И ВЕЧНАЯ МОЯ БОЛЬ ЗА РОССИЮ

№ 2008 / 14, 23.02.2015

Виктор Петрович Астафьев был большим другом нашей газеты. В самое сложное время, в середине 1990-х годов, когда, с одной стороны, на нас пытались набросить экономическую удавку, а с другой – собирались поставить к стенке проворовавшиеся литературные функционеры, писатель с радостью вошёл в редколлегию «ЛР». Он поддерживал нас до самой своей смерти. И мы этого никогда не забудем. Спасибо Вере Толмачёвой, которая принесла нам никогда не публиковавшиеся записи разговоров с великим писателем.

У Виктора Петровича Астафьева есть книга коротких рассказов «Затеси». Затесь – это зарубка на дереве, которую делает человек, чтобы проложить дорогу в нехоженом месте. Сначала – тропа, потом кто-то пройдёт по ней и будет дорога, а где дорога – там обязательно возникнет человеческое жильё.
Название книги, конечно, символично: в жизни человека тоже должны быть какие-то «затеси», по которым он должен двигаться в жизни, – честность, совесть, умение приносить добро людям. Вот такие зарубки в душе. И моя встреча с писателем вот уже 23 года остаётся своего рода «затесью».
Дом, где жил Виктор Петрович в Красноярске, стоял на горе Гремячей. Внизу, под горой, – Енисей, а на противоположной стороне – знаменитый заповедник Столбы. Стоя на обрыве у Енисея, на пронзительном сибирском ветру, Виктор Петрович, зябко покашливая, рассказывал: там-то, километров пятнадцать по течению, его родная деревня Овсянка, где он родился, рано осиротел и воспитывался у бабушки Екатерины Петровны…
Очень скромная небольшая квартира в пятиэтажке. Много книг. Виктор Петрович, расположившись у письменного стола, говорил тогда о своём новом романе: о войне. Большие, исписанные чернилами листы забирала со стола и уносила Мария Семёновна Корякина – жена, и секретарь, и друг, тоже писательница. Виктор Петрович и Мария Семёновна вместе воевали на фронте.
Мы работали несколько дней. Разговаривали не только о творческих поисках…
Что поразило меня? Неуёмная борьба писателя и боль за всё живое на земле. Будь то загрязнение рек, вырубка кедрачей, засорение родников, без которых, как говорил он, «иссыхает земля», или уничтожение муравейников. «Человек должен наконец понять одну простую истину: звери, птицы, растения проживут и без нас, а мы без них обязательно погибнем».
Не всякий писатель охотно рассказывает о своих профессиональных «тайнах», поисках, выброшенных и десятки раз переписанных листах… А нам, читателям, всегда интересно знать, как же создавалось то, что мы прочитали.

Астафьев. Обычно вещи, которые я пишу, знаю наизусть и могу рассказать их. Так я рассказывал «Пастушку», «Звездопад», любой свой рассказ. Иногда, рассказывая, терял к нему интерес – не писал: всё, конец. Сложнее с «Царь-рыбой»: у меня не было ни плана, ни замысла, ничего. Я решил написать цикл очерков о поездках по Енисею, о северной природе, об отношении к ней. Все эти очерки я порвал и выбросил. Они были очень плохи, на мой взгляд, ничем оригинальным не отличались. А мне хотелось выложиться, всё-таки материал угнетал. Когда материал угнетает душу, сердце, надо кирпич с души снимать, иного способа у писателя нет.
И вот начал я разгоняться в книге с главы «Капля». Мне хотелось поразмышлять о природе, что есть такое – жизнь, небо, земля и я: что есть на этом свете. Этот вечный вопрос, между прочим, мучает художника, как и другого человека… Книга писалась трудно.
Очень долго не мог никак написать «Сон о белых горах» – последнюю большую главу, по существу повесть в повести. Предыдущие главы я уже выстраивал так, чтобы в конце книги столкнулись два существа: таёжный абориген и «слишком развитый» городской. Что получится? Мне самому было любопытно соединить их в избушке – я же сочинитель. Остальное я должен был сочинить и между ними поставить современного супермена. Это уже книжка подсказала мне такую главу.
«Царь-рыба» – это моя боль по земле, по природе… больная для меня книга, тяжело давшаяся, и я считаю, что есть у меня более ценные вещи, чем «Царь-рыба», – «Ода русскому огороду», «Пастух и пастушка», рассказы…
– Когда вы описывали военные эпизоды, у вас не было такого ощущения, что вы… кровью пишете? Мы-то плачем…
Астафьев. Ну я, бывало, много слёз пролил… особенно когда «Кражу» писал, про детдом… Ну а сейчас я пишу роман о войне. Он даётся мне тяжело, надо всё снова вспомнить, пропустить через себя. Отстранённо от материала я работать не могу. От той же «Царь-рыбы»: она меня в конце концов тянула, как всё равно за пиджак в прорубь, и я очень болел с ней, и ругался, и страдал над этими двумя человечками, которые в избушке оказались по моей воле, они вдруг стали мне уже привычны – я их выдумал, а они навязались на меня, окаянные, страдаю: чего-то там с ними происходит?
– Виктор Петрович, в «Царь-рыбе» да и в других произведениях неожиданно возникают фантастические приёмы. Царь-рыбу вы даже немножечко очеловечили – такой элемент фантастики в очень реальном произведении. С какой целью?
Астафьев. Все ведь наши писатели – «сочинители». Это сейчас стало слово «писатель». Величайшая книга человечества, на мой взгляд, это «Дон Кихот». Самая добрая, самая великая, она, в общем-то, сочинённая, как вообще все величайшие произведения, какие я знаю. А величайшим из гениев литературы я считаю Гоголя, – так он весь состоит из каких-то символов, обобщений. Я недавно перечитывал ещё раз «Мёртвые души» и был в совершенном восторге. Ну как без символов, без фантазии можно написать: сад похож на самого Плюшкина с поломанной берёзой в середине? Или вот прекрасный роман Чингиза Айтматова «Буранный полустанок» – он весь содержит в себе какие-то символы и фантастику. Я думаю, что, когда человек садится писать и не пользуется теми, что накопили до него люди, – ни фольклором, ни достижениями науки, не возбуждается в нём сама фантазия, – он просто, наверное, должен заниматься другим делом.
– В ваших книгах отголоски войны звучат и десять, и двадцать лет спустя – как в рассказе «Тревожный сон» и во многих других. А вы сами как фронтовик в своей личной жизни эхо войны как-то переживали?
Астафьев. Да, я лет пять вообще не понимал смерти совершенно, меня она не трогала. Помер – помер, закопали – закопали… До какого-то определённого случая – я не хочу вспоминать о нём, – когда вдруг как бы очнулся, поняв, что существует ещё всё-таки и жизнь.
Мы часто в окопах (я был молоденьким, не всегда же мы землю копали, не всегда стреляли, не всегда работали – стояли в обороне и всякое…) разговаривали о том, как мы будем жить, кто останется живой, мы свято верили в то, что война была последняя, потому что такое зло, массовое истребление людей просто недопустимо больше.
И тем не менее с 1945 года где-нибудь да идёт война! Всё ещё живы желание и мечта о мировом господстве! Бред это! Невозможно мировое господство! Только при разумном сосуществовании может мировая гармония быть! А так никто не завоюет мирового господства, никакими способами, никаким оружием!
Я думаю, что сейчас людей – «сильных мира сего», империалистов, которые строят себе заранее подземные убежища, города, желая пожить лишние месяцы, годы, – можно объявить преступниками номер один. Они желают выжить даже в ядерной катастрофе! Такая их мораль!.. Это уже способ предательства! Вот сейчас на Амазонке ими строятся подземные города, частные, эти люди предают всех остальных! Их можно уже судить и нужно было бы судить, если б у человечества были такие возможности. Выставить их просто пред всем народом мира и сказать: «По их ведению и на их деньги делается оружие для того, чтобы сокрушить человечество, а они в это время создают себе убежища, соображают, как убежать в космос».
Вы, наверное, обратили внимание, что самые антивоенные книги получались и получаются у людей воевавших: это и Василь Быков, и Юрий Бондарев, Юрий Гончаров и многие другие. Все эти книги антивоенные. Я был в Хиросиме. Вспомнил войну, с сердцем плохо стало – память человеческая избирательна, и с ней ничего не поделаешь. Мне грех обижаться на память, все книги написаны по памяти. Кровью написаны.
– Виктор Петрович, вы проводили уроки литературы в школе…
Астафьев. У нас школа хорошая в деревне, десятилетняя школа. И здание само хорошее, и уровень работы, я просто знаю по своим племянникам, школа даёт им довольно хорошие знания. И я решил просто так пойти и рассказать ребятам о поэзии. О том, что существует в мире высокое слово «поэзия». Мне не хватило урока, его продлили, ребята всё сидели, слушали. Многие стихи я им читал по памяти. Кроме того, у меня блокнот есть такой, своя антология карманная, я таскаю с собой его, оттуда читал.
И ребята были очень удивлены, что окружены, оказывается, поэзией, а так мало о ней знают, равнодушны к ней. А равнодушны потому, что не читают: смотрят телевизор, гитары бренчат у них, магнитофоны работают. Мне хочется ещё рассказать им о литературе России – о прозе и поговорить о музыке. Это я сделаю в ближайшее время. Дети плохо знают музыку. Племянники мои живут в семье деда и бабки, которые прекрасно поют русские народные песни. Но те – отдельно, а эти магнитофон втыкают – и пошёл…
Вечером идёшь по Японии, по Токио, – и отовсюду раздаются песни, особенно песни 50-х годов. В Японии по телевидению детская физзарядка делается под мелодию «Ты не шей мне, матушка, красный сарафан». Прекрасно поют её там и играют. А у нас орут иностранные песни, да и слов толком не знают.
Вот хотелось бы рассказать им о песне, о русской. Наверное, всякое нужно, но всё-таки своё, народное, забывать нельзя! Это приведёт к очень тяжёлым результатам. Уже привело к тому, что ребята ничего не ценят и не хотят знать. Самое главное – равнодушны к природе, к песням, к культуре, равнодушными становятся и к отцам, матерям, бабушкам и дедушкам. А кому бороться с этим равнодушием? Взрослым, конечно, учителям, родителям… На уроке ли, просто ли… Вот читал я ребятам на этом самом уроке стихи Есенина о природе.
А разве я мог им не рассказать о природе вообще, не только о рифмах и слоге! Что ничего зря в природе не происходит. Каждая блошка, каждая мошка, каждый муравей творит какую-то свою и общую жизнь. Но если только знать, как трудна жизнь, как скажем, тот же хлеб из маленького зёрнышка вырастает… сколько требуется труда, чтобы его вырастить, как наладить почву, – а ведь во многих землях хлебородный слой просто наращивают искусственным способом. И потому люди очень ценят землю. Любое растение, любая травинка, любой цветок – они употребляют невероятные усилия для того, чтобы сохраниться зимой, во время морозов, и потом взойти. Тут некогда медлить – вслед за снегом прямо с горы растения бегут, бегут, торопятся, протыкают снег рыхлый, потом их заваливает снегом, но они всё-таки держатся! Может быть, из сотни выживает одно только, но это уже будет растение очень крепкое, закалённое!

«…Зарницы. Зарницы. Зарницы.
Земля слушает их. Хлеба слушают их. И то, что нам кажется немотою, для них, может быть, самая сладкая музыка, великий гимн о немыслимо огромном походе хлебов к человеку – от единого колоска, воспрянувшего на груди ещё молодой матери-земли, зажавшей внутри огонь, – к этому возделанному человеческими руками полю.
Музыка есть в каждой минуте жизни, и у всего живого есть свои сокровенные тайны, и они принадлежат только той жизни, которой определены природой. И потому, может быть, в те часы, когда по небу ходят сполохи, перестают охотиться звери друг за другом, лосиха и лосёнок замирают с недожёванным листом на губах, замолкают птицы, а человек крещёный осеняет себя, землю, небо трепетным троеперстьем, и некрещёный тоже благоговейно, как я сейчас, останавливается середь поля, охваченный тревожным и сладостным волнением…»

Ребятишкам надо знать, как природа делает усилия, для того чтобы, допустим, сохранить весной травинку, а из травинки сделать потом целый луг… Мне бы хотелось, чтобы ребята знали, что в природе ничего не происходит зря. Любой кусочек хлеба, картофелина, луковка – употреблён труд для того, чтобы они появились, и труд не только человеческий, но труд земли, труд природы, солнца, воды, воздуха. Чем больше солнца – тем лучше лето, тем больше витаминов, тем лучше здоровье у ребятишек! Кто же всё это им расскажет? Кто сам не равнодушен и кто не даст им быть равнодушными!
Я люблю писать для ребят, разговаривать с ними и всегда им говорю, что не может человек в своей жизни двигаться куда попало и как попало, иначе он рассеет свою жизнь, ориентиры в жизни должны быть; а прежде всего – это приносить добро ближним своим: отцу с матерью, бабушке с дедушкой. Стараться отдать всё доброе, что у вас есть, и не скупиться. Тогда вы получите взамен больше, чем отдали. Это такой закон жизни: чем добрее человек, тем больше он получает добра от других, а чем злее, тем больше он получает зла от жизни.
– Виктор Петрович, какое человеческое качество вы считаете самым главным, без чего человек не может состояться?
Астафьев. Чувство обязательности, с которого начинается всё остальное. Я уже пожилой человек, но когда мне что-то пообещают и не сделают, я до слёз дохожу, я становлюсь больным. Ведь человек мог и не обещать, его никто не принуждал… Знаете, в детстве у меня был воспитатель, так вот он говорил: «Пообещал спичку горелую поднять с дороги – подними, а обещал сердце вынуть из груди – вынь!» Только так.
– Как вы считаете, где, кому пристало взращивать вот такое отношение к своему слову, к делу?
Астафьев. Дом… дом, конечно, прежде всего – всё в доме! Вот что такое дом? Почему так много в русской литературе и в поэзии произведений под названием «Дом»? Такое вот короткое слово «дом». Вокруг слова «дом» у нас существует очень много всяческих синонимов и метафор, слов: дом, изба, избушка, избушёнка, хата, хатёнка, хибара – масса означающих название человеческого жилья слов.
В доме мы рождались, в доме росли, в доме была наша люлька, в доме тепло… Каждый дом деревенский походил лицом на хозяина, который его строил, обязательно на его характер и старания, а наличники – на хозяйку. В доме была кухня (куть), печка русская в доме, собирались большие семьи, разные характеры, и кого как любили… Надо было приспосабливаться к этому домашнему обществу, обстановке, знать своё место за столом, знать своё место вообще в этом обществе, так сказать.
В доме всегда были цветы – серёжки, герань, ванька мокрый, фикусы. С малолетства тебе уже давали кружечку или чашку какую-то, приучали поливать цветы. Работёнка начиналась какая-то. Потом – что делалось умно для ребят – всегда приобщали их к тому, чтоб называть телка, собачонку – придумать имя. Ну и тут уж начинался спор, но это было уже творчество, потом кричали, что Манька или Ванька придумали лучше всех: телёнок будет у нас зваться Пеструшка.
Это было очень важно. Потом где-то лет с шести давали обязательно полоть в огороде. И вот с этого, вроде с игры в труд, и переход сразу к настоящему труду – незаметный такой, очень тактичный и очень нужный.
Я думаю, что честность, труд, уважение к старшим – вот с чего должен начинаться ребёнок. Труд – это должно быть как дыхание, как составная часть жизни ребёнка. Ребёнок должен трудиться.
Родина происходит от слова родился – где родился, там и родина. Рождаются-то в доме, в своём доме. Потом из дома ребёнок выползал во двор. А двор – это целый мир: там грабли, топор, литовка, животные, – все они обычно лезут к детишкам, детишки к ним, привыкают друг к другу.
А в девять лет уже надо было брать вилы в руки, подавать сено животным, учиться ездить на лошади. Сначала страшно, она кажется огромной, на высоте на огромной сидишь – ой, мамочки мои! А вставать… боронить надо в четыре часа утра – пока ещё оводов нет, пока комар не поднялся. С восходом солнца всё это оживает, начинает кусаться. Вот до тех пор, пока не начало кусаться, надо было помогать работать. Может быть, идти просто за дедом, если он пашет, комки разбивать. Всегда работа ребёнку найдётся.
– Есть люди, которые живут своим детством и помнят его. Иные не испытывают в этом нужды. Чья дальнейшая жизнь обогащена? Либо детство, если было оно трудным, мешает в жизни утвердиться?
Астафьев. Только помнить детство, как бы там ни было трудно! Словно человек, который любит природу, знает или слушает музыку – он неизмеримо богаче тех, кто не знает природы, не бывает в лесу, не понимает ни цветов, ни трав, не слышит музыки. Бедняга, а если уж и книг не читает, то вообще – это жвачная жизнь, которая для меня не представляет никакого интереса.

«…Земля наша справедлива ко всем, хоть маленькой радостью наделяет она всякую сущую душу, всякое растение, всякую тварь, и самая бесценная, бескорыстно дарованная радость – сама жизнь! Но твари-то и, прежде всего, так называемые разумные существа не научились у матери-земли справедливой благодарности за дарованное счастье жизни. Людям мало просто жить, просто радоваться; к сладкому им подавай горькое, а лучше – кровавое, горячее, они сами над собой учиняют самосуд: сами себя истребляют оружием, но чаще словом, поклонением богам и идолам, которых сами же и возносят, целуют им сапоги за то, что те не вдруг, не сразу отсекут им головы или щедро бросят отобранный у них же кусок хлеба в придорожную пыль…»

Вот сидим, говорим, чай пьём, а ты так душу «расковыряла», что хоть бросить всё, да и в деревню, к себе, в Овсянку…
– Скучаете?
Астафьев. Господи, сижу тут за столом, а сны, сны… всю свою жизнь во сне проглядываю.

«…И думал я, глядя на этот маленький, по недосмотру заготовителей, точнее любовью конюха сохранённый и всё ещё работающий табунок деревенских лошадок, что, сколько бы машин ни перевидал, сколько бы чудес ни изведал, вот эта древняя картина: лошадь среди спящего села, недвижные леса вокруг, мокро поникшие на лугах цветы бледной купавы, потаённой череды, мохнатого и ядовитого гравилатника, кусты, травы, доцветающие рябины, отбелевшие черёмухи, отяжелённые мокром, – всё это древнее, вечное для меня и во мне нетленно.
И первый раз по-настоящему жалко сделалось тех, кто уже не просто не увидит, но даже знать не будет о том, что такое спящий деревенский мир, спящие среди села смирные, терпеливые, самые добрые к человеку животные, простившие ему всё, даже живодёрни, и не утратившие доверия к этому земному покою…»

– Виктор Петрович, извините, но возвращаю вас в сегодняшний день. О чём больше всего пишут вам читатели?
Астафьев. Интересно, что наибольшее количество писем, пожалуй, я получил на «Последний поклон» да на «Царь-рыбу». Есть письма неординарные. Вот, допустим, из Ленинграда написала одна женщина: «У нас один ребёнок, мы с мужем – он конструктор, а я инженер – ходим на работу при галстуках, чисто одеты, мальчик в детсадике (значит, наверное, сейчас уже в школе), и всё-таки, прочитавши вашу книгу, я поняла, что жизнь нас обделила, у нас не было такого прекрасного детства. У нас было благополучное детство, но оно было бедное».
Вот смотрите, какие парадоксы рождает жизнь! У нас есть что вспомнить! Я без конца могу вспоминать – вот иногда с женой разговоримся, с ребятами в деревне, у нас без конца есть что вспоминать! Об играх там, о рыбалке, о драках, о тех же приключениях, о каких-то страстях-мордастях.
Ну, а я чем жил – Россией! Для меня это прекрасное слово было, и оно со мной останется до конца дней, и печаль моя о ней, и любовь моя, и восторг, да и не может быть иначе. Россия родила такую гениальную литературу, музыку, мы создали такую культуру!
И вечная моя боль за Россию, за наших людей – умных, красивых, сколько талантов – а ведь не успели раскрыться, кого поубивали, кто помер незаметно для всех. Третий день ты меня выспрашиваешь, устал я, голубушка… Глядишь, ещё и письма будешь слать.
– Обязательно. Ещё попрошу для детишек… Напишете отдельно?
Астафьев. Это – обещаю.
«…И возникла простая и такая будничная мысль: пока падал лист, пока он достиг земли, лёг на неё, сколько же родилось и умерло на земле людей? Сколько произошло радостей, любви, горя, бед? Сколько пролилось слёз и крови? Сколько свершилось подвигов и предательств? Как постигнуть всё это? Как воссоединить простоту и величие смысла жизни со страшной явью бытия?
Осторожно прижав выветренный лист к губам, я пошёл в глубь леса. Мне было грустно, очень грустно, хотелось улететь куда-то. Показалось даже, что у меня за спиной крылья и я хочу взмахнуть ими, подняться над землёю. Да пересохли, сломались и отмерли мои крылья. Никуда не улететь мне. Остаётся лишь крикнуть что-то, душу рвущее, древнее, без слов, без смысла, одним нутром, одним лишь горлом, неизвестно кому, неизвестно куда, жалуясь на ещё один, улетевший беззвучным бледным листком год жизни. Сколько их ещё осталось? Сколько ещё предстоит томиться непонятной человеческой тоской и содрогаться от внезапности мысли о тайне нашей жизни? Страшась этой тайны, мы всё упорней стремимся её отгадать и улететь, непременно улететь куда-то. Быть может, туда, откуда опали живым листом, в пути обретшим форму человеческого сердца, чтобы зеленью устелить планету, объятую пламенем, сделать её живодышащей, цветущей или дожечь в слепом, безумном огне и развеять пепел в немой бесконечности?
Кто скажет нам об этом? Кто утешит и успокоит нас, метущихся, тревожных, слитно со всей человеческой тайгой шумящих под мирскими ветрами и в назначенный час, по велению того, что зовётся судьбою, одиноко и тихо опадающих на землю?..»

– Виктор Петрович! Зачем откладывать обещание: давайте для детишек сейчас урок проведём, здесь за столом, а я запишу…
Астафьев. Как я могу какой-то урок молодёжи давать? Я урок мог бы дать, если бы я был плотник: я бы взял топор, привёл бы и сказал: «Вот так зарубают угол. Вот так кладут кирпич». А что я? Все уроки нравственности, которые преподали нам мыслители, такие, как Л. Толстой, Микеланджело, Гегель, Спиноза, – они, в общем-то, всегда утверждали добро! Что там какой-то Астафьев из Сибири: возьму да научу их?

И всё же… Виктор Петрович дал свой урок… на пластинке. И озвучил сам заголовок: «Без родников иссыхает земля».

Что ещё добавить к тому материалу, который я по заданию Гостелерадио делала весной 1985 года? Астафьев показал мне новую концовку своего рассказа «Паруня» с последней правкой. Рукопись этой концовки хранится теперь в моём архиве. Ею я и закончу этот материал.Вера ТОЛМАЧЁВА