ВИЖУ ГЛАЗАМИ ПОГИБЕЛЬ

№ 2008 / 7, 23.02.2015

Есть несколько молодых писателей в современной России, по которым я сверяю свой успех, свою эстетику. Их, пожалуй, двое. Есть ещё несколько молодых писателей, которые очевидно известнее меня, и успех их заслужен. Их, наверное, тоже двое. И есть один писатель, которого я безоговорочно считаю более талантливым, чем я сам. Это Михаил Тарковский. Не уверен, что данная аттестация что-то значит для иного читателя, да и самому Тарковскому, скорее всего, всё равно. Но я вот признался в своей читательской любви: считаю нужным и важным это сделать.

Недуховной литературы нет

– Миша, расскажи о себе, если можно. Когда и где ты родился? Где детство провёл? На кого учился? И что именно, и когда подвигло тебя уехать на Енисей? У тебя в роду есть примеры подобного? Родители вообще – трудовые люди или интеллигенция? Быстро ли ты освоился там? Не жалел ли никогда о своём выборе? Извини, что так много вопросов сразу. Это чтоб потом тебя не прерывать.
– Родился в 1958 году в Москве. В школе и институте учился в Москве. Огромную роль в моей жизни сыграла бабушка, с которой мы постоянно бывали в её родных местах – средней полосе России – на Волге, в Калужской области. Помню, приехали из деревни (я перешёл во второй класс), и всё не мог заснуть, плакал: «Бабушка, бабушка, хочу в деревню!..»
В конце школьных лет уже полностью и не без бабушкиной помощи определился в выборе профессии – хотел быть полевым орнитологом (специалистом по птицам). В среде моих товарищей было принято бывать в различных уголках страны, в диких местах, о которых каждый с детства мечтал по книгами Арсеньева, Федосеева, Бианки, Астафьева. На Енисее впервые побывал девятиклассником в экспедиции. Там, когда впервые переваливал Западный Саян по Усинскому тракту на автобусе, увидел горную тайгу, которая поразила меня на всю жизнь.
Дважды безуспешно поступал на биофак МГУ, в конце концов поступил в МГПИ им. Ленина на отделение географии и биологии. Летом работал в экспедиции неподалеку от Бодайбо – посёлок Кропоткин. Мои товарищи в это время трудились в Красноярском – была экспедиция биологическая с базой в заброшенном поселке на берегу Енисея. Звалась она Мирное. Туда я и попал весной 1978-го. После того как отработал три сезона плюс месяц зимой, руководством мне было предложено место постоянного сотрудника, на что я с великой радостью согласился. Прожил в Мирном почти пять лет. Потом вслед за моим товарищем Анатолием ушёл в госпромхоз охотником – в соседнюю деревню. Через несколько лет охоту перебороло писание стихов и рассказов. В том же посёлке и нахожусь по сию пору. На охоту вернулся три года назад после… кажется, шестилетнего перерыва.
В роду подобного опыта не было, если не считать того, что дядя мой, знаменитый и удивительный кинорежиссёр, после школы за разбитное поведение был отправлен бабушкой на Енисей почти в те же места. Историей этой бабушка прожужжала мне все уши. Думаю, подспудное влияние этого факта трудно переоценить…
Терпеть не могу слово «интеллигенция». Семья наша трудилась, скажем так, в сфере, связанной с гуманитарной стороной жизни. Бабушка работала в типографии.
На Енисее прижился, ну не знаю, за несколько лет наверно, хотя это такой мир, в котором сколь ни живи – всё новое найдёшь и новому научишься. Естественно, о выборе не жалел, а если б и жалел – не сказал. Без Енисея меня бы не было.
– Во время чтения твоей прозы, которую я бесконечно люблю и к которой обращаюсь постоянно, меня не покидает ощущение, что ты очень любишь Гайто Газданова. Просто ты описываешь реалии совсем иные, чем газдановские ночные парижские дороги – оттого мало кому в голову приходят эти сравнения. Или я не угадал?
– И угадал, и не угадал. Из трёх этих людей: Бунина, Набокова и Газданова я больше всего люблю, вернее, просто люблю только Бунина. Набокова меньше, Газданова ещё меньше. Но в процессе поиска, конечно, очень много читал, и Газданова тоже. И учился у него, понятно. Одно время читал запоем всё, что он написал. Потом прошли годы, и стал казаться мне этот честнейший писатель не то что… пустым, умозрительным, и не то чтобы писателем формы, и не то чтобы нерусским, а как сказать… Есть какой-то изъян в «блестящих» писателях. Есть что-то раздражающее в словах: «ах, он такой стилист». Как-то не о том. В общем, великой любви к Газданычу нет, есть – уважение и благодарность. Уверен, если снова начнёшь читать – снова покорит. Но походить на него не хотелось бы. Хотя, когда учишься, конечно, и Толстым, бывало, побудешь, и Лесковым, и Астафьевым. Это как в чужой машине посидеть. Торпедо пощупаешь, проедешь чуть. Я и посидел, и пощупал. А остаться хочу в Бунине.
– Литературный твой путь – как ты его оцениваешь? Что удалось, что нет? И если не удалось – по какой, как ты думаешь, причине? Какие книги вышли, какие премии получил…
– Литературный путь свой расцениваю как полное разгильдяйство и попустительство. Никогда не работал в полную силу. Всё шарился по тайге, Сибири, Дальнему Востоку. Всё любил жизнь, лес, речку, океан, топоры, бензопилы, трактора, автомобили. Конечно, всё с людьми, да с какими! И в посёлках, и в городах… И никогда не считал себя настоящим писателем, тем более литератором. Писал мало, по повестухе в год максимум. Всегда было что-то более важное, то избушку новую срубить для охоты, то машину перегнать… Но при всём при этом всегда знал, что именно писание стихов, рассказов, повестей – это моё главное, сокровенное, и оно накрепко отделяет меня от моих товарищей. И что ни жизни с головой не принадлежу, ни литературе. Это очень плохо, конечно, но в этом и сила моя, моё лезвие раздела, гребень хребта, а с него многое видать. И главное – в обе стороны.
Так что и почему не удалось? Отвечу историей: поехали со старинным товарищем моим Анатолием рубить избушки в тайгу вдаль от реки. Два снегохода, весна, апрель, расстояние 100 км от деревни. Снега полтора метра. А у нас всё по умищщу: пилы новые, генератор, болгарка – печки резать из бочек, всё по-другому и, конечно, уже опыт, умение, глаз, руки другие, чем десять-двадцать лет назад. Я говорю: «Толян, а о чём мы раньше думали? Чо мы столько времени потеряли? Чо в хребте избушек не нарубили нормальных, дорог… Ведь всё так просто… Когда знаешь… Что мы вообще, братан, с тобой столько лет-то делали?» – «А жили».
Вот потому только сейчас и вхожу в сок, в жилу, начинаю понимать, какая великая сила в хорошей повести. Уже знаю секрет. Это счастье, подарок Божий.
Зато как изнуряет зависимость от языка. (Не путать только с любовью к русскому языку, как к части жизни, как опоре и основе.) Чтобы написать важную страницу, надо неделю. Как начинаешь подсчитывать, что стоит 50 страниц написать – тоска берёт. Иногда это напоминает путь в Питер через Владик. Думаешь: а не проще ли то же самое сказать при общении: сколько времени спасёшь, столько полезного можно для близких и далёких сделать!
– Ты воспринимаешь себя в литературе как одиночку? Или есть ваше поколение – твоих плюс-минус пару лет сверстников?
– В литературе больше по нутру чувствовать себя одиночкой. В жизни, конечно, нет. Когда говорят о товарищах моих даже не по поколению, а скорее по направлению что ли («неореализм» какой-то), называют такой ряд: Олег Павлов, Владимир Отрошенко, Александр Яковлев, Алексей Варламов, Светлана Василенко. А есть Николай Александров из Новосибирска. Прекрасный писатель, общественный деятель и друг, что для меня гораздо важнее. Сильно мне понравилась книга Кузнецова-Тулянина «Язычник». Она про Кунашир, мой любимый остров. Кузнецов, оказывается, там лет десять жил. Образ океана мощный дал, по-моему, единственный в русской литературе.
– Ты вообще веришь в некое поколенческое единение? Вот Владимир Бондаренко говорит о поколении 37-го года, как о имеющем определённое единство?
– В поколенческое объединение абсолютно не верю. В этом какая-то вынужденность, отсутствие выбора. Верю в человеческое, в национальное, в региональное, в профессиональное.
– В чём проблемы современных литераторов? Писать некогда, писать не о чем?
– Насчёт времени – чего-чего, а уж этого добра не жалеют. Думаешь – лучше б делом занялись. Чо-нибудь бы вскопали, или построили. Многим писать не о чем. Мне кажется, писать надо только о том, что ты очень любишь. Ну или о чём-то, что тебя поразило, переломало – бывают же произведения, скажем, ну не о любви, а о беде, о потрясении. А много народу пишет о всяких глупостях. Надо всегда помнить, что уже вполне достаточно писателей, и чем дальше, тем труднее сказать что-то новое. Хотя на это и возразить можно – каждому поколению (хоть и не люблю это слово, а вылезло) охота именно о себе услышать дорогое, важное.
– Не хочешь ли ты попробовать себя в «большой прозе»? Роман не пишешь?
– Надо. Постепенно увеличиваю пробег. Пока до 60 страниц. Например, новая повесть «Тойота-креста и другие». Написал, а потом понял, что это только первая часть большой уже вещи. Вижу мою любимую «Тойоту-кресту…» как книжку. Сейчас пишу вторую часть, а там, глядишь, и на третью растащщит. Люблю я эту повестуху. Она для меня стала примером достижения невозможного. Это из тех вопросов – за что ты любишь Енисей? За что ты любишь охоту? Ради ответа пишется целая повесть. Объяснить – за что нельзя. Можно попытаться. Литература – это попытка дать вопрос на ответ без ответа.
Дело это почти невозможное. И начаться может с пустяка. Есть затравочные слова, фразы. Пусть их никто не понимает, но для тебя это ключ. Например, нашёл на каком-то владиковском автофоруме (где мужики обсуждают машины, кто себе что выбирал, что искал) слова: «И вдруг я увидел чёрный «цельсиор». Всё. Мне этого может быть достаточно. Уже рождается образ, фраза или целый абзац.
Так вот, за что я люблю праворукие машины? Праворукими машинами я пытаюсь призвать западный московский мир одуматься, вспомнить, что есть параллельная русская страна, по отношению к которой Москва зазеркалье. Перед моими глазами всегда стоит картина: улица по склону сопки, кривой домишка, «корона» 91-го года цвета китовой кости, а сзади синяя даль, горы в насечке тайги, бескрайняя вода. И какой-нибудь Гена или Валера, обветренный, с трудовыми побитыми руками садится в эту самую «корону» и едет в садик. За дочей.
За дочей… В одном слове может поместиться океан со всеми сейнерами, такими вот Валерами и крабами, именно поэтому зрелость творческая только с годами приходит, когда слова добирают смысла, наполняются им по самое горлышко. Что для меня, десятилетнего, слово Енисей? И что сейчас?
– Ты стихи пишешь по сей день? Вот объясни мне, зачем люди, владеющие прозаическими формами в совершенстве, обращаются к поэзии? Мы Пушкина и Лермонтова брать не будем, давно это было, а вот Бунина, Набокова или Катаева мне хочется вспомнить. Как раз в связи с тобой. Откуда у безупречных мастеров такая страсть к поэзии?
– Я начинал со стихов, даже с песен, если честно – тогда все этим грешили. Потом перешёл на прозу и не писал стихи лет десять или пятнадцать. Нынче написал повестуху, которая неожиданно вынесла меня к стихам, которыми она и завершается.
Мне кажется, что обычна такая эволюция – стихи, потом проза. Так и у Бунина, и у Набокова была, насколько я знаю. Что-то не помню я, чтоб сложившийся писатель повестей или романов перешёл на стихи. Почти все начинают со стихов, дело молодое и понятное. Кому это не очень удаётся, идут в прозу. Те, кому стихи удаются, но, как кажется, не полностью выражают душу, начинают пробовать себя в рассказах, потом в повестях, потом в романах. Потом, может, в кино. Всё идёт по нарастанию массы. А безупречное мастерство в прозе – как раз и есть наследие стихов. Стихотворный подход. Он может мешать, вязать руки, а может помогать. Бывшие поэты обычно пишут так называемую художественную прозу.
Если бы в стихах не было своей великой силы, их бы не существовало. Стихотворение даёт возможность через малое дать огромное. Об этот сто раз сказано. И, конечно, каждому хочется такой экономии.
– Существует ли до сих пор раздел меж патриотической и либеральной литературой? Вреден он или полезен? Не проходил ли иногда этот раздел поперёк, прости за пафос, твоего сердца и твоей судьбы?
– Огромный раздел. Вреден или полезен – кто его разберёт. Этот раздел всегда был за границами моей судьбы, потому что я всегда жил в литературе русской и писал только её. Потому что у неё руль справа и мы – остров. А вообще, любой раздел вреден, как гражданская война. Хотя наверняка в нём, как и в жизни, много переходов.
К сожалению, единственное, что может объединить эти две литературы, – это неудачи авторов той и другой стороны, в них все равны и они у всякого бывают. Очень трудно написать хорошую книгу. А мне проще считать, что недуховной литературы нет. Как нет атеизма. Как нет дырки от бублика.
Вообще, наверное правильнее говорить не патриотическая литература, а русская. Так объёму больше.
– Как ты оцениваешь работу «толстых» журналов? Какие литературные газеты читаешь и почитаешь?
– Как можно расценить их работу – только как героическую попытку противостоять идеологической революции. И безнадёжную, потому что почти никто их в стране не читает, не имея такой возможности при дороговизне жизни. Многим еле хватает пенсии на какой-нибудь «Сибирский огород» и на «Здоровье». Литературных газет и вовсе три штуки. «День литературы», «Литературная газета, «Литературная Россия». Живя в отдалении, читаю их от случая к случаю, но считаю их существование небывалым для наших дней явлением.
– Как ты, кстати, относишься к советской литературе? Считаешь ли её соразмерной литературе, которая создавалась в эмиграции?
– Конечно, советская литература не только соразмерна эмигрантской, а, я уверен, мощнее по набору и разнообразию имён, хотя подсчётом в голову не приходило заниматься. Платонов и Шолохов… По-моему, глупо даже вопрос так ставить. А Есенин? Заболоцкий? Павел Васильев? А Пришвин? А Астафьев? А Распутин? А поэтов сколько? А Даниил Андреев? А художник Иван Селиванов с его дневниками-записками. А дубческий старец, дневники-воспоминания которого печатались как-то раз в «Новом мире»? Всё это самая настоящая русская литература – просто советского периода. А когда говорят «советская литература», представляется какая-то заказная бадяга якобы про народ, которую никто никогда не вспомнит.
– Что читаешь сейчас?
– Да ничего не читаю. Так… глазами вожу по строчкам. Я же сейчас в городе. А читать в тайге надо. Там всё доходит полностью.
– Мечта есть у тебя? Или это… ну, странно для взрослого мужика – мечтать?
– Для взрослого мужика мечтать самое разлюбезное дело. Вот всё мечтаю новый дом, например, изнутри доделать. Чем дольше живёшь, тем больше мечт, потому что многое из реального превращается потихоньку в мечту.
– Ты вообще кем себя в первую очередь воспринимаешь? Ну, понятно, что человеком. А дальше?
– Литератор я никакой. Писателем-то еле-еле считаю. Вы кто? Пис-с-а-а-тель. Тфу! Хотя говорю, конечно. Охотником гораздо проще себя назвать, да только настоящие охотники-промысловики – это мои товарищи, для которых промысел – их единственное и главное дело жизни. И я им в подмётки не гожусь. У меня смешанное ощущение собственной жизни, хотя как на духу: главное написать что-то стоящее.
– Есть у тебя среди твоих вещей самая радостная и удивительная для тебя? Я, пожалуй, больше всего люблю «Гостиницу «Океан» – хотя ни одну твою повесть я неудачной назвать не могу. Все очень хороши. Ну так – ты как сам воспринимаешь написанное тобой?
– «Гостиница «Океан», конечно, моя, наверно, тоже самая любимая вещь. Ну наряду ещё, скажем, со «Стройкой бани» и «Тойотой-крестой». «Креста» – продолжение «Гостиницы». В «Гостинице» есть самое близкое соприкосновение с непостижимым. Там граница. Хотя я бы сейчас её совсем по-другому бы написал. Но абзац про самолёт и горючую и горемычную Пахину душу считаю лучшей удачей. Ещё люблю «Енисей, отпусти!» Всегда ценишь, когда даёшь ответ на самый невозможный, пограничный вопрос. За этим такая даль встаёт, что дух захватывает и мурашки по хребту ползут. Просто у каждого мурашки бегут от разного. Поэтому столько книг. Когда нравятся свои рассказы – это правильно. Помню, Бунин вспоминал, как пришёл к Льву Николаичу, а тот на диване с довольным видом читал «Казаков». Ведь ещё и знал что читать (при Бунине)!
– Есть ли политические взгляды у тебя? Необходима ли писателю гражданская позиция?
– Обязательно. Хотя я не очень люблю политику и политических деятелей. Понимаю, что они, как только туда попадают, становятся другими людьми, и не знаю, как сам бы повёл себя. Не понимаю, почему никому из тех, у кого полно денег и власти, неохота пойти на шаг дальше – сделать, чтоб тебя народ по-настоящему полюбил, как отца и близкого человека, чтоб прославиться служением Родине, в историю войти великим деятелем. А моя позиция такова: у нас идёт полнейшее размазывание по полу трудового человека, никакой демократии нет – одни бумажки, ну и идеология, понятно, разрушительная. Рынок и свобода каждого от всякой ответственности не может быть целью общества. Что делать – не знаю. И как подумаешь, что снова измыслили Туруханскую ГЭС строить – Угрюм-реку (Нижнюю Тунгуску) гробить, так и вовсе жить неохота.
– Что будет с Россией, есть у тебя прогнозы?
– Не имею права делать прогнозы. Я червь, ничего не знаю и не понимаю. Хочу верить в возрождение, но вижу глазами погибель. Верую сердцем в Русь и в неисповедимость путей Твоих, Господи.Беседовал Захар ПРИЛЕПИН