№ 2007 / 29, 23.02.2015

(конкурс «Народ мой – большая семья»)

Над кабиной трактора поник флажок передовика, вручённый отцу когда-то давным-давно, истрёпанный ветрами и дождями. Отец искоса взглянул на него, затем встал на подножку, двумя движениями поправил маленькое древко – надорванный серый клочок затрепетал на ветру, будто ожил. Отцовский трактор – единственный в районе, над кабиной которого уцелел и продолжал гордо развеваться назло всем реформам и непогодам маленький флажок, потерявший свой торжественный красный цвет, сделавшись для всех забавной тряпицей. Для всех, кроме отца.

СЫН ПАХАРЯ

Птичка
Опаздывали на соревнования, поэтому ехали «напрямки» – через поля, заросшие бурьяном, через сотни гектаров брошенной, давно не пахавшейся земли. Трактор К-701 нырял в гущу зарослей, как в волны, похожий на корабль, бороздящий простор залива.
Митя оглянулся в заднее, с утра помытое окно: над примятой большими колёсами травой клубилась пыль, а птицы вылетали из неё маленькими бесшумными стайками. Серая, с оранжевым брюшком птичка металась над кабиной, заглядывала влажными бисеринками в лицо трактористу, раздавившему гнездо с птенцами. Но отец, вращавший большой, в трещинах, руль, словно ослеп, и не обращал внимания на птаху, стрекочущую крыльями по стеклу. Машину тряхнуло на кочке, отец выругался: чтоб вас всех!.. Птичка-мать исчезла, отброшенная в бурые заросли, названия которых не знали даже старики. Парень-самоучка по прозвищу Профессор уверял, что степные колючки являются совершенно забытым видом растений. Семена пролежали в почве, наверное, с Батыева нашествия, но за последние годы, когда колхозная земля наполовину перестала пахаться, вдруг отопрели и бурно взошли.
«Древняя кочевая эпоха, товарищи, вернулась в наши места! Непаханая почва снова превратилась в степь, но не в прежнюю, юную, по которой когда-то скакала вражеская конница, а в землю омрачённую, хлебнувшую некой загадочной отравы минувшего века! Теперь, – разглагольствовал деревенский философ, – это уже не земля, но неоплодотворенное «ничто», сиротское поле. Гумус теряет «понимающий дух», не хочет разговаривать с земледельцем, забывшим про него. Виноваты не кислотные дожди, не химия и радиация – земля пропиталась ядом, падающим из сердца человека…»
Тракторист из Профессора так себе, зато он любит выпить и поговорить на разные заковыристые темы.
Изредка попадались в бурьяне берёзы, тонкие клёны, кусты черёмухи, уже без бутонов, зато робкий побег жасмина только что зацвёл, однако отец безжалостно его раздавил:
– Нельзя допускать, чтобы деревья опять на поля пробирались! – сказал отец, словно бы извиняясь перед сыном за свой поступок. Он перестал петь. – Триста лет здесь земля возделывалась – долой лес!
Трактор ревел свежим, недавно отремонтированным мотором, но всё равно было слышно, как бурьян хрустит под широкими колёсами «Кировца». В рёве соляровых выхлопов дребезжала труба над капотом. Машина то окутывалась клубами пыли, поднимавшейся из потревоженных зарослей, то вырывалась вперёд, на прогревающийся полынный простор. Пыль, затмевая солнце, дрожала, по-утреннему красная, пролезала облачками в кабину, липла к щекам. Старый К-701, ободранный, но всё равно ярко-жёлтый, мощный, плыл в степном просторе неведомо куда, словно корабль без компаса, задиристо кивая широким капотом, над которым вихрился раскалённый дизелем воздух. Трактор чем-то был похож на отца – поношенный, но крепкий. И отец даже в открытом поле знал, куда надо ехать.

Активист
Пробившись сквозь бурьян, поднялись на холм, с которого по грунтовке съехали на поляну с редкими берёзками, в тени которых сидели механизаторы.
Отец выпрыгнул из кабины и, заглушив дизель, с удовольствием закурил. Подошёл к мужикам, поздоровался.
Вокруг буфета слонялось с десяток зевак. Щурил подслеповатые глаза старик-дезертир Никиша, одетый в военную форму с чужого плеча, в калошах, опирающийся на костыль. Возле автолавки, в небольшой толпе, выделялся низкорослый тип в мятой кепке и чуть поношенном, но всё ещё добротном пиджаке, который был ему не по росту – скотник по прозвищу Батрак из деревни Тужиловка, активист многих партий, председатель универсальной деревенской ячейки. Раздаёт листовки – целая кипа под мышкой… Механизаторы с усмешкой берут их, вертят в ладонях.
Рано или поздно, считает активист, одна из партий придёт к власти, и тогда он получит приличную должность в райцентре, а может, и в самой области! Не местный, но «хвасонистый», по выражению старух, мужичок. У Батрака ещё несколько прозвищ. Самые ходовые из них – Беспачпортный и Беженец. Иногда его величают пышно и красочно, словно вождя индейского племени – Многопартийность В Деревне Тужиловка. В каждую партию Батрак записывает стариков, а также Митю с его соседом – дурачком Джоном. По его отчётам сплошь многопартийная деревня. Пенсионеры на всякий случай спрятали партбилеты подальше – вдруг годятся? Кто поймёт этих разных, невесть откуда взявшихся начальников?..
Партийные взносы с населения Батрак брал самогонкой, но и от варёных яиц с салом не отказывался.
Один из механизаторов по просьбе Батрака купил ему бутылочку кока-колы – любимого напитка местного партийного деятеля: «Терпкость свободы на языке, а запах демократии в нос шибает!» – так он отзывался о газировке.
Завидев Митю, Батрак узнавающе прищурился, с хлюпом отпил из бутылки, икнул, согнувшись под солнцем, словно гриб-поганка.
Лучших трактористов собралось человек двадцать. Некоторые стояли группами, другие присели на траву.
За столом с зелёной скатертью сидели судьи. Ветер сдувал бумаги, их ловили, подбирали с прошлогодней колкой стерни. Высокий тощий старик, председатель судейской коллегии, ругался, размахивал руками: опять потеряли список!..

Перед стартом
Тракторы стояли на загонках, размеченных колышками. Лемеха, сверкавшие на солнце, нависали над жёлтой стернёй, сквозь которую зеленели молодые сорняки.
– Мне первое место не присудят! – сказал отец. И мельком взглянул на Митю. Будто не сомневался, что завоюет его.
Конечно, Митя и сам понимал, что дело не в мастерстве, а в авторитете человека. Что ни говори, а было на репутации отца пятно – украл из колхоза зерно, буянил иногда спьяну в общественных местах. Теперь он не пьёт, работает хорошо, но как доказать, что он не хуже других? А то что отец сидел – у него это на лице написано. Такое не стирается никогда. И внутри что-то тяжкое, как болезнь, от которой не избавиться.
Пить отец бросил по весне, три месяца назад, после того, как отсидел пятнадцать суток за хулиганство! Он дал сыну слово, что пить больше не будет – совсем! Ни по праздникам, ни тем более в будни. Митя в настенном календаре числа карандашиком обводит – трезвые отцовские дни! Отец иногда подходит к календарю, смотрит на эти кружочки, а в чём дело – не поймёт. Но чувствует, что эти кружочки имеют к нему прямое отношение.
Никуда не ездил лечиться, не кодировался, не заговаривался у знахарок, а просто сказал при матери, не глядя ей при этом в глаза: не хочу больше жрать эту гадость! Перед ним в тот вечер стояла тарелка с обыкновенными щами. Мать и сын поняли, о чём идёт речь. Для отца, молчаливого человека, короткая фраза вмиг стала зароком, почти клятвой. Мать, подававшая ужин, ничего не ответила, лишь как-то странно рассмеялась.
Первый приз… Почему вопрос о первом месте так сильно волновал этого коренастого угрюмого человека? Он так спешил на соревнования, что даже не заметил птичку, потерявшую по его вине птенцов. Сурки, облезлые зайцы, поселившиеся в бескрайнем бурьянном просторе, прыгали из-под колёс трактора в разные стороны… На кого же он так разозлился? К чему стремился? Неужели ему так важен результат соревнований?
Кепку сегодня другую надел – не старую, которую носил, наверное, лет десять, с выгоревшим мятым козырьком и оторванной пуговичкой на макушке, а новую – восьмиклинку. Такая новая, что материя мягко отсвечивает под солнцем, и заметны на ней светлые налипшие пушинки.
Знакомые трактористы сразу обратили внимание на отцовский головной убор, один из них многозначительно кашлянул в кулак.
– А ты, Керосин, принарядился!
Отец не обижается на прозвище, ведь Керосином его прозвали за вспыльчивость. Тощий старик, он же главный судья, какой-то там заслуженный агроном, чуть ли не народный академик, знаток почвы и всходов, вышел на поляну, зажимая в ладони шелестящие бумаги, помахал ими в воздухе:
– Начинаем, товарищи!.. – и приказал участникам соревнований построиться в шеренгу.
Трактористы переглянулись – давно уже никто не называл их «товарищами», почитай, с самого прошлого века.
Трактористы долго и неуклюже выстраивались, шутливо подталкивали друг друга. Дождавшись, когда участники конкурса выровняются, главный судья, похожий на персонажа чёрно-белого кино, тонким дребезжащим голосом рассказал, как надо правильно пахать, чтобы занять призовое место. Если что не так, нарушителей с поля долой! Отцу старик сделал замечание: не кури, когда находишься в строю!
– А я тут у тебя не в армии! – Отец, криво усмехнувшись, наклонил голову, словно закоренелый второгодник, опустил ладонь с зажатой сигаретой вниз и, слушая задание, украдкой делал затяжки, выпуская дым в спину переднего тракториста. Ворчал раздражённо: дескать, настоялись мы в разных шеренгах…
– По машинам! – скомандовал судья, закончив нескладную речь о свойствах почвы.
Пахари вроде бы неспешно, но на самом деле торопливо и с затаённым азартом двинулись каждый к своему трактору.
– Не подкачай, Керосин! – послышался знакомый басовитый голос.
Отец даже не оглянулся, хотя напутствовал его не кто иной, как сам председатель колхоза – пожилой и нервный Тарас Перфилыч.

Старт
Митя первым вскарабкался в кабину, уселся на хрусткое сиденье. Вылезшая в дырку пружина упёрлась в бок, пришлось отодвинуться к двери.
Следом, тяжело дыша, забрался отец, положил ладони на выщербленный пластик руля, взглянул на сына с заранее торжествующей улыбкой:
– Ну что, поехали? Сейчас они узнают, где Керосин, а где простая вода!..
Старик-судья в начищенных до блеска хромовых сапогах вышел на стерню, сделал отмашку флагом: старт!
Моторы взревели, струйки дыма прочертили синее утреннее небо, тракторы дёргались, плуги вспарывали зелень молодых сорняков.
Появились грачи, запрыгали вдоль свежих грядок, шустро заработали клювами.
Отец на старте замешкался: двигатель сначала не хотел запускаться, потом взревел, под кабиной задребезжало, зазвенело – того и гляди, полетят во все стороны шестерни. А скорость никак не хотела включаться, скрежетала, как оглашенная, зеваки даже попятились от кромки поля.
– Да ехай ты, мать твою!.. – выругался отец.
«Кировец» привычно дёрнулся, заворочался, словно старый конь, приговорённый «на колбасу» и желающий доказать, что он ещё хоть куда, рванул вперёд, будто подстёгнутый кнутом, утробно заурчал.
Дым выхлопной трубы лез в кабину, щипал глаза – у Мити даже слёзы навернулись. Отец до отказа давил на газ, выжимая лошадиные силы. Над капотом клубился нагретый воздух, окружающая природа качалась в такт с машиной. Сквозь струи горячего газа, как через линзу, был виден удлинённый старик-судья, с важным видом парящий над землёй, будто джинн из восточной сказки. Дым выхлёстывал из ревущей трубы чёрной технической кровью, и трактор захлёбывался ею в своём машинном азарте.
Казалось, не отец управляет машиной, но она сама, из последних сил сражается за первое место. Хотелось выпрыгнуть из взбесившегося трактора и спрятаться в зеленеющий лес раннего лета: на опушке фигурка Батрака размахивала руками – читал, наверное, доклад зевакам.
В шумах машины теперь звучали ровные нотки, шестерни гудели с равномерной силой, двигатель, по выражению отца, «вошёл в натяг».
Митя оглянулся – поле радовалось плугу, провисая лощинами, подставляясь бугорками в цветах раннего лета. Сколько ещё бурьянных полей надо вспахать таким вот стареньким надорванным «Кировцам», чтобы вновь, как поётся в песне, заколосились хлеба! Заброшенные гектары ждут пахарей, опомнившихся трезвых отцов, берущихся за работу с затаённой радостью.
Все удивительные месяцы своей фантастической трезвости отец почти не был дома: поле, трактор, мастерская, раз в неделю баня с парной, откуда приходил с покрасневшим усталым лицом, хранившим выражение внезапно обретённого одиночества. Он пополнел, постарел, в движениях появилась замедленность.
…Первыми допахали загонку, подняли плуг, отец заглушил мотор.
Митя прыгнул из кабины на землю, показавшуюся вдруг твёрдой, несмотря на буйство травы, словно за сорок минут совсем отвык от земли – жёсткой, как поверхность чужой планеты.
Лемеха плуга отшлифовались землёй до зеркального блеска, Мите нравилось прикасаться к гладкой вогнутой стали.

Второй приз
Отец обеими руками срывал прошлогодний бурьян, нацеплявшийся к плугу. Подошёл Батрак, держа под мышкой пачку не розданных прокламаций, допил заграничный напиток, с сожалением выбросил пластиковую бутылку на обочину. Поинтересовался у отца, как идут дела.
– Дела как сажа бела… – буркнул отец.
Батрак скорчил обиженную физиономию, достал блокнотик, что-то в нём черканул. Наверное, занёс Митиного отца в свой «чёрный» список.
На активисте чистые спецовочные брюки с отпечатавшимися следами кроватной сетки – таким способом он их разглаживал. На ногах кем-то подаренные зелёные штиблеты детского размера с металлическими поржавевшими пряжками.
Эти штиблеты странным образом напоминали о прежней стране, огромном Советском Союзе. От той страны остались старые «Кировцы», стёртые поржавевшие плуги и непонятные типы вроде Батрака, обутые в разношенную обувь и себе рассуждающие чего-то о политике. А ещё остались отцы, уцелевшие пахари с затаённо-угрюмыми взглядами. Люди-загадки, сельские роботы, в которых, по словам Профессора, заключён никем не понятый «смысл труда». Появился Тарас Перфилыч – весёлый, чуток выпивши, пыхтит задиристо, словно молодой. Белая капроновая шляпа сдвинулась назад и чуть набекрень, седые волосы полощет ветерок.
– Чего вынюхиваешь? – Председатель грозно уставился на Батрака, которого недолюбливал. – Опять небось высмеешь нас всех в своей областной партийной газетке: дескать, сельские чиновники вновь ввели «социалистическое соревнование» среди механизаторов?.. Пиши, провинция, ты нам тут никто!..
И, забыв о Батраке, начал расспрашивать отца про установку плуга: молодец! сорняки все повалил, земля на загонке сплошь чёрная! Как сумел?
Отец что-то объяснял своим глухим голосом, смущённо покашливал в кулак – показывал жестами.
Тарас Перфилыч пыхтел, покачиваясь крупным телом, внимательно смотрел, удовлетворённо кивая головой, придерживая на ветру капроновую шляпу. То ли шляпа была велика, то ли голова старого председателя уменьшилась в размерах.
– Ты должен сегодня получить первое место! – воскликнул, побагровев, Тарас Перфилыч, гневно округлил глаза. В зрачках его полыхнули всегдашние председательские молнии, от которых хотелось отойти в сторону. – Зря, что ли, я велел зарезать корову, продать мясо, а на деньги купить солярки для твоего трактора? Попробуй только не занять мне первого места… Да что тут пробовать – ты уже сделал своё дело!
И он ещё раз оглядел чёрную, будто смола, свежевспаханную загонку, в потускневших глазах старого человека блеснула какая-то детская радость. Пухлые пальцы, сложенные на круглом животе, шевелились сами собой, словно делали ритуальные начальственные жесты. Председатель взглянул на горизонт так, словно впервые видел вспаханную землю, и даже облизнулся, думая в этот момент неизвестно о чём.

Символ
Над кабиной трактора поник флажок передовика, вручённый отцу когда-то давным-давно, истрёпанный ветрами и дождями. Отец искоса взглянул на него, затем встал на подножку, двумя движениями поправил маленькое древко – надорванный серый клочок затрепетал на ветру, будто ожил. Отцовский трактор – единственный в районе, над кабиной которого уцелел и продолжал гордо развеваться назло всем реформам и непогодам маленький флажок, потерявший свой торжественный красный цвет, сделавшись для всех забавной тряпицей. Для всех, кроме отца.
По грядкам, вслед за длинным стариком, обутым по случаю праздника в начищенные хромовые сапоги, уже слегка запылившиеся, шагала комиссия – кто в туфлях, кто в штиблетах. Члены комиссии перепрыгивали через глудки, отваленные плугом.
К Мите подошёл Батрак, который хотел что-то сказать, но тоже засмотрелся на девушку, догонявшую процессию.
…Комиссия дошла до отцовских грядок. Громко обсуждали, записывали свои мнения в блокноты.
Старый агроном обернулся, посмотрел на тракториста, приложив от света ладонь к глазам. Отец молча курил, голова как всегда опущена. Казалось, результаты конкурса вовсе его не интересуют. Сигарета подрагивала в уголке рта. Поднял лицо, бросил взгляд на соседние загонки, зелёные от поваленных сорняков. Чужой брак в работе не веселил его, лишь глаза озорно взблеснули, он бодро кашлянул в кулак.

Чудо техники
Агрономы наперебой хвалили работу отца – куда же лучше? Грядки ровные, глубина соответствует. Надо присуждать первое место!
– Три года в тюрьме сидел за тележку зерна… – возразил кто-то. И, словно бы оправдываясь, тихо добавил. – Ещё в те, советские времена…
Наступило молчание. Глохли моторы тракторов, запоздало допахавших конкурсные участки. Тарас Перфилыч, широко шагая через грядки, шёл ругаться с судьями: этот мужик у меня первейший механизатор! Ни дня, ни ночи не понимает, весь колхоз на себе держит. Одно прозвище чего стоит – Ванька Керосин! Только я и могу разговаривать с ним, больше он никого не понимает. Такой уродился этот воистину земляной человек!
– Второе место! – раздался чей-то солидный голос из судейской коллегии.
Старик-агроном потупил голову в широкополой шляпе и, выронив линейку, побрёл к обочине. Девушка линейку подобрала, застенчиво постукивала ею по розовой ладошке.
Услышав слово «второе», отец вздрогнул, длительно затянулся сигаретой, словно за один вдох собирался выкурить её сразу всю, затем вдруг скомкал в ладони так, что хрустнул набитый в бумагу табак, швырнул сигарету в траву. В глазах его вспыхнули и тут же погасли привычные злые огоньки.
Тем временем старик скрипучим голосом читал по бумажке имена победителей. Отец, пошарив по карманам, не нашёл пачки сигарет, вздохнул, вытер ладонью пересохшие губы. Держа в ладони коробок спичек, отыскал взглядом Митю, улыбнулся короткой улыбкой. Митя обрадовался: такая улыбка дороже приза!
Отец ткнул рукой с зажатым коробком в сторону стола – транзистор наш!..

Обед
Вскоре начальство разъехалось, лишь Тарас Перфилыч остался выпить с механизаторами по сто грамм, заявив, что хочет посидеть «с народом». Старый председатель собирается на пенсию, на душе у него тоскливо. Трактористы, скинувшись по пятьдесят рублей, молча приняли начальника в свой круг. Тарас Перфилыч и сам не скупой – купил в автолавке литр водки и нёс бутылки в обеих руках, шагал, по-утиному переваливаясь, споткнулся о муравьиную кочку. Очень горевал, что не может выпивать в прежнюю председательскую дозу, разве что пару стопок по привычке.
– А я? – воскликнул тихим голосом Батрак. Партийный деятель был огорчён – его забыли пригласить к закуске и выпивке, разложенной на газетах, и он ворчал под нос. – Этим пьяницам лишь бы заглотнуть скорее…
– Зачем вы так? – огорчился Митя. – Не все они такие. Эти люди давно не видели друг друга, некоторые родственники, живут в соседних деревнях… Да и соревнования удались! Ведь сюда не простых пахарей прислали, но лучших!
– Знаем мы этих лучших – разворовали Россию, пропили колхозы. Где они, эти пахари? Их и осталось-то, ваших отцов несчастных, по горсти на деревню.
Разговаривать с Батраком Митя не любил. Съев пару тёплых пирожков с повидлом, взялся крутить ручку выигранного приёмника, разносящего над поляной музыку. Митя давно заметил, что новые приёмники говорят чисто, звонко, словно бы желая понравиться хозяину. И он сразу полюбил этот приёмник с крупными китайскими иероглифами. Дома два выигранных на других соревнованиях пылесоса, три электрических самовара. И приёмники отцу дарили много раз, но коротка жизнь транзистора в руках деревенского пацана. И Джон, сосед-дурачок, помогает. Как схватит радио своими лапищами, так обязательно сломает.
Кто-то из трактористов сжалился над Батраком, махнул рукой: иди сюда, многопартийность!.. Брось травинку грызть, махни лучше соточку! Ты ведь в своих партийных делах тоже труженик – газеты бесплатно раздавал, листовки разные. Нам по хрену, что там написано, а ты всё-таки старался, агитировал, чёрт тебя знает за что…
Батрак, раскутав магазинной водочки, начал хвастать: показал мужикам разноцветные обложки партийных удостоверений – и та партия хороша, и у той программа ничего, и третья многое обещает…
Трактористы кивали головами, но разговаривать не хотели – им до лампочки всякая там многопартийность!

Обочина мира
Перед тем как разойтись, трактористы машинально взглянули на вспаханные, теперь уже «отцовские» в Митином понятии грядки – пушистые, живые, словно бархатные глаза. Митю словно бы придавило внезапной гордостью за отца – мальчик смотрел на задышавшую к полудню землю, как на фею из сказки, взмахнувшую волшебным жезлом.
– Садись, Батрак, в мотоцикл, подвезу, – предложил бригадир Лыков, забыв, что активист не любит отзываться на прозвище.
– Сами вы тут все батраки! – осерчал деревенский политик. – Живёте по принципу «яко наг, яко благ» – без барина, без кулака, без парторга. Один только у вас погоняла – председатель, да и тот советский, совсем старый. Вы, вроде Джона, из века в век задарма работаете.
Отец отвернулся от всех лицом к полю. Но и сама спина словно хотела что-то сказать. Подошёл к лемеху плуга, сбросил сорняковый стебель, наполовину увядший, но всё ещё зелёный. Мите показалась, что в споре Батрака и Профессора отец на стороне первого. «Беспачпортный» всех здешних ненавидел («настоящие люди только в Москве живут!»), но и никому не завидовал.

Главный человек
Митя стоял рядом с отцом, и в то же время в некотором отдалении, чувствуя одновременно смущение и гордость. Дело не в призе, который всего лишь второй, а в ощущении томительного детства, длящегося рядом с этим человеком, который очень редко, но всё-таки гладит грубой ладонью по стриженой голове сына. Теперь этого уже не будет… Митя знал, что осмеяние и глумление над всем и вся кончаются здесь, на этих холмах, озарённых солнечной дымкой. Здесь последняя простота жизни, уходящей смыслом своим в черноту земли.
Хлопнула дверь председательской «Волги». Значит, и остальным пора уезжать!
– Земля… – произнёс отец задумчиво, когда они с Митей остались одни посреди поля, ставшего вдруг просторным до необъятности. Слышались шумы отъезжающих тракторов. Отец не спешил заводить «Кировец», покосившийся на левый бок, словно и трактор только сейчас тоже вдруг осознал свою старость. – Кто же её такую купит? Кому она нужна?.. Её можно купить только вместе со мной, а я теперь сам по себе, совсем одинокий посерёд неё.
Почему «такая», и что с ней, с землёй, произошло, Митя стеснялся спросить. Он заметил, что отец взволнован.
«Как бы он сегодня не выпил? – опасался Митя. – Сейчас заедет в магазин, возьмёт бутылку – и понеслось!..»
Отец сдирал с рукава репейник. Одинокие вспаханные борозды – каждая тоже «сама по себе» – круто уходили к горизонту, словно их прочертил ногтями великан. Холм под грядками приник, стал более пологим, домашним. В небе трепыхался, посвистывая, весёлый жаворонок.
Митя чувствовал внутри себя размягчённость, будто тоже выпил с мужиками, но не вина, а какого-то нового настроения, в нём загорелась вместе с яркостью дня смутная надежда. Хотелось окликнуть отца: «Па!..» Но не знал, что спросить в эту остановившуюся минуту их жизни.

Новый гармонист
Лето прошло спокойно. Отец так и сказал Мите – отдыхай! Учись, читай книги. Ты скоро пойдёшь в десятый класс и должен знать, чего тебе нужно добиться в жизни! А на комбайн я возьму помощником Кузьму, молдаванина. Он тут со строителями на шабашку приехал, но и в технике соображает. Он жилистый мужик, справится. Хлеб в этом сезоне большой, делов много…
Отец приходил с поля в сумерках. Возле клуба к этому времени собиралась молодёжь, раздавались первые звуки гармошки. Джон называл гармошку «пилим-пилим», неуклюже отплясывал под смех собравшихся.
Вместо старого, умершего в прошлом году гармониста, объявился новый, Алёшей зовут – такой же светловолосый, веснушчатый, как и прежний. Есть в гармонистах похожесть, будто из одного теста слеплены. Алёша приехал из среднеазиатской республики вместе с родителями, зато играет по-здешнему, будто родился в Тужиловке. Никто не знает, откуда на самом деле берутся гармонисты. У прежнего был чуб волной, и этот белобрысый, также прикрывает глаза, скалит редкие зубы в напоре игры, быстро выучил местную «Матаню». И гармошку где-то достал елецкую, «рояльную», ручной работы, с алыми мехами и лаковыми деревянными клавишами. Старинные гармошечные мастера умерли, а гармошки всё равно откуда-то опять появляются.
«Откуда всё снова здесь берётся?» – размышляет Митя.
Алёша говорит по-русски чисто, в синих глазах тепло Ташкента, который он забыть никак не может. Мать его там была учительницей начальных классов, а здесь работает почтальонкой. Нет в Тужиловке маленьких ребят, учить некого. Отец Алёшин, Василий Викторович, по образованию инженер-электронщик, работал на авиационном заводе, а здесь заведует колхозной мастерской, достаёт запчасти для тракторов и комбайнов. Человек он, по словам Митиного отца, грамотный и ответственный.
Гармонь у Алёши быстро заговорила здешним голосом – вся деревня это отметила. И сам он всё чаще произносит в разговоре «чаво» и «куды» – вроде бы в шутку, а на самом деле обвыкается.
Парни научили его пить самогонку под слабую закуску, хотя в своей республике он ничего крепче кумыса не пробовал.
По темноте отец возвращался с поля, снимал пиджак, пахнущий соломой и машинным маслом, прислушивался к отдалённым звукам гармошки. В такие минуты лицо его размягчалось, в глазах появлялось что-то давнее, усмешливое. Мать накладывала на тарелки еду, кормила хорошо – мясо было на завтрак и ужин, обед из колхозной столовой возили прямо в поле.
Отец не спеша ел, затем вставал из-за стола, вялыми движениями раздевался, мылся в ванной. На кухне пахло дымом от сухих чурбачков, которыми мать растапливала титан, чтобы нагреть воды. Купала долго, как маленького, натирала спину, что-то ему говорила, тихо смеялась. Митя ревниво прислушивался к её странному голосу, воркующему за дощатой перегородкой.
Искупанный отец вновь появлялся в комнате – с мокрыми волосами, в пятнистом от воды спортивном костюме, шлёпал босыми ногами по дощатому полу, оставляя влажные следы, ложился на кровать, смотрел по телевизору новости, прищуривался, но взгляд его стремительно мутнел, веки закрывались. Он дремал, однако мышцы под кожей скул хранили напряжение, бугрились, как у гипсового солдата, покрашенного бронзовой краской и стоящего возле деревенского кладбища у братской могилы.

В город!
Батрак тоже собрался в Елец, стоял на утоптанной площадке возле магазина, засунув руки в карманы – взъерошенный, маленький, выговаривал трактористам с сердитой завистью:
– Передовикам что-то обломится сегодня: каждому несколько тысяч в конверте. Это вам-то, растлителям полей? Мне странно, что именно я, в расцвете своих организаторских сил, очутился во вшивой крестьянской глубинке, не тронутой цивилизацией со времён Батыя, где каждый малец меня презирает и обзывает Батраком! При коммунистах я не видел пружины окружающего мира, и сейчас не понимаю: кто и зачем трудится на свете?.. Найдётся сильная партия, и снова вас всех переломает, как прутья в венике – по одному! И я буду именно в этой партии!
Механизаторов ждал автобус, заказанный председателем. Мужики уселись позади Тараса Перфилыча, который, при его габаритах, один занял переднее сиденье. Митя сел рядом с отцом, собирался в дороге поговорить с ним. Отец выбрит, в новой светлой рубашке, из нагрудного кармашка торчит зелёный уголок какого-то документа. Серые брюки, лакированные туфли – всё новое. С утра целый час наряжался, к зеркалу подходил как-то боком, с опаской, словно видел там другого человека.
В пути механизаторы молчали. Шум двигателя, шорох колёс по асфальту поначалу убаюкивали. Чувство дремотной радости целиком охватило Митю. Проплывали убранные поля. Кое-где шевелились, словно жуки, комбайны, домолачивая последние участки. Это были другие, отстающие колхозы, и Митя ощущал странную гордость, словно он, наравне с отцом, тоже передовик и едет за премией.
Лица механизаторов ещё не старые: тридцатилетние, сорокалетние, в них запечатлелась сила, не отобранная ни трудной жатвой, ни адской жарой. Смуглые лица, сквозь которые просвечивает что-то детское, трогательное, бледность каких-то древних времён, прояснённые зрачки глаз, в которые почти невозможно смотреть. Все трезвые, никто «после вчерашнего». Митя с удивлением погружался в этот апофеоз молчания, тонул в нём, как в омуте.
Колёса автобуса отчётливо шелестели по асфальту, убаюкивая и в то же время не позволяя расслабиться. Митя чувствовал, – сегодня произойдёт что-то важное!
Батрак, поджав тонкие губы, сидел на заднем пыльном сиденье, с выражением обиды смотрел в окно, словно старичок, забытый родственниками.
Все молчали, и у Мити пропало желание расспрашивать о чём-либо отца. Перед ним были совсем другие люди. И не потому, что надели праздничные костюмы – молчание механизаторов слилось с молчанием края. Все ощутили надежду, уже не свою личную, но о б щ у ю, присущую духу этих мест. И это общее, обнадёживающее, наполняло сумеречное пространство автобуса, пронизывалось на поворотах лучами встающего солнца. Мир – это люди с задумчивыми лицами, разглядывающие знакомые места. Они делают то, что нужно всем, и мир настоящий их принимает, делает своими, отторгая прочих.
Мимо проплывали дома под шиферными и железными крышами. Каждый дом оброс дворами, сараюшками, непременными лозинами. В каждой деревне множество уголков, похожих на таинственные острова. Позади крестьянских усадеб, огородов с неубранной картошкой, в открытом поле, где ещё в прошлом году колосилась пшеница, среди куч строительного мусора выросли, словно по мановению волшебной палочки, двухэтажные особняки. Трактористы смотрели на дворцы без малейшего интереса, будто видели здесь голый простор.
А вот и Елец на крутом берегу Сосны – дымчатый, словно бы парящий в утреннем воздухе, нависший гирляндами жилищ и церквей. Казалось, в домиках, отразившихся в блеске сменяющих друг друга водоворотов, хранится тайна древних нашествий, кативших вал за валом через упрямый городок.
Над домами, разбежавшимися вдоль реки как отец над детьми, улыбчиво глядел поверх воды и пригородов большой лёгкий собор. Обновлённые церкви казались девицами, нарядившимися в позолоту куполов. Кресты сияли на солнце женскими зрачками.

Стадион
Автобус проехал мимо старых купеческих особняков из массивных серых брёвен, обнесённых глухими заборами, развернулся возле микрорайона девятиэтажек, вырулил к стадиону. Трактористы вышли из автобуса, закурили в холодке. Тарас Перфилыч курить не стал – сердце давит, как бы не помереть на этом празднике… Решил освежиться пивком. За ним в прохладу помещения шагнули механизаторы. Неожиданно очутились возле зелёного футбольного поля, над которым летел прохладный августовский ветер. Вокруг было гулко и шумно. Возле беговой дорожки дымили мангалы, пахло подгоревшей бараниной.
Батрак втянул хрящеватым носом воздух: шашлык – это замечательно!.. Начал озираться – окружной партийный вождь обещал принести на стадион свежие прокламации.
Отец достал сотню, протянул Мите: на гостинцы. Кивнул в сторону отвернувшегося Батрака – купи и ему пирожок!
Повеселевший активист шёл вслед за Митей, рассуждал крякающим голосом о начальстве, гораздом на показуху. Настоящая суровая партия, которая скоро грядёт в этих полусонных городах, отменит концерты и гулянья! Нельзя баловать народ развлеченьями.
Митя поглядывал на школьниц в расшитых под старину платьях. В уголке стадиона тренировались гимнасты. На трибунах спортсмены поднимали гири, крошечные боксёры-первоклашки, не дожидаясь открытия праздника, от души валтузили друг друга огромными, больше их голов, перчатками.
На временной дощатой эстраде, установленной посреди поля, шла репетиция – прогонялась программа праздника. Ведущая выкрикивала в микрофон ударные лозунги. Мощные динамики выбрасывали их вместе с дымом мангалов за пределы стадиона. Митя купил себе и Батраку по шашлыку на горячих шампурах. Батрак задумчиво прищуривался, впиваясь в дольки мяса мелкими жёлтыми зубами. Попросил Митю купить ему вместо газировки пива, отпивал из горлышка торопливыми глотками.
Митя взглядом отыскал отца, который был почти невидим среди тысяч зрителей, рассевшихся на трибунах, и в то же время выделялся светлой рубашкой с короткими рукавами, сединой на висках. Как всегда затаённый. Казалось, крикни через весь стадион, оглушённый репетицией, простое слово – отец! – и он поднимет лицо, вынет изо рта сигарету, держа её в подрагивающих пальцах, откликнется спокойным, чуть затуманенным взглядом.
Скамейки до отказа заполнились, а праздник всё не начинался. Никто не возмущался, не свистел, не топал ногами, лишь временами по трибунам прокатывались подбадривающие аплодисменты: даёшь концерт! Люди, в основном, собрались терпеливые. Когда с ранней зари пашешь землю, а после, уже в темноте, едешь через холмы и овраги домой, стараясь не заснуть от усталости за рулём, терпение и ожидание становятся главными спутниками жизни.
Батрак загляделся на артисток в народных платьях. Девушки репетировали, но дробь отбивали всамделишную, изо всех молодых сил. Активисту не нравились ни платья, ни яркий солнечный день, ни громкая музыка, рвущаяся из динамиков – надоела ваша псевдонародность! Ругал пиво: кислое, тёплое! Маленькое хищное лицо выглядело бледным даже в разгар лета. Тонкие, нервно изогнутые губы делали его похожим на старого окуня, заглотившего пустой ржавый крючок, который по ошибке принял за червя. Шамкал губами, выворачивая пласты едких партийных слов, но Митя знал – внутри этого человека пустота. Откуда он такой взялся? – на это не могли ответить даже бабы из деревни Тужиловка. Птицу по полёту видно: пацан городского предместья, шпана фабричной окраины шестидесятых, ныне «беспачортный» брюзга.
Ворчал на Митю: что же ты, друг, покупая пиво, не посмотрел дату на этикетке? Намахивают нашего брата. Часто озирался:
– Товарищ по партии так и не пришёл, запил, наверное, подлец! Обещал принести пачку новых документов! – Немного подумав, Батрак спросил у Мити:
– Как ты думаешь, будут они опять «гайки закручивать»? – Он сделал очередной глоток пива, поморщился.
– Какие «гайки»? – не понял Митя.
– Такие!.. Похолоднеет климат в стране или опять пышным цветом расцветёт многопартийность?
– А кто «они»?
– Ну, все, кто против свободной жизни и трудового народа?
– Я не понимаю, о чём ты говоришь? – Митя внимательно смотрел на его острые серые скулы, застывшие в какой-то непонятной ненависти. И всё маленькое лицо Батрака было будто мукой присыпано. – Разве мало того, чтобы люди просто жили и работали. К чему ещё твоя политика непонятная?
– Эх ты, пенёк деревенский! А ещё сын передового тракториста! Мне просто не о чем с тобой разговаривать. – Активист лениво взмахнул тонкой ладонью.
– А сам ты чего хочешь?
– У меня нос вострый, я всё вперёд чую политически! Политика строится на ненависти, а эти ваши трактористы… – Он пренебрежительным жестом руки с зажатой в ней бутылкой обвёл стадион. – Эти, вроде твоего папаши, способны только пахать.
Митя вступился за отца:
– А ты знаешь, что такое пахота?
На этот вопрос Батрак даже не стал отвечать, лишь пренебрежительно сплюнул.
Шагали по беговой дорожке, входя в зону действия громадных динамиков. Звуковые волны покачивали, пронизывая тело. Батрак на ходу дохлёбывал пиво, ругался, словно моряк, пытающийся перекричать ураган.

Первый приз
Концерт оказался весёлым и ярким. Всё было интересно. Пели и плясали артисты, выступали спортсмены, брейкеры, танцевавшие на спинах и головах. Мите всё это было в диковинку.
И вот наступила торжественная часть, на сцену поднялся губернатор. Заиграл гимн, который любил своими словами напевать отец. Все встали и стояли, пока музыка не остановилась до полной тишины. Митя тоже стоял, затем опять сел на гладкую, нагретую солнцем доску.
Отец постоянно курил, пуская дым в жаркое тёмно-синее небо, будто уставшее от жары и похолодевшее в августе, как озеро. Нет, не зря он, наверное, сегодня нарядился и выглядел затаённо-торжественным.
Губернатор начал поздравлять лучших трактористов и комбайнеров, его помощники вручали в конвертах премии.
Отец курил сигарету за сигаретой, не подавая виду, что волнуется. То и дело обжигал пальцы, покашливал, смотрел не прямо на сцену, а немного выше, в ярко-синее небо. Наступил момент, когда в динамиках прозвучало его имя – отец вздрогнул, непотушенная сигарета выпала на бетонный пол. Придавил её подошвой, чтобы загасить, и в этот момент из ворот стадиона на дорожку выехали один за другим пять легковых автомобилей. Ладонь отцовская начала медленно подниматься, палец неуклюже разогнулся, чтобы показать: т а, кажись, наша!..
Стало вдруг тихо. Слышен был шорох ветра в микрофоне.
Пять новеньких «Жигулей» остановились возле эстрады. На трибунах оживились голоса, праздник подходил к торжественному финалу. Губернатор пригласил на сцену пятерых лучших механизаторов. Митя, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. У отца был самый высокий в области намолот. По зелёному полю трусцой бежали фотографы, операторы с камерами на плечах: сегодня отца по телевизору покажут!.. У Мити внутри всё задрожало. Он вдруг вспомнил мать, которая сейчас, наверное, доит коров в летнем лагере – думает она в эту минуту об отце или нет? Видит ли она в своём воображении, как он неспешным шагом, чуть вразвалку и вроде бы даже нехотя шагает по ковровой дорожке к возвышению в центре стадиона?
В спину отцу таращился Батрак, жевал губами, словно старик, обделённый в жизни всем.
Тарас Перфилыч, радуясь успеху комбайнера, перестал быть похожим на грозного начальника, сделался добродушным дядькой, воздевшим к небу круглый как дыня кулак. Председатель взглянул на Митю, подмигнул радостным водянистым глазом – наша взяла!
Отец, отвечая на рукопожатие губернатора, обернулся, отыскивая взглядом Митю, привставшего на трибуне, – отец смотрел на сына, и только на него! Это продолжалось секунду и в то же время целую вечность. На загорелых отцовских скулах играли крупные желваки, он сдержанно кивнул, что-то пробормотал, переминаясь с ноги на ногу, споткнулся о край ковра, постеленного на эстраде.
Имя, результат намолота, название колхоза, района, прочие сведения продолжали оглушительно вырываться из динамиков на простор стадиона и выше – в небо страны, которая обозначилась перед Митей не только успехом отца. Страна – большая, тёплая как лето, вдруг охватила его со всех сторон, назвала с в о и м, – вознесла, сделала знаменитым через труд отца. Захотелось лечь лицом на скамью и заплакать, чтобы никто не видел слёз.
Губернатор, известный в стране человек, которого часто показывают по телевизору, – моложе и выше Митиного отца, улыбчивый, в ладном сидящем, с искрой, костюме, при галстуке, ещё раз пожал лучшему комбайнеру руку, сказал что-то негромким голосом уже одному только механизатору, дружески беседуя с ним, затем поднял вверх и показал зрителям ключи от автомобиля, держа их за кольцо. Он вручал отцу приз – «Жигули» седьмой модели!
Спустя минуту отец снова сидел рядом с Митей и глубоко, прерывисто дышал, зажимая в кулаке ключи. Взгляд его был направлен как бы во все стороны – таким рассеянным и радостным Митя отца ещё видел. И лоб наморщил, как от боли.

Александр ТИТОВ
село КРАСНОЕ, Липецкая обл.

Александр Михайлович Титов родился в селе Красное Липецкой области. Окончил Московский полиграфический институт, Высшие литературные курсы. Автор шести сборников рассказов и повестей.