РОКОВАЯ ЖЕНЩИНА

№ 2007 / 43, 23.02.2015

Теперь о моём однофамильце Иосафате (по другой транскрипции Юзефате) Огрызко. Впервые он, белорус по происхождению, в дом Демидовых-Карамзиных попал, скорей всего, в 1853 году. Его сначала (видимо, по рекомендации Плетнёва) взял к себе адъютантом Андрей Карамзин.
К тому времени Иосафату Огрызко исполнилось 27 лет. За его плечами были юридический факультет Петербургского университета и служба в кодификационной комиссии, которая занималась ревизией и составлением новых законов Царства Польского. В демидовском доме он отвечал прежде всего за уроки для сына хозяйки – Павла Демидова, а в оставшееся время занимался разбором бумаг хозяина – Андрея Карамзина.
Карамзины относились к Огрызко чуть ли не как к родственнику. Известный специалист по уголовному праву Владимир Спасович, подружившийся с Огрызко ещё в университете, прямо утверждал, что в доме Карамзиных «Огрызко был высоко ценимым другом всей семьи». Карамзины ценили его интеллект и обаяние. Вот что, к примеру, писал о нём племянник Авроры Карамзиной – будущий князь В.П. Мещерский (он, правда, именовал его Огрицко). «Огрицко был при моей тётке, А.К. Карамзиной, чем-то вроде домашнего секретаря по преемству от её мужа и моего дяди, убитого в турецкую войну, Карамзина. Функции его были несложны, что позволяло ему заниматься своими делами. А его собственные дела заключались в начатой им тогда работе – собрании польских законов для предпринятого им труда «Volumina Legtm», и в группировании около себя, под предлогом сотрудничества, разных вольнодумцев из молодых людей университета и из своих сверстников. В ту пору я с ним виделся довольно часто в доме моей тётки, и затем он заходил ко мне, и мы с ним часто беседовали, а так как он был блестяще умён и приятен в беседе, то я не мог не находить большого удовольствия в обществе с ним. Общим тоном всех разговоров Огрицки была тонкая ирония. Он относился ко всему, что делалось, не только скептически, но насмешливо, исходя из мысли, что всё это ребячество в сравнении с тем, что нужно. А нужно было, по его мнению, радикальное изменение строя жизни, и именно государственной жизни, в смысле прекращения всего, что он называл деспотизмом и произволом. По его мнению тогдашнему, если правительство не примет на себя инициативу либерального, самого решительного переформирования государственного строя, начнётся внутренняя или подпольная работа всех элементов, забитых, униженных и недовольных, против правительства, и неизбежно, путём революционным, действия достигнут того, что теперь, пока ещё есть время, правительство могло бы устанавливать путём спокойным. Когда на эти мысли я ответил Огрицко вопросом: «Да где же вы берёте эти революционные элементы? Я, признаться, их не вижу», – он мне добродушно ответил, что ими кишат все канцелярии и департаменты, ими кишат все наши университеты, что они везде есть и только слепые их не видят».
Однако впоследствии пути Мещерского и Огрызко решительно разошлись. Мещерский стал страшным консерватором, резким противником любых либеральных идей и поборником усиления роли самодержавия и церкви. А Огрызко считал, что политическая система страны нуждалась в кардинальном реформировании. При этом его весьма долго поддерживали как либералы, так и многие славянофилы.
В 1857 году Аврора Карамзина, используя свои связи, поспособствовала тому, чтобы Огрызко взяли столоначальником по золотодобывающей промышленности в Департамент горных и соляных дел. Скромная должность в этом департаменте позволила моему однофамильцу быстро обрасти хорошими связями на самых высоких уровнях. Но сама чиновничья работа его не удовлетворяла. Ему было скучно перебирать разные бумажки. Он жаждал настоящего дела, которое способно было в какой-то мере изменить умонастроения в обществе. Таким реальным делом, по его мнению, могла стать газета.
7 августа 1857 года Огрызко обратился в Цензурный комитет с просьбой разрешить ему выпускать на польском языке ежедневную газету «Слово». Но эта идея решительно не понравилась министру иностранных дел России князю Александру Горчакову. Формально он придрался к тому, что в Петербурге отсутствовал цензор со знанием польского языка. Но реальная причина крылась в другом. Горчаков терпеть не мог Огрызко. Он видел в нём своего соперника.
Дело в том, что Горчаков в ту пору был не прочь приударить за его хозяйкой – Авророй Карамзиной. Как вспоминал князь Владимир Мещерский, Горчаков «бывал тогда по вечерам в кабинете моей тётушки, Авроры Карамзиной, которая, несмотря на свои 50 лет, была ещё в то время стройной красавицей и к которой князь Горчаков питал культ». Но Карамзина взаимностью не отвечала. Ей всё больше и больше нравился Иосафат Огрызко. Между ними уже давно завязался, как бы сейчас сказали, служебный роман, который в любой момент мог перерасти в нечто большее.
Уладить все цензурные тонкости Огрызко помог его старый приятель и очень опытный юрист Константин Кавелин. Разрешение на выпуск газеты было получено 31 января 1858 года.
Деньги на типографское оборудование Иосафату Огрызко дала Аврора Карамзина. Она уже несколько лет не просто покровительствовала своему бывшему домашнему секретарю, а была в него влюблена. Кроме того, ей оказались близки многие идеи Огрызко. Она не забыла проходившие на её глазах парижские события 1848 года. Будучи противницей всяких революций, эта женщина в то же время понимала, что без перемен не обойтись. Вопрос заключался в другом: в каком русле следовало проводить реформы.
К сотрудничеству с газетой Огрызко привлёк профессора Петербургского университета Владимира Спасовича, поэтов Антония Чайковского, Яна Станевича, Эдварда Желиговского, приятеля юности Балтазера Калиновского, других представителей польского землячества в Петербурге. Но сам он в свою газету не писал. Как вспоминал его современник Осип Пржецлавский, «Огрызко вовсе не был литератором и даже, как природный белорус, не знал польского языка настолько, чтобы мог редактировать газету». Для него важно было другое: держать под своим неослабным контролем редакционную политику. Приоритет он давал трём темам: крестьянскому вопросу, проблемам просвещения и международным известиям.
Первый гром грянул в феврале 1859 года. Кто-то тогда подсунул наместнику русского императора в Варшаве князю Михаилу Горчакову номер издаваемой Иосафатом Огрызко польской газеты «Слово» с публикацией короткого письма польского историка Иоахима Лелевеля. Соратники Огрызко грешили на товарища министра народного просвещения Николая Муханова. По одной версии, Муханова возмутило не само послание Лелевеля (оно по всеобщему мнению носило абсолютно невинный характер). Якобы Муханова взбесило другое: как это Огрызко посмел дать слово Лелевелю, который ещё в 1830 году добивался от Николая Первого акта об отречении от польского престола. Муханов вроде бы испугался, как бы история не повторилась. Хотя какое могло быть повторение! Если верить одному из приятелей Огрызко – цензору Осипу Пржецлавскому, навестившему Лелевеля в 1858 году в Брюсселе, бывший властитель польских умов «жил на чердаке, в полном убожестве, обставленный и обложенный книгами», всячески осуждал политические увлечения Адама Мицкевича и уже не питал к России никакой вражды. Но существовала вторая версия, носившая личный характер. Николай Муханов был братом первого жениха Авроры Карамзиной – Александра Муханова. И ему якобы было больно видеть, как бывшая невеста его брата потворствовала всем задумкам молодого белорусского юриста и издателя. Он будто бы очень хотел Карамзиной отомстить и только искал повод.
Но лично мне версия мести кажется неубедительной. Во-первых, к Авроре Карамзиной всю жизнь очень благоволил самый младший брат Мухановых – Владимир. Он всегда, вплоть до самой смерти, отзывался о ней только в почтительных тонах и ни разу не позволил себе публично усомниться в её поступках. Зная же, как братья бережно относились друг к другу (я имею в виду Николая и Владимира), невозможно предположить, чтобы Николай захотел доставить Владимиру боль. Это второе. И третье. Пусть и с опозданием, но Николай Муханов всё-таки публично осудил окружение Михаила Горчакова за нападки на Иосафата Огрызко.
Тем не менее через три дня после публикации письма Лелевеля, 26 февраля, Иосафата Огрызко бросили в казематы Никольской куртимы Петропавловской крепости. Сотрудничавший с редакцией газеты «Слово» офицер Академии Генштаба поэт Ян Станевич потом вспоминал, как на одном из литературных обедов Николай Некрасов воскликнул:
Плохо, братцы, беда близко:
Арестован наш Огрызко.
Возмущённый произволом властей, Александр Герцен (1812 – 1870) 15 апреля 1859 года в «Колоколе» объявил: «Г-н Огрызко поместил в своём журнале «Слово» письмо знаменитого Лелевеля и несколько тёплых, благородных слов о нём. Этот поступок навлёк на г. Огрызко двугорчаковский гнев. Огрызко схватили, журнал запретили».
Разразился страшный скандал. В защиту Огрызко вступился Иван Тургенев. Много лет друживший с ним Павел Анненков вспоминал, как известный писатель, поддавшись духу времени, сочинял, а потом препровождал Александру II письмо. «Мы видели черновую этого всеподданнейшего письма, очень красноречиво составленного, – признавался уже в 1885 году Анненков. – Решаемся на память передать его содержание. Не зная сущности дела, Тургенев просил не о снисхождении к виноватому, а о восстановлении его во всех его правах. Письмо, между прочим, говорило, что арестованием издателя польской газеты и упразднением её самой нарушаются великие принципы царствования, что мера потрясает надежды и доверие, возлагаемые на него русским обществом как на освободителя крестьян и как на лицо, провозгласившее с высоты престола неразрывное слияние интересов государства с интересами подданных; что он, проситель, считает своим долгом высказаться откровенно, исполняя тем, во-первых, прямую обязанность верноподданного, а во-вторых, выражая своим поступком глубокую признательность за защиту, которую государю угодно было однажды оказать самому составителю письма». Письмо, конечно, не имело никаких последствий для Тургенева и оставлено было без ответа. Тургенев рассказывал только потом, что, встретившись с Государем на улице и поклонившись ему, он мог приметить строгое выражение на его лице, а в глазах прочесть как бы упрёк: «Не мешайся в дело, которого не разумеешь».
Даже старожил цензуры Александр Никитенко, сильно недолюбливавший Иосафата Огрызко и считавший, что власть совершенно справедливо закрыла газету «Слово» (как он отмечал в своём «Дневнике», письмо Лелевеля «одно по себе, может быть, и невинное, но преступное потому, что оно доказывает связь редактора с государственным преступником»), яростно негодовал по поводу ареста издателя и заточения его в Петропавловскую крепость.
Власть такого скандала явно не ожидала.
Дело Иосафата Огрызко дошло до Александра II. В совете министров в защиту издателя польской газеты «Слово» весьма решительно выступили министр народного просвещения Евграф Ковалевский, вечный председатель всевозможных правительственных редакционных комиссий по крестьянскому вопросу Яков Ростовцев (1803 – 1860) и шеф жандармов князь Василий Долгоруков (1804 – 1868).
Но, как судачили в петербургских дворцах, больше всех за освобождение Огрызко хлопотала вдова Андрея Карамзина, имевшая в Петербурге огромные связи и большие деньги. И уже 13 марта 1859 года Огрызко был отпущен на свободу.
Спустя две недели после ареста Иосафата Огрызко, 13 марта 1859 года, казематы Петропавловской крепости посетил шеф жандармов Василий Долгоруков. Ссылаясь на добрую волю Александра II, он выпустил страдальца за польские интересы на свободу. Комментируя этот жест властей, герценовский «Колокол» с ехидцей отмечал: «Давно ли было дело Огрызко, оно всех удивило и всего больше Государя, он был поражён своей жестокостью, решительностью и, покраснев до ушей, велел отпустить Огрызку».
Позже знающие люди утверждали, будто публикация письма Лелевеля в газете «Слово» послужила только предлогом для гонений на Иосафата Огрызко. В реальности он пострадал за совсем другие дела. Неудовольствие у князя Михаила Горчакова вызвал тот факт, что Огрызко вмешался в дело, огласки которого наместник русского императора в Польше явно не хотел. Речь шла о варшавских концертах скрипачки Неруды. Одна из варшавских газет напечатала критическую статью Кёнига. Кому-то это не понравилось. Публика стала обсуждать национальность Неруды и её покровителей. Редактор газеты Лешновский получил письмо с угрозой палочной расправы. Был суд, защитивший Лешновского и решивший примерно наказать его обидчиков. Естественно, польское общество ждало, какую позицию займёт Горчаков, но он предпочёл уехать в Петербург, дав команду всё это дело замять. Но Лешновский молчать отказался. Он написал статью. Ни одна варшавская газета печатать её не рискнула. Тогда Лешновский отправил свой материал в Петербург к Огрызко, который поместил его в газете «Слово». К Горчакову тут же побежали жаловаться приехавшие с ним из Варшавы обер-прокурор одного из варшавских департаментов Энох и откупщик табачного сбора в Царстве Польском Кроненберг.
Выйдя из тюрьмы, Огрызко не только сохранил прежнее положение в петербургском обществе, но даже укрепил его. Благодаря своим связям в правительстве он в 1861 году из Департамента горных и соляных дел перешёл с резким повышением по службе в один из ключевых в министерстве финансов департамент – податей и сборов.
Второй раз под ударом Огрызко оказался в апреле 1862 года. Он слишком часто прилюдно выражал свои симпатии Николаю Чернышевскому. А властям это, естественно, не нравилось. Именно поэтому 27 апреля III отделение внесло его в «Список лиц, у которых предполагается сделать одновременно строжайший обыск». Напротив его фамилии кто-то из высокопоставленных жандармов сделал пометку: «Находится в подозрительных сношениях с Чернышевским». Правда, до обыска дело тогда не дошло. Иосафат Огрызко по-прежнему считался в петербургском обществе весьма влиятельной фигурой. Не случайно его побаивался даже шеф жандармов князь Василий Долгоруков. В минуту откровенности он как-то не выдержал и на чистейшем французском языке заметил князю Владимиру Мещерскому, служившему чиновником особых поручений при министре внутренних дел: «Мы знаем больше вас про Огрызко, но что прикажете нам делать, когда министр финансов его берёт в свои вице-директора?»
К слову сказать, одно время в Петербурге циркулировали слухи, будто у Огрызко существовали какие-то свои методы противостояния жандармским осведомителям. Во всяком случае, некто А.А. Слепцов как-то публично обмолвился о том, что именно Огрызко много раз советовал землевольцам создать специальную группу борьбы с агентурой III отделения.
Видимо, действительно мой однофамилец был не так-то прост.
Третий удар на Огрызко обрушился поздней осенью 1864 года. На этот раз его обвинили в причастности к польскому восстанию.
Собственно, под следствие Иосафат Огрызко угодил совершенно случайно. Прямых улик против него у жандармов никогда не было.
Первый звонок прозвучал летом 1863 года. После подавления бунта в Литве жандармы, проводя в Вильно массовые обыски и аресты, перехватили переписку одного из активных повстанцев Александра Оскерко. В захваченных бумагах они неожиданно наткнулись на письменные рекомендации за подписью Иосафата Огрызко. Ближайшее окружение нового генерал-губернатора Северо-Западного края Муравьёва сразу всполошилось. Тут же ушёл запрос в Петербург. И вот что выяснилось.
Оказалось, что ещё в июле 1861 года директор Департамента податей и сборов Константин Грот поручил новому своему заместителю – Иосафату Огрызко проинспектировать Вильно. Итоги ревизии были, видимо, неутешительны, и Грот предложил Огрызко занять новый пост – управляющего питейно-акцизным сбором в Западной губернии. Огрызко ответил отказом. И тогда на это место был переведён из Минфина другой чиновник – А.Меркулов.
Собираясь в Вильно, Меркулов поинтересовался у Огрызко, на кого можно будет на новом месте положиться. Тот, как потом вспоминал Меркулов, «вызвался дать мне письмо к члену Виленского губернского по крестьянским делам присутствия Оскерко, который, по словам Огрызко, пользовался общим уважением и мог безошибочно указать мне нужных людей». Кроме письма для Оскерко, Огрызко вручил Меркулову записку, в которой просил за двух своих знакомых товарищей. Если верить признаниям Меркулова, он рекомендуемых Иосафатом Огрызко людей определил в Вильно помощниками надзирателя: одного – в октябре 1862 года и второго – в мае 1863 года.
Оба приятеля, за которых хлопотал Огрызко, судя по всему, оказались причастными к повстанцам. Вильненские жандармы решили навести о ходатае подробные справки. Но министр финансов России Михаил Рейтерн (1820 – 1890) ответил, что Иосафат Огрызко – благонадёжный чиновник, находящийся вне всяких подозрений.
Второй звонок прозвучал после ареста в Вильно в августе 1863 года Оскара Авейде. Этого повстанца хватило ненадолго. Когда он узнал, что ему угрожает смертная казнь, то сразу стал давать откровенные показания. Другое дело, что серьёзных фактов против Огрызко у него практически и не было. Ну, рассказал Авейде следствию о том, как повстанцы доставали топографические карты (два экземпляра дали офицеры из местного штаба, и пришло, «кажется, столько же из Петербурга от тамошних офицеров при посредничестве агента Огрызко»). Да, это признание – улика, но недостаточно серьёзная для ареста влиятельного петербургского чиновника.
А вот третий звоночек оказался для Иосафата Огрызко роковым. В августе 1864 года в руки жандармов совершенно случайно попал бывший преподаватель Артиллерийской академии Владислав Коссовский, одно время отвечавший у повстанцев за связь с обществом «Земля и воля». Его разговорчивость в ходе следствия стоила Иосафату Огрызко свободы.
Муравьёв дал команду об аресте Огрызко 13 ноября 1864 года. Но в Петербурге, когда получили телеграмму от губернатора Северо-Западного края, исполнение этой просьбы на день отложили. В петербургских коридорах власти потом одно время ходила версия, будто это шеф жандармов В.Долгоруков, чисто по-человечески испытывая симпатию к бывшему редактору газеты «Слово», решил дать ему возможность уничтожить все компрометирующие его бумаги. И действительно, когда жандармы 14 ноября пришли в дом Петрашевского, за Большим театром, где жил Огрызко, они ничего противозаконного там не обнаружили.
Через два дня Иосафат Огрызко был доставлен в Вильно. Долгоруков догадывался, что в Литве тому ничего хорошего не светит, и попытался, используя свои связи в окружении Александра II, добиться его перевода обратно в Петербург. Но ему помешал Муравьёв, настоявший на том, чтобы следствие проходило именно в Вильно. Возможно, он тем самым хотел уязвить генерал-губернатора Петербурга Александра Суворова (1804 – 1882): создать при царском дворе мнение, будто Суворов у себя под носом прошляпил целый заговор.
Следствие длилось почти год. Иосафат Огрызко не выдал ни одного человека. Когда же следствие ставило его перед очевидными фактами, он в таких случаях ничего не уточнял, а просто всю вину брал не себя.
Вёл дело Иосафата Огрызко 26-летний следователь Николай Гогель (1838 – 1870). Это был молодой циник, который откровенно ратовал за возрождение в политических процессах пыток. Он считал, что если по закону нельзя оказывать на арестантов физическое воздействие, то надо тогда давить их морально, например, лишать книг, запрещать писать письма или спекулировать на чувствах к родственникам. Но и эти приёмы в случае с Иосафатом Огрызко мало что дали.
Максимум, в чём Гогель, отталкиваясь от показаний Коссовского и частично Авейде, мог обвинить Огрызко, это в помощи повстанцам деньгами и топографическими картами. Гогель не мог установить даже точный размер денежных средств, которые, по его мнению, проходили через Огрызко. Да, говорили, будто Огрызко кому-то из повстанцев помог бежать за границу. Но серьёзных доказательств следствие не имело. Громкого дела не получилось. И тогда Гогель в ход пустил слухи.
По версии Гогеля, вся история с созданием польской газеты «Слово» и последовавший после публикации письма Лелевеля арест Огрызко – это хорошо продуманный спектакль. Никакая газета Огрызко якобы была не нужна. Он уже давно разработал план польского восстания, после победы которого собирался занять пост министра юстиции. Проблема заключалась в том, что Польша имела самое запутанное и разноречивое в Европе законодательство. Выправить его представлялось делом нереальным. Огрызко будто бы предложил другой путь. Обратившись к наследию монахов Ордена Пиаров, он собирался переиздать составленный ими свод польских законов, который потом планировал разослать во все польские города и сёла. Огрызко якобы хотел всё это успеть сделать до начала восстания. Но, естественно, ему нужна была типография. Исключительно же под издание польских законов власть открыть типографию никогда бы не разрешила. И тогда возникла мысль о газете. Уж под газету Министерства народного просвещения и внутренних дел купить типографию никому бы запрещать не стали. Ну а потом заговорщики для приличия выпускают несколько номеров. Дальше они придумывают дело, по которому финансово-убыточную газету можно будет закрыть, но зато в руках подпольщиков на вполне легальных основаниях останется типография.
В итоге Гогель попытался сделать из Иосафата Огрызко если не главного организатора польского восстания 1863 года, то главным идеологом этого события.
Впоследствии Гогель своей версии придал видимость законченного и будто бы доказанного дела и даже издал после окончания следствия, уже в 1866 году, на эту тему книгу под названием «Иосафат Огрызко и Петербургский революционный ржонд в деле последнего мятежа». Сочинённый Гогелем миф одобрил Муравьёв. Он потом придуманную следователем сказку пересказал одному из защитников Иосафата Огрызко – бывшему цензору Ивану Делянову. А тот в свою очередь, уже на склоне лет, как вспоминал член общества «Земля и воля» Лонгин Пантелеев, только охал и ахал. «Вот уж никогда не мог себе представить, – говорил про Огрызко в 1880-е годы Делянов, – что он такую роль играл! Можно было предполагать, что он давал деньги, помогал связями, советами, но мне Муравьёв говорил: «Спасович больше его виноват, но остался цел, потому что не попадалось ни одной буквы, писанной его рукой. Не то Огрызко, – всё его рукой писано, все распоряжения, инструкции и т.п.».
Делянов даже не подозревал, что Муравьёв просто провоцировал его. Не было в следственном деле написанных рукой Огрызко каких-то противоправных бумаг. Не было. И Муравьёв это прекрасно знал. Но уж очень генерал-губернатору Северо-Западного края хотелось выявить и сурово покарать всех высокопоставленных петербургских покровителей ненавистного ему Огрызко. Вот он через Делянова и пытался прощупать, как в высших петербургских кругах восприняли версию Гогеля.
Известно, что Аврора Карамзина всячески пыталась облегчить участь своего бывшего домашнего секретаря. Но и она, как другие влиятельные заступники Огрызко, натолкнулась на сильнейшее сопротивление генерал-губернатора Северо-Западного края Михаила Муравьёва. У того были личные мотивы. Во-первых, Огрызко, когда служил в Министерстве финансов России, однажды публично обвинил Муравьёва в казнокрадстве. И ведь Муравьёв так и не смог доказать свою невиновность. Лишь чудо спасло его от сурового наказания. И второе: Муравьёв очень хотел отомстить главной покровительнице Огрызко – Авроре Карамзиной, которая в своё время решительно воспротивилась тому, чтобы его сын Николай занял место опекуна при сыне Павла (позже, уже в 1861 году, Николай Муравьёв вступил в должность рязанского губернатора).
Не исключено, что именно Муравьёв в 1865 году инспирировал серию анонимных статей, которые тогда гуляли по многим газетам России. В этих публикациях содержались недвусмысленные намёки на именитую женщину, якобы благодаря которой сочувствовавший полякам молодой белорусский юрист пробился в высшие слои петербургского общества и имел деньги. Больше того, один из анонимов настаивал: «Огрызко был человек бедный и существовал только на жалование, которое в то время получал в частном доме по должности секретаря, он сумел снискать расположение этого дома до такой степени, что ему было выдано 40 000 рублей особою, носившей почтенную русскую фамилию.
Правда, другой аноним утверждал, что Огрызко, по слухам, снискал «расположение не целого дома, а только одной особы, носящей почтенную русскую фамилию, но происхождения не чисто русского, и поэтому доверие, которым он пользовался, было не всеобщего целого дома, а индивидуальное, следственно, неподлежащее холодным и чёрствым законам рассудка» («Голос», 1866, 2 июня).
Позже, уже в 1884 году, журнал «Русская старина» прямо указал на то, что особа эта – жена Андрея Карамзина, которая на начинания Иосафата Огрызко часто давала деньги, и давала ему не такие уж малые суммы.
Но это было не совсем так. Да, Аврора Карамзина очень часто давала моему однофамильцу деньги. Однако Огрызко не хотел, чтоб его потом обвиняли в том, что он играл на чувствах и вообще находился на чужом иждивении. Этого не мог отрицать даже племянник Карамзиной – князь Мещерский. Уж на что он в конце 1850-х годов возненавидел бывшего домашнего секретаря своей тётки, но вынужден был признать: в отношении денег у Огрызко имелась своя гордость.
В связи с этим интересен один эпизод. В интерпретации Мещерского выходило так, будто в 1863 году Огрызко собрался к польским повстанцам. Далее он писал: «Весною 1863 года моя тётка Карамзина (бывшая Демидова, у мужа которой Огрицко когда-то был домашним секретарём) обратилась к Огрицко с вопросом: а вы, Иосафат Петрович, в банды не собираетесь?
– Пока я не заплачу вам последнюю часть моего долга, я не свободен, – ответил он.
Месяц спустя он внёс моей тётке свой долг».
При этом их роман, судя по всему, тогда, в 1863 году, только набирал свою силу.
Нет, Муравьёв не смог разрушить этот роман. Но ему удалось другое: навсегда разлучить влюблённую пару. И ради этого он, используя интриги, слухи и прочие негожие методы, сумел против Иосафата Огрызко настроить лично Государя. Известно, что к лету 1865 года Александр II уже просто не мог слышать имени Огрызко. Сошлюсь здесь на свидетельство министра внутренних дел России П.А. Валуева. 18 июня 1865 года он записал в своём дневнике: «Утром в Царском Селе. Доклад. Передо мною были Рейтерн <министр финансов. – В.О.> и Грот <начальник департамента неокладных сборов. – В.О.>, первый по случаю отъезда за границу, второй – по случаю приёма временного управления Министерством. Их аудиенция была довольно продолжительная. Смотря по выражению лица при выходе из кабинета, приём Грота был tiede . По свойству наших воззрений полагаю, что причиною были Огрызко и Наржимский более, чем акцизные дела».
После этого рассчитывать на освобождение уже не приходилось. Вскоре случилось самое худшее: Иосафата Огрызко приговорили к смертной казни. Лишь в самый последний момент высшая мера была заменена на двадцать лет сибирской каторги.
В высших петербургских кругах догадывались, что смягчению участи Огрызко во многом поспособствовала его бывшая хозяйка. Мещерский, к примеру, не скрывал, что от казни Огрызко спасла исключительно его тётушка – Аврора Карамзина, «которая просила о помиловании лично Государя и получила его». Карамзина и потом пыталась хоть как-то облегчить судьбу Огрызко. Но её влияние на царский двор было не таким уж безграничным, как считали иные обыватели.
(Продолжение следует)
Вячеслав ОГРЫЗКО