ДОМАШНЕЕ НЕБО ВАСИЛИЯ БЕЛОВА

№ 2007 / 42, 23.02.2015

23 октября исполняется 75 лет со дня рождения Василия Ивановича Белова. Имя и юбилей – знаковые для России, хотя иные имена и другие юбилейные даты правят сегодня бал. Но всё это временно, ибо Белов в культурной и духовной жизни страны давно стал неповторимым явлением, за ним стоит огромный пласт русской жизни страны – своим творчеством он поднимает самые серьёзные для всей страны вопросы, нерешённые и до сегодняшнего дня.

Ещё в 70-е годы вологодские газеты, когда писали о Василии Белове, стали называть его по имени-отчеству. В таком трогательном уважении к земляку был момент какой-то простодушной, почти деревенской гордости: вот, мол, выбился в люди, стал известен.
И, действительно, легко, без усилия можно произнести не официальное обращение – Василий Белов, а именно так, любовно, полностью, по-русски – Василий Иванович Белов.
Один из секретов его творческого успеха заключается в такой естественной простоте слова и одновременно сердечной уважительности к читателю. Мало кто из писателей обходился раньше, а тем более сегодня без досужей литературности и сочинительской надуманности. Белов здесь по-своему уникален. Он пишет легко (так кажется), без натуги, искренне, душевно и, не мной замечено, с пушкинской лапидарностью, где словам тесно, а мыслям просторно. Ещё я бы добавил: и чувствам. Пушкин создавал наш литературный язык через реалистическую образность, Белов же, у него учась, возродил этот язык на материале, который почему-то считался тогда косным, местническим, почти что ушедшим из жизни, он всей своей прозой буквально выпестовал прекрасный и живописный язык северной русской деревни.
Открою любую книгу Белова, первую же страницу. Вот как он пишет:
«Большое было семейство у Ивана Петровича: невестка с сыном да четверо внуков, но за ужином за невысоким столом на широких лавках хватало всем и места и хлеба. Приставили, правда, скамью. За печью из рукомойника вымыли руки. Сели за стол. Хлеба было нарезано целое решето…». Всё зримо, сочно, наглядно, как и сама крестьянская трапеза, повторявшаяся в заведённом порядке многие столетия. Главное, что определяет саму теплоту этой сцены, доброе настроение – «хлеба было нарезано целое решето». Значит, в доме всё ладно и хорошо.
В прозе Белова живёт не «сырая» стихия речи, так сказать, грубого помола с не перетёртыми на жерновах местными речениями, которая так не понравилась Солженицыну. Нет, это оправленное в строгие стилистические границы искусство речи, когда можно и не разжёвывать, ибо описываемая картина сама за себя говорит, и понимающему читателю, по древней присказке, вполне этого достаточно. Всего лишь одна деталь из приведённой цитаты: стол в избе стоял невысокий, потому что внуки были ещё маленькими, и дед смастерил стол для их удобства.
В таких частностях кроется, я бы сказал, воздух прозы Белова, когда вокруг слов, простых и обыденных, витают запахи («Я настолько счастлив, что по запаху различаю сосновый, берёзовый и ольховый дым»), видятся краски («Когда исчезнет призрачный серебристый свет и начнёт всходить большое, розовое солнце, я опять прислонюсь к тёплой печке и закрою глаза»), ощущается настроение («Счастье сквозит в лесной осенней свежести или источает его янтарь болотной морошки»), и всё это читателями домысливается и дочувствуется.
Здесь, в этих северных краях, когда-то счастливо соединилась эстетически безупречная по художественному вкусу стихия народного искусства (читайте «Лад»!) с великой духовной культурой православия (читайте «Час шестый»!) и родился удивительный по силе, самобытности и долговременности сплав, получивший название русского искусства, русской литературы. В отечественной науке такой генезис обоснован в концепции «вторичности русской культуры», как культуры пяти-шести последних столетий. Понятие «вторичности» не включает в себя некую второсортность. Из двух рек Сухоны и Юга рождается красавица Северная Двина. Так и здесь: из двух родниковых жил получился святой источник. Первая жила – это духовное наследие Киева и Великого Новгорода, берущее свои истоки в Византии и в эллинском искусстве, с воцарившимся повсеместно торжеством православия. Вторая родниковая струя – севернорусское народное искусство с языческой красочностью, бытовой утилитарностью и одновременно с высочайшими художественными качествами.
Эти начала слились здесь, на Севере, в краю Северной Фиваиды, на святой земле предков Василия Белова. Сюда, спасаясь от татаро-монгольского ига, бежали выходцы из Владимиро-Суздальской и Ростовской земель. Здесь обитали предприимчивые и отважные новгородцы. В этих краях нашли древнейший список «Задонщины», развивавшей образную систему киевского «Слова о полку Игореве», но уже с глубокой христианской составляющей покаяния и прощения (у нас хранилось и само «Слово…»).
Владимир Личутин рассказывал мне о том, как он писал роман о церковном расколе. Вначале слова не шли, думал даже бросить непосильный труд, а потом вдруг стало вольно и легко, речь, казалось, сама полилась на бумагу. Языковеды из Пушкинского Дома удивлялись, читая «Раскол»: какими словарями северный писатель пользовался? А каким секретом обладали знаменитые сказительницы Севера, сохранявшие почти тысячу лет в былинах об Илье Муромце и Владимире Красном Солнышке живой язык Киевской Руси, да ещё импровизируя на нем?..

В творчестве Василия Белова великая творческая традиция выплеснулась на остатке своих сил, на рубеже своего ухода из мирового искусства. Она словно торопила писателя: быстрей! Преображение обычного поэта и среднего рассказчика произошло удивительно бурно. Написав «Привычное дело», Белов сразу стал классиком.

В народе писатель разглядел своего героя крестьянина, как никто до него не сумел увидеть. Учитель Яшин стремился поучать народ. Солоухин народом любовался. Леонид Леонов с народом мудрил. Для Белова крестьянин стал личностью, которую стоило беречь и защищать. Белов сделал образ крестьянина Ивана Африкановича как глубоко обаятельного человека.
Но автор «Привычного дела» не остановился, не стал множить на гребне успеха новых Иванов Африкановичей или Катерин с их добротой, нравственностью, нестяжанием, духовностью и прочими качествами (только пиши, как по целине!), а пошёл дальше.
Вопрос: откуда и каким образом такие герои берутся, Белов решил для себя столь же естественно, смело и навсегда. Он воззвал в своём творчестве не просто к родовому укладу, как Шолохов к казачьему быту. Не к реалиям советского социального строя, чем была наполнена тогдашняя литература. Белов воззвал читателя к власти родной земли. Без неё всё уже стало в мире распадаться, рушиться, она одна, светлая, а не тёмная, как в страхе вещали злые критики, спасала душу тогдашнего русского человека, его мораль, его устойчивость, наконец, его будущее, она единственная, которая была незахватанна и беспорочно чиста.
«– Здравствуй, земля моя родная.
Ты не знал, что я слышал эти слова, сказанные тобой вполголоса, но если бы и знал, что ты знал, мне всё равно не стало бы стыдно. Я благодарен тебе за то, что моё присутствие во время вашей встречи с родной землёй не выглядело фамильярным. К тому же ведь так естественно здороваться с родиной».
Не только к одному Александру Яшину обращено это сердечное «ты». Оно обращено к нам, читателям.

«Товарищ майор» из повести «За тремя волоками» – это такой же фронтовик, как и шолоховский Андрей Соколов, но прошлое его, кроме отрывочных картин деревенского детства и молодости нам неизвестно, даже имя его Иван всплывает к концу рассказа, и ничего нам особенного не говорит, кроме русской усреднённости.

Белов «освобождает» своих героев от второстепенных родственных и социальных связей. Он освобождает их для главного. Писатель сам раскрывает смысл «судьбы человека» своего героя-лётчика: «Майор почти не думал о чувстве родины. За постоянной суетой забот и дел ощущалась только ровно и постоянно то, что есть где-то маленькая Каравайка, и этого было достаточно. Теперь же майор остро и по-настоящему ощущал так несвойственное кадровым военным чувство дома. Он думал, что, по правде говоря, заботы, и труд, и всё, что он делал, имело смысл постольку, поскольку где-то была эта родимая маленькая деревня. Он теперь знал, что жил и рисковал иногда жизнью из-за неё, ради этой родины, ради её людей, и всё, что было с ним до этого, наполнилось теперь новым смыслом».
Новый смысл судьбы здесь явился не только герою, но и ещё намного раньше автору, а через книги Белова был открыт и многими его читателями. На таком чувстве родины, отчей земли, как главной, самой сокровенной творческой идее, и возрос могучий дар Василия Ивановича, здесь он сказал своё главное слово в отечественной литературе.
К вернувшемуся Григорию Мелехову первым бежит сын Мишутка. На шею Андрея Соколова бросается его приёмный сынок Ванюшка. Шолоховские персонажи возвращаются, прежде всего, к себе через «холодные, розовые ручонки» сыновей (и в романе, и в рассказе одна и та же, отнюдь не случайная, деталь). Она символизирует связь с будущим, со всем большим миром. И у Белова опальный крестьянин Павел Рогов, беглец из «Часа шестого», скитаясь, пробирается в родную Шибаниху, чтобы повидаться с женой и детьми. Но он всё забывает, когда видит свою землю, она для него главнее. Тот же майор из повести за «Тремя волоками» доезжает, доходит, добирается до своей Каравайки и видит на месте её пустоту: «Каравайки больше не было на земле». Значит, нет и у него ни прошлого и ни будущего.
Трагизм этих судеб разных десятилетий, разных поколений не выдуман писателем. Весь ХХ век, да и в прежние времена у русского человека отнимали родную землю. Детей ещё можно было нарожать, дом вновь поставить, жена могла найти себе другого, а, потерявши родину, русский человек, по размышлению Белова, теряет самого себя. Вокруг этого драматического конфликта и создается весь художественный мир Белова, подробно выписывается им «хроника русских судеб». Все они, его герои, в итоге теряют родную землю. И большинство из них – насильно.
«И кто их считал сейчас, те крестьянские души?!» – вырвалось с отчаянием и болью в конце трилогии «Час шестый». И далее: «История деревни смахивает на дурной сон. Трагична, безжалостна судьба буквально каждого крестьянского двора, каждой семьи. Из этого правила исключений не существует».
Но такую открытую правду жизни писатель, действительно, кричит почти в пустоту. Кто его слышит? Власти? А что они такого великого делают для спасения нашей деревни?! Читатели? Тираж главной беловской книги-трилогии всего три тысячи экземпляров – на один московский двор.
Итог всех творческих и жизненных усилий Белова оказался печальным: русский человек теперь уже добровольно, налегке сам покидает, оставляет землю, она для него не кормилица-поилица. И весь выстроенный на книжных полках дом-лад, вся кровь и горе коллективизации – всё, всё напрасно. Как ни бился Белов за родную Тимониху всем своим примером, даже церковь восстановил, но и она опустела. Сам писатель стал живым персонажем своих же книг.
В вологодских газетах теперь много пишут о том, как на дачах выращивать огурцы-помидоры, какие теплицы надо строить, как закатывать урожай в банки. Никому и в голову не придёт рассказать, как доить корову, как заготовить сено, какой сорт овса или ржи посеять лучше. Ещё в конце XIX века местный литератор Александр Круглов с публицистической прямотой писал в «Историческом вестнике» (№ 6 за 1897 год): «Хорошо жить на даче, ни о чём не думая, ни на что не обращая внимания. А жить в деревне, вникая в её условия, задумываться о её судьбе – невыносимая мука для того, кто любит родину, у кого в груди бьется не индифферентное космополитическое сердце».
Но ведь в деревне ещё живут люди, многие и забытые, и чем живут? Не видеть-то их, своих героев, современный писатель не может. И здесь Василий Белов делает совсем уже необычный вывод.
Если нет цельной семьи, нет земли, которая зарастает бурьяном, исчез-испарился лад жизни, что у русского человека ещё остаётся?

«Теперь им было вдосталь небесного света… Больше у них ничего не было». За порогом отчаяния, когда безвинно страдающих вологодских крестьян конвой выталкивал на безлюдный печорский берег из кромешного мрака трюма парохода «Ян Фабрициус», явился им свет небесный. Им, полуживым-полумёртвым, открылось не «холодное солнце», как у Шолохова, а родное, тёплое, их спасающее. Там, в сияющем небе, чисто, вольно, там нет скверны, нет нечеловеческих мучений – там у русского человека осталось последнее, своё – Бог.

Ещё один герой Белова – композитор Валерий Гаврилин из биографической повести о нём (последнее, что писатель опубликовал) всё мечтает о столпах света, которые поднимаются с земли к небесам.
А деревенские девчушки-окопницы из просветлённой и трогательной беловской повести «Медовый месяц» (1994 г.), валясь от усталости в долгой дороге в родную деревню, упетавшись, как у нас говорят, вдруг видят над собой «домашнее небо». Тем домашним, зовущим к своей земле небом и спасаются, оно прибавляет им сил.
В синих по-детски глазах Василия Ивановича Белова запечатлелось это родное, глубоко русское небо.
Вадим ДЕМЕНТЬЕВ