ВСЁ ВОЗМОЖНОЕ МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ

№ 2007 / 37, 23.02.2015

У Владимира Карпова был очень яркий дебют, когда журнал «Наш современник» опубликовал сразу несколько его рассказов. Как помнится, крёстным отцом той публикации стал Василий Иванович Белов. Потом быстро вышла первая книжка «Федина история», которую я, как студент, уже изучал в курсе текущей литературы. Всё предвещало быструю широкую известность.
У Владимира Карпова был очень яркий дебют, когда журнал «Наш современник» опубликовал сразу несколько его рассказов. Как помнится, крёстным отцом той публикации стал Василий Иванович Белов. Потом быстро вышла первая книжка «Федина история», которую я, как студент, уже изучал в курсе текущей литературы. Всё предвещало быструю широкую известность. Критики даже стали утверждать, что в отечественной прозе утвердилось два Карпова: один – фронтовой разведчик, Герой Советского Союза, другой – автор «Фединой истории», рождённый уже в начале 1950-х годов и выбравший совсем другую стилистику. Но потом писательская судьба того Карпова, который помоложе, порезвее, начала развиваться неровно, какими-то рывками, зигзагами. Его звезда то ярко вспыхивала, то скрывалась за облаками.

– Это так кажется со стороны или действительно траектория творческого развития похожа на синусоиду? – спрашиваю я Владимира Александровича.
– Неровно складывалась сама моя жизнь. К сожалению, была какая-то путаница и в личных отношениях, и в литературных делах. Но, в принципе, только за 1980-е годы у меня вышло семь книг, сняли фильм «Двое на голой земле», а потом настали 90-е годы, когда практически все люди, так сказать, державного, государственного, почвеннического сознания оказались выкинутыми из литературного процесса. С одной стороны, надо было как-то выживать и поднимать малых детей, а с другой, рождалось чувство, что мы никогда уже не вернёмся в поле нормальной редакционно-издательской политики, в массовое печатное слово, что мы не будем востребованы в новых условиях либеральной идеологии. Раз так – остаётся потихоньку писать что-то такое «в стол»…
– Для души?
– Вот. И всё. Если честно, я думал, что это – очень надолго. Но оказалось, что действительно лет семь-десять протекли под спудом этого мутного потока. Но сегодня оказалось, что всё проходит достаточно быстро. Мы стали подниматься. Пошли публикации, появились издательства, которым наши тексты нужны. Не в таком объёме, как прежде, но всё-таки. Да и душа стала прорываться сквозь заслоны, поскольку иначе теряется смысл жизни.
– Неровности твоей жизни проявились и в том, что ты много путешествовал, сменил много профессий, довелось жить в разных местах, освоить разные специфические сферы деятельности: производство, театр, радио. Но ведь для прозаика это идёт на пользу: ведь писатель должен видеть и знать жизнь изнутри. Помогло тебе это в выборе материала, героев, сюжетов?
– Трудно сказать. О театре у меня всего один маленький рассказ «Ермолаев, встаньте по диагонали», который был написан через тридцать лет после учёбы в театральном институте. Пьес я не писал. Но само обучение у хороших педагогов, постижение законов искусства, естественно, помогало. Но воплощения в литературе этот опыт жизни пока не нашёл. Хотя я постоянно думаю: почему об этом я не могу написать?
– Возможно, знание театра помогает перевоплощаться в своих героев, лучше понимать их психологию? Или всё-таки ты смотришь на них со стороны?
– По-всякому. Конечно, я внутренне проигрываю каждого героя, Но поскольку у меня много прозы, где присутствует моя биография, там и проигрывать не надо – достаточно вспомнить.
– Ну вот взять радио, где ты работаешь уже долгое время. Это – вербальная форма самовыражения. Способствует она сочинению беллетристики или ты только выплёскиваешься, расходуешь энергию своей души?
– В 90-е годы я стал работать на радио, заниматься политическими передачами, и это вело к душевным растратам. Но я надеюсь в будущем написать об этом периоде книгу на материале радийной сферы и даже начал уже пробовать что-то под условным названием «Пиар». Накопленный опыт поможет сказать своё слово об этом элементе СМИ, потому что было столько соприкосновений с разными движениями, партиями, известными политиками. Ведь это всё нужно как-то отразить. Думаю, что тут удастся использовать свои впечатления и наблюдения. Но в ту пору эта работа страшно выбивала меня из литературного пространства. Ведь ты каждый день сидишь в прямом эфире. Тебе звонят люди – злые, обиженные, надорванные, те, у кого в жизни что-то не состоялось. И отвечая им, ты принимаешь их боль на себя, а тут ещё приходят люди (политики и прочие), которые заказали эту передачу, и я их обрабатываю, я из них должен сделать умных собеседников, а они таковыми не являются. Нужно их преподнести в лучшем виде, ибо это – моя работа…
– А они ещё провоцируют звонки слушателей, неудобные вопросы…
– Да! А ещё хочется остаться деликатным. Но вообще во всей этой политической сфере невероятно много пустоты. Сегодня же я занят другим. Я делаю передачи «Национальный герой», где рассказываю о лучших людях русской истории, и я надеюсь, что по следам этой передачи у меня со временем выйдет такая книга «Национальный герой».
– Будем ждать твоих книг о театре и радио. Но всё же мне кажется, тебя больше интересует и тревожит жизнь так называемых простых людей (хотя на деле они очень даже не простые), работяг, провинциалов, жителей отдалённых мест. В последнее время у тебя нередко появлялись вещи – оригинальные и переводы, – связанные с Якутией. Как получилось, что этот суровый край попал в фокус твоего авторского зрения?
– Получилось всё просто: я переводил якутского писателя – Николая Лугинова, стал ездить в Сибирь, увлёкся этим миром, тем более что он был близок мне по детским годам – я родился и вырос на Алтае, а это тоже – многоэтническая среда. Люди и там, и в Якутии чем-то близки по духу. Причём сегодня на Алтае они изменились, душевно переселились в другой край, а вот там, на севере Якутии я встречаю примерно тех людей, которых в детстве видел на Алтае – открытых, душевных, верящих в простые, но вечные истины.
– Неужели в других местах сегодня таких нет?
– Да есть они, есть. Но на севере их гораздо больше. Беда в том, что сейчас мы живём в некой информационной дыре. Нас уже убедили во многих вещах. Мол, кругом – сплошной кошмар, весь мир какой-то коварный и чудовищный, тогда как когда сталкиваешься с реальным миром, видишь, что не так уж он изменился и не такой уж чудовищный. Наш, русский мир, по крайней мере.
– И не соответствует тому, что показывают по телевизору.
– Да, безусловно. И трудно себе представить, что нам покажут по телевидению человека, шахтёра, который в шахте на глубине тысячи метров в страшно тяжёлых условиях добывает алмазы. Причём показали не в тот момент, когда он вышел на поверхность, и, скажем, малость выпил, а когда он работает, делает что-то полезное, изобретает. А у нас показывают человека только когда у него дырка во лбу или он эту дырку сделал. Информационное кривое зеркало – это страшно!
– Но касательно Сибири: можно ли сказать так, что там ты испытываешь особый душевный комфорт, или всё-таки это делается прежде всего для денег, для обеспечения жизни?
– Мне предоставилась возможность поездить, попутешествовать по Якутии, а денег особых там не было. Те деньги, которые я худо-бедно заработал, это была Москва и, прямо скажем, это была политика. То, что в Сибири много денег – это миф. На самом деле там много души, это да, много труда, тяжёлой работы, а денег там нет. И надеяться, что там разбогатеешь, наивно.
– Ну ладно. А вот что можно сказать насчёт творческой методологии. Как ты позиционируешь сегодня свою прозу: как реализм, новый реализм или у тебя другие ориентиры?
– Я об этом совершенно не задумываюсь. Но, наверное, как человеку дышащему жизнью, любящему жизнь и людей, незачем выдумывать нечто особенное в форме или содержании.
– То есть, у тебя нет желания сочинять что-то фантастическое, фантасмагорическое, гротескное? Это тебе не близко и не интересно?
– Ну только если эта фантасмагория родится в моей душе, как отображение мира, который я вижу. Вполне возможно, когда я буду писать про политику, про радио, и родится нечто фантасмагорическое, потому что эти явления фантасмагорические по своему существу в нашей вполне здравой и реальной жизни.
– А кто из писателей тебе внутренне близок? Не назовёшь несколько имён тех, кого ты больше всего любишь и ценишь? Из прошлого или из современных авторов.
– Ну вот тут на стене – портреты Фёдора Михайловича, Михаила Юрьевича, безусловно, это и мои кумиры. Но если серьёзно, я сделал уже более ста передач в серии «Национальный герой» и добрая половина – о писателях. Так уж получилось у нас на Руси, что писатель это не просто автор неких литературных текстов, бестселлеров, а становится настоящим героем, человеком прорыва, который ведёт свой народ. Он – носитель некого креста и действительно национальный герой. Поэтому мне трудно назвать все имена тех, кого я уважаю и перед кем преклоняюсь. Если же брать современность, то, пожалуй, я поехал в Москву потому, что там был такой уроженец Алтая, как Василий Шукшин. Я влюбился в его рассказы. Потом стал читать деревенщиков: Астафьева, Распутина, Белова, полюбил их прозу. К Астафьеву на определённое время в патриотических кругах менялось отношение…
– Это из-за последнего романа «Прокляты и убиты», который в самом деле вызывает большое неприятие и у фронтовиков, и у читателей последующих поколений. Ведь там действительно мат-перемат, сплошная чернуха и тенденциозность. Мы вот нередко журим за это молодых писателей, а они говорят: как же так, раз Астафьеву можно, почему нам нельзя? Ведь он же классик…
– Всё это отсечётся, ведь то, что он написал до того, на века. Молодым надо сказать: почитайте ранние книги Астафьева и сравните их с последним романом. Что сильнее действует? Исполненный любви, слёз, высоких чувств «Последний поклон» или «Убиты и прокляты»? Интересно вот что: у Толстого герои приходят в мир сложными, но постепенно становятся простыми и понятными, а у Астафьева – наоборот. Мальчик в «Последнем поклоне» предстаёт сперва простым и наивным, а выходит страшно осложнившимся. Клубок жизни намотался на него. Здесь большие литературные открытия. А те главы, что Астафьев приписал в конце жизни, они не производят впечатления. У него был период некой обиды, обозлённости, ненужности. Сказано ведь: не возвращайтесь к могилам, оставьте мертвецам хоронить мертвецов. Думаю, ему не нужно было возвращаться в Овсянку, которую он любил и воспел. А она страшно изменилась. И когда он туда приехал, то застал там посёлок, куда сбежались бомжи, заехали дачники и остались те, кому некуда деваться.
– Совершенно другой мир.
– Искажённый мир. Он увидел там разруху и алкашню. Хотя то, что он там построил двухэтажную библиотеку (а не коттедж для себя, так и умер в простой избе), это – большое дело… Если же называть современных писателей (а то ещё обидятся), то я бы сказал о плеяде замечательных писателей, куда входят Пётр Краснов, Владимир Крупин, Владимир Личутин, Юрий Поляков, Вера Галактионова, Михаил Попов, Тимур Зульфикаров… Я очень любил рассказы покойного Славы Дёгтева. Причём сам он мне не очень нравился, а проза – просто блистательна. Есть и другие имена, но что-то сейчас не приходят на ум…
– Вот в том-то и дело. Не кажется ли тебе, что здесь есть проблема преемственности поколений? Когда речь идёт о старшем поколении, всё ясно: Белов, Бондарев, Астафьев, Распутин, ну к ним прибавляют Крупина, Личутина. Все они состоялись и прославились в советский период. А когда разговор заходит о нашем поколении, то там тоже много имён, но возникает некоторый разрыв, не сразу всех вспомнишь, и литературный ландшафт выглядит как-то разрозненно. Получается так, что этим писателям трудно войти в широкий читательский обиход, В чём, на твой взгляд, причина?
– На этом, думаю, сказалось понижение значимости публикаций, уменьшение тиражей, связь с литературным процессом. Мы сами порой не следим за публикациями в журналах, да и в журналах происходит вечное политическое противоборство. А то, какова литературная ценность произведения – это уходит на второй план. Надо отстоять своих и отчитать противника и всё. Так мы живём уже второе десятилетие. За борьбой не видно литературы.
– Плюс к тому у нас обрушена система книгораспространения. В итоге нормальные книги до читателя не доходят, а он видит только вал коммерции. В итоге тот читатель, который прежде читал В.Маканина или В.Орлова – я привожу уже писателей другого направления, – нынче вынужден читать Донцову и Маринину.
– Лично я принадлежу к числу тех, кто читал и любил книги Маканина, и помню их, но сегодня это уже не тот человек, он пишет совсем иные книги, которые не хочется читать. Если человек начинает работать на рынок, на потребу – это его личное дело, но мне он уже совсем не интересен.
– Что же за жанр твоего будущего сочинения? Возможно, это не повесть и не роман, а некое повествование в рассказах?
– Безусловно, это будет повествование, состоящее из отдельных и самодостаточных историй, но объединённое фигурой главного героя Вани. Его несёт, говоря современным языком, колбасит постоянно. Но вот куда его несёт и зачем, этот вопрос и есть главная интрига сочинения.
– Да он и сам, видимо, не знает, куда его несёт. Он просто плывёт по течению. Но ты-то знаешь, куда его несёт и куда вынесет?
– Вот это вопрос, на который мне бы хотелось найти ответ, но пока я и сам не знаю точного ответа. Я просто вижу множество людей, наделённых силой и талантом, а зачем и куда они двигаются, неизвестно. Очень хотелось бы с этим разобраться…Беседу вёл Сергей КАЗНАЧЕЕВ