ПоэзиЯ как данность

№ 2008 / 34, 23.02.2015

Поэзия… Сколь значимо это слово для мировой цивилизации и сколь судьбоносно его значение для будущего мира! Когда рассуждают о будущем поэзии, когда ставят под сомнение её значимость, мне, ей-богу, становится смешно. Что как не поэзия является главным выражением национального духа народа, что как не поэзия ведёт человека к абсолютному представлению о красоте мыслей, чувств, отношений?! Мне приходилось слышать от многих серьёзных писателей нечто демагогическое: что за дело стихи писать? Это каждый дурак может? Заблуждение, которое, конечно, можно прощать или не прощать, но лучше разобраться, от чего оно происходит и какова реальная ситуация в русской и мировой поэзии. Здесь надо выделить, как мне представляется, несколько системных пунктов, без которых понять будущее поэзии будет затруднительно тем, кому небезразлично существование этого самого высокого из видов искусств.
Легко ли писать стихи?
В первую голову, придётся развеять высоколобое писательское утверждение, что писать стихи легко. Корни этого заблуждения в том, что высочайшие образцы поэзии необычайно кларистичны. Гармоничная совершенная красота создаёт ощущение обманчивой лёгкости, лёгкости возможного подражания и повторения. Это вам не рядовая проза, и не тома диссертаций, где подчас результат достигается часами, проведёнными за столом! Увы и слава Богу, количество переходит в поэзии в качество вовсе не обязательно. Запечатление краткого лирического мига – вот задача поэзии, а оно не может быть мучительным. На эту тему рассуждал, кстати, не самый ярый враг фундаментальности в искусстве Гёте, утверждая, что в творчестве не должно быть ничего мучительного. Но мало кто ведает, какую жизнь надо прожить, чтобы добиться такой быстрой и немучительной аккумуляции впечатлений! Поэзия всегда чудо. Как она появляется, до конца определить невозможно. Создать её удаётся избранным, и человечество никогда не сможет отказаться от сладкой участи внимать этим избранным. Будущее поэзии – бесспорно. Но также бесспорно, что это чудо обрастает массой земных обстоятельств: одни действительно избраны, другие только сами так считают. За поэзией охотятся обстоятельства, творцов ждёт великое число соблазнов отказа от служения. Это есть литературный процесс, о котором в контексте анализа литературной и тесно прилагающей к ней социально-политической компоненты стоит сказать несколько слов.Коммерция как двигатель регресса
Я очень не люблю ориентироваться на некую сумму мнений о литературе. Это то, чем многие годы грешит наша литературная наука, страшно далёкая не только от народа, но и от самой литературы. Увы, последние десятилетия, полные каждодневного человеческого ускорения и бесконечного выматывания жил в борьбе за существование, как-то не отвечают пристальному чтению, чтению, когда душа не дремлет, а всё человеческое вещество впитывает энергетические потоки, которыми неизменно и обязательно пронизан любой художественный текст. Такая нехватка времени и дефицит духовных усилий приводит к тому, что многие высказываются о том, чего не читали и в глаза не видели, и систему своих мнений строят на этих заведомо непроверенных, а порой и ложных постулатах. Отсюда рождаются чудовищные «истины», которые цинично тиражируют верные слуги книжно-издательского бизнеса. Одна из них звучит так: поэзия не коммерческий товар, его никто не купит, а клевать будут только на известные имена типа Макаревича, Евтушенко, Вознесенского, Дементьева или просто на сочинителей убогих текстов известных песен. Я, как человек, стремящийся во всём сохранить чистый и прямой подход, и, отметая всё отрицательное и положительное, что знал и слышал, а также свой прежний, не очень запоминающийся читательский опыт, решил внимательно почитать, для примера, Евгения Евтушенко, недолго думая, купив в первом попавшемся книжном его первый попавшийся двухтомник. Боже мой, друзья мои! Несчастное сердце моё заколотилось в бешеном ритме от величайшей несправедливости. Это вот то единственное, что проходит сквозь коммерческое сито? Я знаю сотни русских поэтов, которые неимоверно выше этой словесной белиберды и рассчитанных на разные власти внешних эффектов. Но полно, не будем горячиться. Явление есть явление. Может быть, меня гложет зависть к таланту или во мне вырабатывается некий комплекс неполноценности? Ведь число поклонников Евтушенко велико, и многие превозносят его на пьедестал весьма искренне, и при этом их не назовешь людьми совсем уже тёмными и неначитанными. Не бывает так, чтобы я один был умный, а все остальные дураки. Случаи тотального затмения мозгов в истории известны, но всё же достаточно редки. Значит, надо разбираться. Значит, не стоит уповать и лелеять первую эмоцию от чтения. Надо дать Евтушенко и другим «кумирам» шанс, почитать ещё, вникнуть. Я выбрал время, коего в наше время, увы, не так уж много, и стал вчитываться в тех поэтов, которые имеют всенародную популярность. Результаты этого эксперимента не сильно отличались от моих первых впечатлений. Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, – эффектно, ловко, но ничего, что затрагивает по-настоящему, сплошная риторика, декларативность, Ахмадулина – претензии на тонкость, но исполнение весьма корявое, Макаревич – просто беспомощно, Дементьев – без комментариев. Но все эти мои эмоции не отменяют их популярность! На моё мнение можно плюнуть и растереть! В чём же тайна? Есть ли во всём этом хоть капля здравого смысла?
Тайна сия не так уж велика, как может показаться на первый взгляд. Вспомним жизнь благословенного, и так трагического преданного и погибшего советского общества. На этой прекрасной мифологической теперь Атлантиде было много разного. Я вовсе не сторонник выявлять в советском общественном устройстве признаки махрового тоталитаризма. Свободы в нём, как теперь выясняется, было больше, чем в тупом капитализме, к которому теперь скатился весь мир. Жаль, раньше этого не понимали даже поэты. Но отрицать некую регламентированность в общественном и человеческом устройстве тех лет едва ли целесообразно. Эта регламентированность обеспечивала в обществе стабильность и комфорт. Упорядоченность и унифицированность жизни гарантировали уверенность в завтрашнем дне. Платой, неким противовесом в подобной ситуации естественным образом выступала некоторая нехватка духовного и физического манёвра. Требовалось, чтобы отдельный индивидуум соответствовал правилам игры. Вода, как известно, всегда течь найдёт. Общество наивно грезило о свободе, пыталось к ней стремиться. Но осознать свободу как недюжинное напряжение внутренних сил, как внутреннюю работу и борьбу было дано немногим. Большинство стремилось к этой свободе более ясными средствами. В социуме выработался своеобразный заказ на свободу. И поэзия, а также ловкие стихотворцы выполнили подобный заказ с блеском. В советских условиях, при весьма спокойной, «застойной», как её потом назовут, жизни, чтение, книга как таковая воспринимались как путь к этой свободе. Люди читали, чтобы получить ответы на терзающие их вопросы. Поэзия вошла в каждый дом, определённая поэзия, поэзия, которую ждали, поэзия, построенная на иллюзии вольнодумства. Книги передавались из рук в руки. Глубина как таковая не приветствовалась. Глубина и социальный заказ – понятия несовместные. Книги поэтов были нацелены изначально на эффект, на фокус, на широкое понимание. (Конечно, я говорю не обо всех поэтах той поры. Только о кумирах.) А в силу того, что мерзкая бацилла рынка ещё не разъела книготорговую сеть, поэтический сборник легко достигал каждого, кто хотел его иметь. Потом, НЕ БЕЗ ПОМОЩИ НАРОДНЫХ КУМИРОВ, «ПРОРАБОВ ПЕРЕСТРОЙКИ», ИМПЕРИЯ РУХНУЛА. Издательское дело попало в руки людей, в чьи интересы никогда не входили ни литература, ни вообще гуманитарные ценности. Они подхватили несколько дряхлых поэтических брендов и выставили их на продажу. Для приличия. Всё-таки кумиры. А всех остальных сбросили с корабля современности. В обществе, измученном борьбой за существование, введённом в глубочайшую депрессию, было уже не до свободы, и не до яркой её выразительницы поэзии. Да и вообще не до серьёзной литературы. Чтение стало восприниматься как развлечение, как отвлечение от тягот жизни. На авансцену вышли иные жанры, а популярность обрели тексты один низкопробней другого. Издатели стали смеяться в лицо поэтам, указывая на смехотворные цифры продаж поэтических книг, и будущее поэзии самым тесным образом увязалось с благородным андеграундом и с лёгким налётом маргинальности.
Грустно?
Закономерно.
Возможно, из этой временной ссылки поэзия и поэты извлекли немало полезного. Результаты мы уже видим и ещё увидим.
О чём шумите вы, народные витии?
Всё вышесказанное касается социальной составляющей поэзии и в некоторой степени её прошлого. Это попытка объяснить то положение, в котором оказалась поэзия в нынешнем мировом издательском контексте. Цветаева когда-то сказала о Маяковском, что человек в нём всю жизнь убивал поэта, и, наконец, поэт поднялся и убил человека. Красиво и не совсем справедливо, как всё риторическое. Но зерно истины здесь есть. Популярность поэта, место поэзии в общественной жизни, – это всё категории, имеющие отношение к человеку, который всегда есть в поэте, к его личной человеческой судьбе, к амбициям и тщеславию, к отношениям с окружающим миром. К поэзии как таковой, то есть к ПОЭТАМ, востребованность духовная и коммерческая прямого отношения не имеет.
Как же развивалась поэзия в эпоху пресловутой свободы, какие течения и тенденции можно определить? Налицо столкновение двух крупных литературных групп, одна из которых именует себя консерваторами, другая модернистами. Причём обе группы стали прибежищем далеко не самых одарённых людей, что привело в итоге к тому, что оба понятия толковались эстетически извращённо. Модернисты принялась уверенно, с упорством, достойным лучшего применения, разрушать устоявшиеся принципы стихосложения. Их лидерами стали Пригов, Рубинштен, одним словом, люди, читать которых целая мука. После того, как поэзия в советские времена стремилась дать ответы на социальные вопросы, эти люди поставили во главу угла один принцип: писать так, чтобы никто ничего не понял. Им в разведке, наверное, нашлось бы хорошее применение. А, может быть, и находилось, как знать, как знать… Те, кто именовал себя консерваторами, поставили на первое место собачью почти преданность силлаботонической поэзии, правда, иногда за строками и буквами мелькали не менее возвышенные образы литературного начальства. Эти поэты сгруппировались вокруг тех писательских союзов, которые позиционировали себя как патриотические. В самой этой идее, несомненно, ничего плохого нет. Верность магистральной линии, бережное отношение к традициям и исторической памяти – для художника благо и большая честь. Но кроме чести, есть и значительная ответственность перед читателями. Поскольку у тех, кто работает, скажем так, в традиционной манере, не всегда получается сказать лучше, новее, определённее, чем те, по чьим следам они идут. Классические жанры требуют от поэта ощущения той самой единственно верной и довольно узкой индивидуальной литературной тропы. Если этой тропы не искать, а идти широкой проторенной дорогой, неизменно появится налёт вторичности, и «шедевры» патриотической лирики будут набивать оскомину и отвращать читателя от поэзии как таковой. О том, что читателя может оттолкнуть так называемая модернистская поэзия, я не говорю, потому что уверен, никакого читателя у неё никогда не было и не будет. Проведите эксперимент, дайте иностранцу, изучающему русский язык, пару четверостиший Сапгира, Рубинштейна и Пригова, и он выразит большое сомнение, что язык, на котором они написаны, называют «великим и могучим».
Те, кто действительно служил поэзии бескорыстно, ощущал себя поэтом до мозга и костей и каждую секунду жил с ощущением невозможности не писать, старался не примыкать ни к той, ни к другой группе, дабы не замыкать себя в некие условности, мешающие свободно литься поэтической речи. Окружающая действительность давала поэтам огромный и разнообразный творческий материал. Уже не было необходимости, как в имперские времена, с вожделением произносить слова о «чистом» искусстве, о том, что поэзия должна никак не быть связанной с политикой. Тот ветер, который Блок называл «музыкой революции», свистел в ушах, разбивал вдребезги людские судьбы, создавал напряжение невиданного драматизма, – всё это выражали поэты в меру своей оторванности от благ капитализма, в меру своей тоски, в меру своего таланта. Всё это привело к тому, что выросло целое поколение ярких поэтов, со своими голосами, со своей лирической биографией, поэты, которые не ориентировались ни на что, кроме высоких духовных ценностей, и я уверен, что их голоса будут звучать с каждым годом всё крепче и отчётливее и прорвут, наконец, ту наглую коммерческую блокаду поэзии, которая пока ещё торжествует не только в России, но и во всём мире.Красота спасёт мир
Я не думаю, что будущее поэзии можно напрямую увязать с научно-техническим прогрессом. Когда меня спрашивают, не боюсь ли я, что интернет заменит книгу, я обращаю своего собеседника к тому времени, когда только появилось телевидение. Тогда всерьёз обсуждалась тема, что театр и кино теперь умрут, что с телевидением им будет невозможно конкурировать. Но, как видите, ничего подобного не произошло. Расценивать научно-технический прогресс как контроверзу поэзии тоже было бы не вполне верно. Дело в том, что любой прогресс всегда стремится к тому, чтобы облегчить человеку жизнь. Задачи у культуры совершенно иные. Не случайно говорится, что где больше цивилизации, там меньше культуры. Процесс этот идёт уже не одну сотню лет. И ни научно-технический прогресс, и ни культура не исчезли как понятия. Представляется, что поэзия – это та часть культуры, будущее которой обязательно, ведь поэзия – это концентрированное национальное самосознание народа, его главная эстетическая суть, его судьбоносное послание всему человечеству. Можно никогда не бывать в какой-либо стране, но, зная и восхищаясь её поэтами, полностью впустить в свой мир её культуру, быть причастным к её духовной жизни.
Красота спасает мир уже давно. Поэзия помогает этому спасённому миру не потерять голос.Максим ЗАМШЕВ