НЕХИТОВАЯ ПОВЕСТЬ

№ 2007 / 38, 23.02.2015

Опубликованная в июньском номере журнала «Знамя» повесть Ильи Кочергина «Я внук твой…» оказалась почти неотмеченной нашей критикой.
Опубликованная в июньском номере журнала «Знамя» повесть Ильи Кочергина «Я внук твой…» оказалась почти неотмеченной нашей критикой. Это, в общем-то, неудивительно – внешне повесть во многом повторяет предыдущие вещи Кочергина: тот же герой, у него те же воспоминания об Алтае, о пришедшейся на перестройку юности, лейтмотивом – тень того же могущественного деда, что уже придавливала кочергинского героя. Вдобавок и название повести по нынешним временам неудачное – незавлекательное, неактуальное, что ли, – какое-то из прошлого.
Да, отзывов на «Я внук твой…» почти не появилось. Лишь несколько коротких оценок в обзорах публикаций в толстых журналах. Наиболее положительно отозвался, пожалуй, Александр Гриценко в газете «НГ Exlibris» от 7 июня:
«Стоит обратить внимание на повесть самого яркого представителя направления «новый реализм» Ильи Кочергина «Я внук твой». На сей раз художественный текст Ильи не о Сибири и простых людях, а о загранице. Однако заканчивается повесть, как и следовало ожидать, на ноте – в гостях хорошо, а дома лучше».
Гриценко любитель звучных (порой неоправданно звучных) эпитетов, но в данном случае, он, наверное, прав – Илья Кочергин и, по моему мнению, действительно самый яркий представитель новых реалистов. Остальные писатели, начавшие примерно в одно с Кочергиным время и в сходной манере (не считая, конечно, тех, кто, блеснув одной вещью, исчез), за эти пять – семь лет успели попробовать себя в разных жанрах, освоили кто журналистику, кто публицистику, критику, раскрылись как поэты, как политики, Кочергин же словно бы топчется на одном месте. Ещё с год назад это вызывало у критиков раздражение, теперь и оно, кажется, сошло на нет.
Но, по-моему, повесть «Я внук твой…» достойна самого серьёзного разговора, подробного анализа. Попробую объяснить, почему.

Илья Кочергин, что редкость в художественной литературе, – очень честный писатель. Это не упрёк остальным и не похвала Кочергину. Скорее, это его беда.
Дело в том, что писатель, не способный хоть немного отпустить вожжи воображению, пофантазировать, слегка что-то даже подтасовать, передвинуть во времени, зажимает себя в такие тиски, где уже творчество как таковое невозможно.

Не берусь гадать и высчитывать, какой процент текста повести Кочергина документален, а какой – выдуман (точнее – домыслен), но то и дело встречаются места, где очевидно: автор натягивает воображению вожжи. И это, с одной стороны, вызывает справедливую читательскую досаду, а с другой – радостное удивление. Редкий случай, когда современный, довольно ещё молодой прозаик, пусть в ущерб остроте сюжета, увлекательности, содержит своё произведение в строгости.
Эта строгость в наше свободное (по крайней мере, в сфере писательства) время – явление чуть ли не уникальное. Ведь многочисленные примеры успешных авторов вопят: пиши что хочешь, громозди, украшай, закручивай, отрывайся! А вот есть такой Илья Кочергин, который не хочет.
О чём эта повесть с устаревшим, но поразительно точным названием?
Строго говоря, это не столько повесть, сколько продолжение той эпопеи, которую Кочергин пишет уже лет восемь, начиная с рассказа «Алтынай» («Новый мир», 2000 год, №11). Там мы познакомились с героем – это ещё довольно молодой человек, москвич, уехавший на Алтай, устроившийся лесником на дальний кордон. Он удовлетворён своей новой жизнью; девушка по имени Алтынай хочет заполучить его в мужья, а герой рассказа интеллигентно, но решительно противится этому – опыт семейной жизни у него уже есть, из-за этого он, скорее всего, и сбежал в тайгу.
В дальнейших рассказах, публиковавшихся в том же «Новом мире», «Знамени», «Дружбе народов», – «Волки», «Рахат», «Потенциальный покупатель», «Рекламные дни» – мы видим, что жизнь на Алтае для кочергинского героя не так уж безоблачна. Его манит город, городские девушки, мучают воспоминания. Он едет то в Новосибирск, то в Москву, но, убедившись, что и город ему не по душе, возвращается на Алтай.
Затем пришёл черёд более объёмного произведения – Илья Кочергин написал повесть «Помощник китайца», рассказав о детстве героя (детство прошло в знаменитом Доме на набережной, так как дед героя был членом Политбюро во времена Сталина), показав его взросление и попытки найти занятие, прокорм в Москве периода «дикого капитализма», объяснив, почему герой не сумел прижиться в городе, не смог стать полноценным мужем и отцом, почему оказался на Алтае.
Казалось бы, повестью «Помощник китайца» Кочергин исчерпал тему, довёл судьбу своего героя до логического завершения. Но появились новые рассказы – «Красная палатка в снегах Килиманджаро», «Сон-остров», «Золотое кольцо». В них герой снова в Москве, он снова женат и имеет маленького ребёнка, снова ищет способы прижиться в городе. Он тоскует по тайге, горам, но тоска эта плодотворна – остались фотографии, которые герой иногда пристраивает в охотничьи журналы, остались воспоминания, которые можно превратить в прозу… Кстати, писать, судя по рассказу «Волки», он пробовал ещё на Алтае, но тут же почувствовал отвращение к этому («…сходил к Колькиной Татьяне за тетрадкой – чистой тетрадкой в 12 листов. Вернувшись домой, первым делом написал на обложке – «Как я стал писателем» и через пятнадцать минут бросил под кровать. Потом вид этой тетрадки был неприятен мне, и я ещё долго не подметал под своей койкой»).

И вот в повести «Я внук твой…» мы видим кочергинского героя (в повести, как и во многих других вещах, он носит имя Илья), всё-таки писателем ставшего. Живёт он, кажется, небогато, но личность кое-кем замеченная, кое-кому интересная, поэтому и приглашён на месяц в Бельгию – спокойно пописать на вилле. Собственно, о пребывании Ильи «за границей» и рассказывается в повести.

О писателях писатели писали, кажется, издавна. Из русской классической литературы вспоминается, например, потрясающий финал гончаровского «Обломова» – когда мы вдруг обнаруживаем, что всю эту историю Ильи Ильича Штольц рассказывает «литератору, полному, с апатичным лицом, задумчивыми, как будто сонными глазами». Или вот какое писательское лицо мы обнаруживаем в «Герое нашего времени»: «Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить своё имя над чужим произведением»… Нельзя не упомянуть об Иване Петровиче из «Униженных и оскорблённых», о Тригорине из «Чайки».
Много в художественной литературе писателей-персонажей появлялось и в советское время, но чаще всего это были рассказчики – фигуры, лишь ведущие повествование.
В последние несколько лет мы наблюдаем настоящий бум произведений о писателях. Практически каждый заметный автор отметился романом, повестью, рассказом о представителе своего цеха; отдал этому дань и Илья Кочергин.
Почти везде мы видим писателей в момент кризиса, следим за их внутренней борьбой – писать или не писать, и если писать, то о чём. Они словно следуют совету Льва Толстого, данного совсем тогда молодому Бунину, который заявил, что писать ему нечего. «Как же так нечего? – спросил он. – Если нечего, напишите тогда, что вам нечего писать и почему нечего. Подумайте, почему именно нечего, и напишите».
Герою кочергинской повести вроде бы писать есть что. В голове роман о его деде, сюжетные нити от сталинского времени к сегодняшнему; в компьютере наброски, воспоминания бабушки… И в то же время мы с первых страниц понимаем, что роман этот наверняка не будет написан, да и сам герой – Илья, – как писатель, находится в очень тяжёлой ситуации. И вообще, писатель ли он в том статусном, привычном для нас, смысле?
О сегодняшнем статусе писателей говорится много. Конечно, после долгого советского периода, когда они делились, грубо говоря, на две категории: первая – профессиональные, печатаемые, члены Союза, и вторая – андеграундные, которые официально писателями не считались… В середине 90-х эти категории исчезли. Конечно, есть несколько профессиональных писателей, живущих литературным трудом, выпуская по несколько книг в год, есть несколько андеграундных, пребывающих в подполье, в общем-то, по собственной воле. Остальные же… Сегодня как никогда, пожалуй, сильна связка писатель – журналист. Чуть не каждый писатель работает журналистом, и чуть не каждый журналист пишет (и нередко успешно, кассово) романы. Писателей, работающих охранниками, клерками, бандитами, продавцами практически нет. Точнее, они приходят в основном оттуда, с книгами о том, что там происходит, и, поверив в своё писательское предназначение, рвут с прежним. И так как прозой прокормиться практически невозможно, идут во вроде бы близкую сферу – в журналистику.
Илья из повести «Я внук твой…» тоже стал писателем благодаря прежней жизни – «работал там (в Сибири. – Р.С.) несколько лет лесником в заповеднике». Судя по всему, он известен в России, у него «на французском роман издали». Теперь работает над новым романом. Слава богу (или, может быть, к сожалению) Илья не журналист; в плане физического существования у него очень даже неплохие условия. На вопрос бельгийского фотографа Бенуа: «А на что ты живёшь?» – Илья отвечает: «Я сдаю квартиру в центре Москвы, которая осталась от деда. Этого хватает, чтобы заниматься литературой». Фотограф, кажется, потрясён: «Да, так странно, что ты можешь высказывать либеральные взгляды, живя на деньги от наследства коммунистического предка».
Эта фраза Бенуа, по-моему, ключевая в повести… Да, Илья достаточно ещё молодой, ощутивший первый успех, писатель. Успех, значит – внимание, общение с людьми, ответы на вопросы; писателю, как любой общественной фигуре, необходимо, как принято сейчас говорить, как-то себя позиционировать. И герой старается достоверно играть роль писателя.
Кстати, к проблеме распределения ролей в коллективе Кочергин возвращается часто. Этому, например, посвящён его рассказ «Красная палатка в снегах Килиманджаро», где эти роли (один шкипер, другой лидер) превращают в ад поездку в Карелию дружной, казалось бы, компании.
В новой повести героя повсюду окружают люди, играющие свои роли, и, главное, сам он старательно, но через силу, сопротивляясь сердцу, играет свою. А что ему остаётся? Он приехал в Бельгию как писатель, его знают как писателя, и он не может подвести устроителей поездки, да и самому страшно признаться, что эта роль не его.
Точнее, роль того писателя, к какому мы привыкли за последние лет пятнадцать – энергичного, независимо от возраста, но и слегка барственного писателя-полужурналиста-полуактёра-полупродюсера с хорошо подвешенным языком, знающего ответы на любые вопросы, на всё имеющего своё мнение и стремящегося донести его публике на выступлениях и творческих вечерах; способного написать книгу о чём угодно – от исторического романа до кулинарного учебника…
Вот ещё один отзыв о повести «Я внук твой…», принадлежащий критику Кириллу Анкудинову, опубликованный в газете «Взгляд»:
«Повесть Кочергина написана грамотно и красиво. Тревожно только то, как рано молодые, в общем, ребята стали творить специфическую «писательскую литературу» – велеречивую, вальяжную, со знанием дела подающую образ себя любимого».
Повесть действительно написана грамотно и красиво (художественности Кочергину не занимать), но в дальнейшей оценке я с Кириллом Анкудиновым не согласен.
Никакого велеречия, никакой вальяжности я в повести не заметил – понятный и строгий текст. Может быть, «Я внук твой…» и подпадает под некую классификацию, но, по-моему, никакая это не специфическая литература. Просто в последние годы, когда так силён вал литературы вымысла, литературы сюжета, появилось и некое подобие противовеса – литературы, по крайней мере внешне, абсолютно документальной, но написанной по законам беллетристики. И естественно, что герой большинства таких произведений – произведений, написанных писателями, – писатель. Конечно, куда интереснее и полезнее было бы прочитать о сегодняшнем комбайнере, токаре, физике-ядерщике, но где эти люди, что могут написать о них так же достоверно, как написал Кочергин о сегодняшнем писателе?.. (Эта тенденция, конечно, опасна, может быть, и губительна для художественной литературы; изменить положение способно, наверное, лишь появление по-настоящему большого художника.)
Надеюсь, говоря о «себе любимом», Кирилл Анкудинов имел в виду не то, что Кочергин выставляет героя в розовом свете (замечу, что, на мой взгляд, к своему герою в этой повести Кочергин предельно беспощаден), а тот эгоцентризм, в котором обвиняют практически всех так называемых новых реалистов. Но они «подают себя» действительно «со знанием дела», их проза настолько достоверна, а герои, в подавляющем большинстве выступающие от первого лица, часто носящие те же имя и фамилию, что и автор, показаны настолько многогранно, подробно, что этим новые реалисты и стали заметны в литературном процессе, их появление стало событием 90-х годов.

Мы часто видим писателей, выступающих по телевизору, натыкаемся в газетах на анонсы их творческих вечеров, отчёты о премиальных церемониях. На всех этих мероприятиях люди, по идее, предназначенные природой записывать, говорят, говорят в основном много, уверенно, складно. Что они думают в этот момент, как вообще относятся к своей публичности? Об этом написано мало. И один из таких примеров приоткрытия кулисы – повесть «Я внук твой…».

Находясь на людях, Илья чувствует себя не в своей тарелке, постоянно одёргивает себя, напоминает себе, что он писатель: «Надо производить хорошее впечатление»; на просьбу фотографа Бенуа сфотографировать его для газеты, сначала отвечает, что это можно сделать в любое время. «Потом вдруг вспоминаю, что обычно писатели – занятые люди и имеют свои привычки и свой распорядок.
– Только, если возможно, не раньше одиннадцати утра. Я работаю допоздна и потом отсыпаюсь».
Продуманы Ильёй темы выступлений – или про Сибирь, где несколько лет прожил, или про деда. «В общем-то, с Сибири я начинал три-четыре года назад, пока не сообразил, что с дедом лучше получается». И говорит Илья смело, откровенно, беспощадно:
«– …у многих в современной России есть или были такие бабушки, дедушки или родители, которые отправляли людей в ГУЛАГ, подписывали доносы или расстрельные списки. Эти предки живут в нас, а мы так мало знаем о них, а может, и не хотим знать».
Слушатели реагируют: «Да, это интересно! Я думаю, я уверена, что у тебя получится прекрасный роман»; «Но как вы это напишете? То, о чём вы рассказывали? Это нужно столько сил…»
А вот сокровенные мысли писателя:
«Я сам чувствую, что это может быть интересно для иностранцев, поэтому и повторяю уже третий год одно и то же. Полезно иногда потренироваться по-английски в произнесении таких речей. По-русски-то на такие темы и говорить не с кем – опоздал. Если только со старой гвардией, с шестидесятниками какими-нибудь, не потерявшими боевого задора. А для пожилой Европы, может, ещё и потянет, особенно если побольше личного напихать. Моя внуковость – это мой маленький лейбл».
Мягко говоря, не очень-то симпатичный портрет, зато – честный. Мало кто ещё так показал писательскую изнанку. (Вспоминается лишь пожилой Венчик из повести Валерия Попова «Третье дыхание», но там герой почти не реален, почти растворён в гротеске, иронии.)
Вечером, оставшись один на один с собой, герой Кочергина в который раз перечитывает и «редактирует» воспоминания бабушки о голодном крестьянском детстве и почти детективной истории их любви с дедом Ильи… Эти воспоминания – яркие, живые – почти готовый сюжет для романа, о котором герой говорит «уже третий год», но ясно, что роман написан не будет – герой кочергинской повести может писать только о пережитом им самим. И недаром выступления перед бельгийцами и потомками русских эмигрантов первой волны, попытки всё-таки сесть и работать, заслоняются собственными воспоминаниями о своём детстве в квартире, где всё было пропитано памятью о деде, который «работал при Сталине в Политбюро», об Алтае; размышлениями о том, как он стал таким – совершенно неприспособленным к современному миру. Писательство наверняка было сначала его спасением, а теперь стало мучением. Он рад, когда находятся дела, есть повод смотреть в окно или пить пиво, лишь бы «не сидеть за огромным конторским столом в сумеречном кабинете два дня подряд, сознавая свою импотенцию».
Может, стоило бы заявить, что он не будет писать роман о том человеке, которого никогда не знал («он умер, когда мне был всего год»), о том времени, которое не может почувствовать. Но это, то, что он пишет такой роман, уже вжилось в него, стало его ролью, его лейблом. Заявив, можно перестать быть писателем в глазах окружающих, и прекратятся поездки, уже наверняка необходимые (необходимые, как наркотик) встречи с потенциальными читателями.
Да, мучаясь и тоскуя, герой вряд ли признаётся, что романа не будет. Он будет жить как живёт. Но угроза неожиданно возникает внутри благополучной Европы: фотограф Бенуа сообщает Илье, что во Франции беспорядки, там «арабы и африканцы, молодёжь» жгут машины, и даже в Брюсселе уже четыре машины сожгли… Илья испуган – ведь теперь европейцам не до старинных советских ужасов, у них теперь есть свой… Но он пытается сопротивляться:
«– Бенуа, сожжение машин – это не так страшно, как сталинщина и ГУЛАГ.
Я чувствую, что несу какую-то околесицу.
– Это так. Но только проблема иммигрантов для Европы – очень больная тема. Понимаешь, Россия далеко, а это всё рядом, у нас. – У Бенуа становится совсем уж отеческий взгляд. – Ты что, хочешь, чтобы твой дед волновал Европу больше, чем любые другие проблемы?»

И затем фотограф даёт герою довольно обидный совет: «Я хотел тебе сказать, что есть такие эмм… психотерапевтические группы, в которых можно уладить свои отношения с предками, даже если они умерли. Как будто поговорить с ними. Кажется, это называется «психодрама». Я вчера начал смотреть для тебя в Интернете, но подумал, что в Москве такое тоже должно быть. На самом деле – это значит уладить отношения с самим собой».

Поздним вечером Илья возвращается на виллу, завтра он полетит домой. Месяц, предназначенный для «спокойной работы», прошёл. Ничего не написано. Герой провожает взглядом машины, думает: «Едут сейчас все они мимо и слушают новости по радио, чувствуют сладкий ужас надвигающейся катастрофы и одновременно радость, что живут в тихих маленьких городках, где арабов поменьше. Радость, что их машины сожгут позже, чем у остальных. Ничего, и до вас тоже доберутся. Все их писатели и поэты в восторге. Мы – дети страшных лет Парижа, суетливо записывают они заранее в своих блокнотиках».
Усевшись под деревом, Илья разводит костёр, достаёт виски и, как видел это в Бурятии, пытается поговорить с умершим, брызгая виски в огонь.
«– Что мне с тобой, дед Андрей, делать? И выбросить жалко, и не люблю тебя. Себя тоже не люблю».
…Выходя за рамки повести, мы видим, что страшные годы Парижа пока не начались, Европа по-прежнему принимает наших писателей, интересуется советской эпохой, и герой Кочергина там, наверное, частый гость. Что он говорит на творческих встречах, о чём пишет или пытается писать, «уладил ли свои отношения с предками», как и чем вообще живёт? Быть может, мы узнаем об этом, если Илья Кочергин напишет. А пишет-то (точнее, выносит на суд читателя) он немного – в отличие от большинства литературных людей, он, кажется, строго придерживается правила «пиши, когда не можешь не писать». Поэтому и повести и рассказы у него получаются не забавные, не увлекательные, не хитовые, а настоящие. В которых хочется разобраться.

Роман
СЕНЧИН