-74». – Вот это да! – восхищается Никифор. – Сильно. До мурашек пробирает. – Ничего удивительного, – говорю я. – Обычное дело. А мурашки у тебя от холода. Никифор нагнулся, трогает надпись. В луче света – его длинная растрёпанная борода. – Бережём батарейку. – Сандрыч выключает фонарик. Возвращаемся на дорогу, преодолеваем небольшой подъём. Отсюда, с горки, видны огни ПГТ. Они мерцают вдалеке, мне видится в них очертание огненной козы, и я не хочу к этим огням… Через неделю моя очередь идти туда, в посёлок городского типа, продавать на шоссе наши поделки – берестяные короба, мочалки, матрёшек… Никифор стоит рядом, хлюпает носом. – Замёрз? – спрашиваю его. – Отстань. – Он тоже смотрит вдаль, задумался. Потом тихо говорит: – Мне, отцы, нынче приснились фиолетовые стихи, большие такие буквы яркие: «Повесь на сук свою косуху, / Поставь под ёлку сапоги, / В преодоленье злой непрухи / Ты сомневаться не моги». К чему бы это, как думаете? – Давайте спросим у Тоши, он молодой, – предлагаю я. – Вот ещё. Что тебе непонятно? – удивляется Сандрыч. – С ленью и страстями надо бороться, тогда и будет вам пруха, то есть венец труда. – Голос его становится твёрже, наставительнее. – Косуха же – это мирская погибель. Значит – не всуе мы уединились. Минуты две молчим. Ветер шуршит никлой от ночных заморозков травой. Сандрыч, чтоб мы не отвлекались от своих пустыней, продолжает: – Балбес ты, Никифор, и пимы у тебя дырявые, который год не снимая носишь. Галоши, что ли, к ним присобачь. Не так зябко будет… Искуситель, тоже мне… Пойдёмте, братья. На обратном пути Никифор опять начинает рассказывать. Уже не про баб, а о том, как когда-то работал в большом городе на снегоуборочной машине. Я слушаю его и размышляю: везде Никифор был, премного сведущ в прелестях и бесприютности, а я, Тоша и даже Сандрыч отродясь со своих печей, как говорится, не слезали. Тогда почему не Никифор командует братией? Непонятно. Однако оное распределение морального влияния нам положено искони; убедиться в этом можно, заглянув в хранящиеся у Сандрыча, в красном углу, заветные синодики и предписания. – Поведай-ка нам теперь о том, как ты обескураживал вологодских хлыстов, – поправляет Сандрыч Никифора, когда тот совсем заговорился и перекинул рассудительный мостик от уборки снега к путеводным кометам. – Да, глядел я на еловую лапу из окна фирменного особнячка, – послушно меняет тему Никифор, – закат, зелёные фонари… Ярое довольство. Идол в костюмчике суёт тебе чистый бланк, а ты голосишь: «И мазами, и факами обложенный, а маленькой крестьянскою хоругвью не погнушаюсь!» И-ить, такие они, целлюлозные козлогласы!.. – Не величай себя, Никифор, последней инстанцией, – останавливает его кормчий, – а то опять перегоришь духом, и придётся тебе на Иларионов день воздержаться от икры минтая и разных тефтелей. Никифор умолкает, кутаясь в свой балахон. Возле источника останавливаемся. Надо расходиться по избам. – Завтра с утра будем в бане на пару гнуть декоративные коромысла, – говорит кормчий. – Собираемся у Никифора, без четверти семь. Подполковник, если Тоша откажется рано вставать, избей его, что ли… Верни-ка инвентарь. – Сандрыч забирает у меня свою кочергу. На прощание он пожимает мне руку, а Никифора легонько стукает клюкой по голове. Тот оправдывается: – Простите меня, кормчий Сандрыч, за грубиянство. И за мешки… их ведь ещё много осталось… Иду к своей избе, с опаской думаю о козе, о том, что надо было попросить кормчего дать мне кочергу с собой, и решаю, что завтра смастерю себе из валяющегося во дворе обрезка толстой металлической проволоки что-нибудь охранительное. В комнате темно, нащупываю – справа на стене – маленький рубильник и радуюсь: электричество дали, светит лампочка. Тоша – по-прежнему на своей кровати, бормочет, вздыхает. Мне вдруг становится его жалко. Сажусь рядом, говорю: – Хватит изнывать. Что же ты, родной, а? Э-эх… Вообще, не надо тебе всячески мудрить. Не твоё это. Угомониться пора. – Я кладу руку Тоше на плечо, хочу успокоить брата, рассказываю: – Никифор, вот, ряску себе сшил. Хорошо получилось, очень естественно. Знаешь, ведь он искушал меня сегодня. И не зря… Наконец Тоша слегка улыбается чему-то, и я понимаю: сейчас во дворе ни зги не видно, но можно запросто сбегать в уборную, не боясь приблудной козы, можно даже выйти с Тошей на середину деревни и – во имя любви – стукнуть молотком или камнем по висящей там на старой берёзе чугунной болванке.

 

 

 

Олег ЗОБЕРН Олег Владимирович Зоберн родился в 1980 году в Москве. После школы долго скитался по монастырям. Окончил Литинститут. В 2004 году стал лауреатом премии «Дебют».