СТАРАЯ ИСКРЕННОСТЬ, НОВАЯ ТРЕБОВАТЕЛЬНОСТЬ

№ 2015 / 4, 23.02.2015

Дискуссия вокруг нового этапа нового реализма в минувшем году поставила не только вопросы перед «действующими лицами», но и подытожила за самих авторов всё более толстых книг их творческий путь. И поставила планку для прыжков – теперь ниже уже никак нельзя, читатель тут построже спорта, может разом дисквалифицировать.

Больше всех прочих меня вдохновила реплика Сергея Морозова, и даже шутки его насчёт того, что была анархия в соединённом королевстве, а не новый реализм: открытий именно реализма не было, были открытия себя читателю («любите искусство в себе, а не себя…»). Однако если после той высоты, на которую понятийно поднял дискуссию Морозов, я был почти уже готов высказаться, – то реплика Дмитрия Колесникова обескуражила, честно говоря. Вроде бы по делу – а всё равно в паре мест напоминало в плохом понимании молитву, невразумительный бубнёж. Один раз уже на такой репризе прокололся Владимир Бондаренко – приписав Елизарова к новреалистам. Тут-то вот и выглянуло (иногда у всех дискурсантов сквозящее) обобщение по несущественному признаку – ах, молоденькие, ну, а кто их там разберёт, кто с наследием постмодерна, кто нет…

Так вот именно, что есть такие темы, за которые постмодернист, будь он хоть трижды талантливым и премированным, – не возьмётся. А если и возьмётся, то испохабит в духе «Чапаева и Пустоты». Считать ли это историческим романом? Новым историческим романом? Антиисторическим – точнее, верно? Так что свой «старослав», уважаемый Дмитрий, всё же просматривайте в «святцах» поминовения персонажей в «шортах» (листах). Не все они будут благодарны за такой помин всуе – тем более, что и сами выражаются на сей счёт недвусмысленно, как Елизаров, – «написать В реализме» он нечто собирался… Техника такая, ага, «в пастели»… А ведь «настоящий художник пишет, как может, а не как нужно», говорил один киногерой перестроечной порой. И об этом же писал Сенчин, критикуя морфизм Акунина.

Кстати, и Пелевина я тут помянул не случайно – не всё ж ругать-то. Да, его «Чапай» останется своего рода вершиной – уже не стёба, а активного отрицания и обесценивания советской истории. Но есть же в тексте нечто такое, что не отталкивает, а наоборот заставляет читать, подогревает интерес. А вот это и есть мастерство стилизации, погружения в признаки времени, воспроизведение разговорной речи пусть и вымышленных, но в конкретный хронотоп помещённых героев. Да, Пелевин насилует сознание читателя (его историфицированные области) – но жертва не пыталась бежать, она сама сунулась в конторку переосмысления. Сделано искусно – а потому «могло быть», получает прописку во времени, толкования которого вроде бы всегда были ясны и уже срослись с чёрно-белыми кинолентами…

Достоверные признаки времени обязаны быть в тексте, живописующем пусть и в двух, но всё же исторических периодах – приём ещё булкаговский. Культуролог Флиер в цикле лекций 1993/94-го гг. называл «Мастера и Маргариту» первым постмодернистским романом, и был прав, был перв. Но всё же стоит и здесь провести линию фронта меж стилизацией и именно историческим романом. Об этом и поговорим.

Ведь акунинские фандорины и паче всякие там спасы-квасы – ничего общего ни с реализмом, ни с историзмом не имеют. Признаки реконструкции есть, признаков документалистики – нет. Хотя кипу документов перерыл своими широкими дланями лукавый мэтр. Увы, пелевинщина пустила глубочайшие корни на ТВ, и пользуется спросом – не в исходном, а в патриотическом уже издании. Воистину никто, кроме Акунина, не смог так ярко вмастить путинизму как тонкой патриотической реконструкции на фоне компрадорской разорительной реальности. И вот он же, отработав в этом жанре, бежал от «намоленных» реалий. Есть о чём задуматься – причём, и о роли, судьбе властителя дум современности. К этому и придём… 

Итак, «уход в историю». Я бы сразу в пул обсуждения добавил повесть Романа Сенчина «Чего вы хотите?» (прекрасно и не случайно рифмующуюся с романом Кочетова «Чего же ты хочешь?», которым классик соцреализма пытался ответить на вызовы пражской весны и соседние). Однако поскольку в повести описываются события недавние, вопросов по фактуре и стилю, по нюансам речи – гораздо меньше. Вид Болотной из многоэтажки, с окраины, надежды на обновление – на революцию надежды, и в то же время сомнения, всё тут свежо и близко. И уже – История, что печально. Кратковременное площадное единение ста тысяч – и взгляд, сквозь мглу и многолюдье окраин, взгляд на «болотных» недоумевающий с застеклённой лоджии, причём взгляд детский… По мне, так тут Роман оставил далеко позади Виктора Ерофеева, в «Русской красавице» пытавшегося переселиться в женщину. Частенько бросают вопрос – как ты со своим радикальным реализмом не боишься писать о реальных людях, там же имена, да ещё с такими подробностями?.. Роман пошёл дальше – писать от имени старшей дочери это отвага уже иного порядка. В этом-то как раз и историзм: взгляд уже из следующего поколения на события, не осмысленные им пока политически. Ведь тут-то общая наша – то ли беда, то ли миссия, то ли вина… Мы, поколение совершеннолетних «девяносиков», которое из школы и из армии вышагнуло в лихолетье – не просто анализируем, но желаем во плоти увидеть то, что, может быть, не успели оценить тогда, именно в тот миг. Желаем рассмотреть детально, расставить чётко по полкам, взвесить в контексте дальнейшего. И это желание требует уже не столько искренности, сколько искусности – поскольку искренность будет не на нашей стороне, ведь проворонили такие перемены, что до сих пор сотрясают страну последствиями распада…

Критика моя будет товарищеской – прежде всего потому, что без обсуждаемых произведений не было бы и моего, лежащего на рабочем столе, зреющего медленнее, чем хотелось бы, но неуклонно. Удивительное дело, перекликаются даже имена героев – с «1993-м», у меня тоже есть (и того же самого поколения) Виктор, правда, совсем в иной роли, той самой «гэбни», которая «стала всем» в результате фактической приватизации недр. Образ рыжего Виктора у С.Шаргунова, конечно, залихватский, а вовсе не коварный, как у меня, – но, получая сейчас сам в роман-эшелон массу дельных советов в процессе «исторического согласования», я хочу сделать и несколько своих заметочек на полях семейного портрета коллеги. Учитывая толщу самого большого и самого, на мой взгляд, удачного романа Сергея – это заметки не фатальные. Но – диагностичные, учитывая тренд. Ошибаться в частностях на поле частного повествования – можно, не заметят, а вот ошибаться на общей территории нельзя.

Так вот, Виктор – жутко стеснительный, что прекрасно укладывается в образ рыжего простачка, – оказывается разработчиком новейшего и беспрецедентно большого экрана на Калининском проспекте. На торце роддома расположился он, перед первым домом-книгой, где обитали до недавних времён «эховцы». Нет, и объект выбран идеально – действительно символ перестройки, именно на нём разворачивалась гласность, трансляция съездов, путанные речи и пустоты Горбачёва… Но как может этот же самый специалист потом «конструировать» перед боем возле Дома Советов самострел-поджигу? Явное расхождение способностей – вероятно, тут навалился образ Брата из одноимённого фильма… Нескладушки, но мелкие. Куда важнее и сложнее его идейная эволюция – от поддерживающего перемены и американизм до врага перемен, защитника последнего бастиона Советов.

В семейных диалогах гораздо больше клёвых, реалистически ценных подробностей, чем, собственно, борьбы общественных идей. Ей там неоткуда взяться – ведь и он, и она никогда не интересовались политикой. Да, в защитниках ВС РСФСР и их противниках оказывались и такие – и вот тут мы обнаруживаем удивительное. Жена как-то логичнее прибивается к гайдаровцам, чем Виктор – к анпиловцам. Были муки его по поводу жены, а вот по поводу страны – не густо. В те годы шла яростная, интенсивная, бурная борьба общественных проектов, и доминировали демократические настроения, увы. Костры у Моссовета – убедительны, а Виктор среди защитников – нет. Там есть момент как бы общей для страны, симптоматичной дисквалификации, который мог бы оправдать метания инженера – причём, семейность хорошо выражена и в этом, как вместе оказались в аварийке. Однако в том-то и сила высшего технического образования, что влечёт на новые подвиги даже при дисквалификации (в этом плане конструкторское бюро на загородном чердаке – в тему, однако уровень изобретений должен был всё же иным оказаться).

Но зато каковы эти раны на стволе дерева, оставленные отцовской «поджигой» (достать тогда оружие или собрать самому из запчастей было гораздо проще, чем делать такие детские самострелки), и которые видит дочь, размышляя о своём первом сексуальном опыте… Главная проблема современной прозы, заступающей в область пусть и ближней, но Истории – дискретность. Показать развитие характера, ума, личности так, чтобы оно совпало с переменами в обществе – дело сложнейшее. Дочь Виктора вышла клёво, хоть тут радикальный реализм (анонсированный и порадовавший в ряде эпизодов) и уступил место целомудренности некой, которая нынче, этапно, так сказать, в моде (как что-то важное так сразу – затмение и сон). Хотя финальный сексус Виктора с супругой и неплох – как кульминация разлаженной любви-ревности…

На мой взгляд, тут семейное так удачно и выпукло выперло историческое (которого изобильно и документально – вот ведь что усложняет), что не выходит политически-личного слияния, собственно, претендующего на реальность, на экранизацию – если идти дальше, ведь должно возникать желание всё это увидеть… Проханов, кулуарно называя роман Сергея сиквелом – и прав, и не прав. По части фактов и хроники – тут всё лучше. Однако если своего бывшего «афганца» Проханов смог убедительно сделать православным мучеником, уверовавшим через любовь (лишней там была квартира на улице Горького, собственная прохановская, ведь такого уровня недвижимость имелась лишь у работников культуры и около), то сделать Виктора таким же убеждённо рискующим жизнью (идейным) – не выходит, хотя и не нужно, если брать изначальную фактуру. Для меня в 1993-м, 4-го, в свой первый вузовский день, было главной загадкой – кто там за какие идеи воюет, ведь гибли и мои (и Сергея) ровесники (потом не раз нёс их портреты на мемориальных шествиях).

История семейных отношений побеждает, собственно, историю октябрьского противостояния (хотя, уверен, не книги Руцкого, Анпилова и Хасбулатова будут читать о 1993-м, а именно эту) – которой тоже много, но она всё же следует отдельной строкой. Смерть Виктора от инсульта, от перенапряжения в семейных боях, но смерть именно на улице, в массах, разделённых гражданскими дрязгами, – вот мораль романа. В ней Сергей выплеснул, несомненно, и собственный опыт по этой линии. Война внутри – страшнее пули. Идея взаимного семейного милосердия возникает именно из этого безжалостного финала. Тут мессядж – и я даже знаю, кому лично он адресован, куда тянется спиннинг морали… Но морали политической (и героики) нет – хотя бой в Останкино описан гораздо лучше, чем в «Красно-коричневом» (полезность дистанции). Остаётся, уходит внутрь, в годы и десятилетия гражданская война – а финал по какой-то ускоренной схеме сворачивается и совершенно не срастается с многообещавшим началом Болотной, в котором чувствуется личное участие автора. Ведь должно было, хотелось чтоб получилось – как внук идёт по стопам Виктора, на Кремль… Финал поспешный и курсивный – вероятно потому, что печальный.

Удивительно тут сходство с «Красным светом» – книгой, до уровня романа не дотягивающей стопудово. Как такой хлам историософских рассуждений, избирательно приправленный персонажами (которые и Кантору поднадоели к концу книги, и он уже по-пелевински шпарит философские диалоги о Хайдеггере устами коммунальных бабулек), мог попасть в шорт-лист Нацбеста – для меня до сих пор загадка. Да, там же есть и персонаж «Шаргунов» – видимо, так выражает свои конкурентные чувства Кантор, а ля старина 19-го, но немного наоборот…

Публицизм – вот болезнь М.Кантора. Он стрекочет «дискурсом» столичной интеллигенции так неутомимо, что некогда и некуда, собственно, разворачивать роман, жизнь героев. Кантор всё заранее знает и может лишь одарить кого-то лично иронией – это я о реальной Истории и уже её персонажах. Нет, это вполне интересные порой мысли, это всё же децентрация и диффомация либерального, но именно либерального дискурса – так как доказать Кантору, что он имеет свою точку зрения, не получается аж на 605 страницах. Виртуозный софист тут доказывает устами разных (и по уровню образованности) героев одно и то же, зато, порой, противоречащее «как бы» его позиции – гуляет безнадёжно…

Вроде бы запрос и изначальный «вызов» книги ясен: советский патриотизм жаждет вернуть свои позиции, и куда же ему рваться, как не на завоёванный плацдарм Великой Отечественной. Поруганный за то, что «проспал войну» Сталин требует отмщения и возвращения на постаменты. Контрнаступление возможно только через умы. И Кантор силится из всех своих энциклопедических способностей допрыгнуть до постамента, чтобы с него… А вот тут проблематично: печать софиста. И удивительная нежность в описании окружения Гитлера, его тихой, вкрадчивой речи – многое условно немецкое заставляет почему-то подумать, что и Гитлер был человеком. Кстати, неплохой заход для романа – но для этого выдуман неубедительный, стопроцентно синтетический персонаж Ханфштангль. Этакое альтер-эго нынешней интеллигенции, уже не либеральной, но ещё и не коммунистической. Который и за Гитлера ещё до того, как «сам» его сделал фюрером, и как бы против него – поскольку он, как Кантор, умнее и выше нацизма, он где-то возле Хайдеггера, Хаусхофера… В общем, всеми своими усилиями романиста (уж чем богаты) Кантор отобразил родную ему либеральную богемность на «канцелярию фюрера». Причём, чем дальше – тем невероятнее.

Понятно, линии персонажей Дешкова и немцев – не рискуют пересечься изначально, хотя война… И вот зачем-то любовница синтетического друга фюрера отправляется на фронт, чтоб взглянуть на лагерные реалии для захваченных, где мы и видим небрежное окончание линии «Дешковых». Кстати, в ней, в серёдке вроде бы Кантор пытался доказать, что Тухачевского судили за дело, а вот окружение уже тронули зря – снова влип в «дискурс», не желая из него вырваться и чем-то доказательно читателя оттуда увести. Диалоги зато в периоде 1930-х, в «московской» линии – по языку неплохи, приближены лексически к советскому тезаурусу тех лет. Но реализм не удерживает Кантора долго – отсюда, как разоблачение приёма, характерное постмодерну, и следует философствование бабушек под занавес. Ну, почти пелевинский Чапай. Кантор спешит надавать пинков-намёков всем предшественникам…

Романа в книге не складывается по многим причинам – взявшись переосмысливать Вторую мировую в пользу советского вклада в неё, Кантор убегает слишком далеко от даже условных характеров в известных обстоятельствах. Но следует некоему стандарту современной прозы – «как там у поколения Шаргуновых этих». Отсюда следует главная эротическая и ироническая одновременно сцена книги: застольное общение Ханфштангля с Хайдеггером после гостиничных утех с любовницами. Кантор подчёркивает тут родство нацизма и послевоенного антисоветского дискурса в лице Ханны Арендт, которую в собачьей позе тот самый Хайдеггер… Ну, снова шуточки – снова богемные анекдотики. И не роман, и не публа, а что-то среднее. Однако это среднее можно заставить читать только под обложкой романа. Кстати, издательство корректно нигде и не называло сие романом – хотя, соревновалось оно в шорт-листах именно с романами. И следующая книга под похожей обложкой и похожего объёма была уже честной публицистикой – не срослось с романистикой, а издательству «отбивать» надо…

Ляпсусы Кантора следует искать не в области стилизации прямой речи – тут как раз всё хорошо, а порой и талантливо (линия мародёра удалась идеально – в стиле новорусского кинца с Алексеем Чадовым в главной роли). Ляпсусы царят как раз там, где и разворачивается основное действие «Красного света» – в области идей. Искренний враг прохановщины и «русского мира», Кантор однако впадает именно в прохановщину, если даже не в зюгановщину в области идеологической (которую зарезервировал себе этот либерал-богемный «выкрест») – «Корпоративное государство Салазара, национал-социализм Германии, капиталистический порядок Америки – это различные формы народовластия, и варианты управления разнятся в зависимости от культур и обычаев народа.» Это уже говорит не старичок Ханфштангль, каким-то (вот именно) чудом доживший до общения с либералами «болотной» оппозиции, это говорит сам Кантор, это его моралитэ. И тут двоечник… И тут «русский социализм» и концептуальное непонимание Системы – которая «с китайской спецификой» не бывает, иначе она не Система (не социализм).

Стило ли стебаться над Арендт, чтобы прийти к тому же выводу, но с другой стороны: тотааалитарИзааам (как пел Егор Летов)! Не видящий принципиальных отличий меж социализмом и псевдосоциализмом, не видящий того, что Гитлер и все его прихвостни (включая румын и этот «интенационал» коллаборационистов, но более того – европейскую промышленность) был побеждён именно Интернационалом Советским, самым настоящим, а вовсе не имперским духом (снова прохановщина!) – может ли вообще повествовать о ВОВ? Вот такую злую шутку сыграл в Кантором вроде бы уже переваренный, отринутый, но дискурс. И снова штампы «Сталин расстрелял Коминтерн»… Как красиво всё начиналось – и как традиционно закончилось. Я бы не искал тут чего-то одного, как моя недавняя коллега Н.Горбунова – одной русофобии (её же поймал у Кантора и Фефелов недавно), тут торжествует именно тот космополитизм, который следует из бытия Кантора. А он – вольный художник, да ещё и набожный… Картинки для Ватикана рисует. А народ-то было обрадовался, властителя дум заподозрил в нём – но властитель покаркав на «болотных» (явно смотрел это всё по ТВ из-за границы, не понимая ни духа, ни состава того протеста), дежурно постебавшись над мелкобуржуазным (действительно) руководством либералов, так и остался за пределами России (умом). Что и подтвердил вскоре, целиком приняв сторону хунты после майдана – ах, Газпром на другой стороне, Крым, значит, не наш! А третью сторону – не приметил наш филистер? Советский народ – не? Обобщение по несущественному признаку – вообще болезнь либералишек, от которых силится отчалить «левый» Кантор, но всё прибивается назад.

И всё же речь героев стилизована Кантором неплохо – хоть это от романа, а есть. Чего нет в «Обители», увы, но читал я бегло – речь там очень, недвусмысленно современная (включая внутреннюю), это сразу незачот. И я очень бы советовал почитать Прилепину «На островах ГУЛАГа» Евгении Фёдоровой, вот там всё от первого лица и речь аутентична. Впрочем, ещё почитаю – первый взгляд был беглым.

Дмитрий ЧЁРНЫЙ