Я шёл по собственной стезе

№ 2008 / 34, 23.02.2015

Убеждён, что одним из первых народных избранников в поэтический храм России по заслугам был бы призван Виктор Фёдорович Боков. Редко у кого из поэтов лира звучит так чисто и полнозвучно. Много десятилетий тому назад он получил её из рук великого Михаила Пришвина

Может, завтра всё это кончится
Нынче жадно этого хочется
Бегу быстрого
Снегу чистого
Почты свежей
Почки нежной
Зорь лазоревых
Гроз озоновых
Белых лилий
Тёплых ливней
Родников с ледников
Янтарей из морей
Только нынче, немедля, скорей!
В.Боков, 1955 г.
Убеждён, что одним из первых народных избранников в поэтический храм России по заслугам был бы призван Виктор Фёдорович Боков. Редко у кого из поэтов лира звучит так чисто и полнозвучно. Много десятилетий тому назад он получил её из рук великого Михаила Пришвина, но десятилетия эти миновали долгой чередой – и теперь он сам хранитель и наставник русского поэтического слова.
А пишущий эти строки с молоком бурёнки, на которое его перевели в годовалом возрасте (как только слух стал откликаться на рифмы), впитал в себя знаменитые строки – «грудь его в медалях, ленты в якорях» и «ты накинь, дорогая, на плечи». Потому-то оно всё непостижимо родное и неподсудное – и не смею судить, ниже ли Боков Есенина или вровень с ним…
«Моряка» Виктор Фёдорович написал, кажется, в 53-м, песню тут же подхватил народ, и ко времени моего появления на свет она снискала немыслимую популярность и стала неизменным атрибутом всех деревенских застолий и посиделок-песнопений. Потом по древнему «рубину» в доме у бабушки с дедом, где я рос и воспитывался, стали показывать Людмилу Зыкину – и лучшего пропагандиста русского поэтического слова было не найти.
Одно десятилетие за другим сметали с авансцены поэтической истории России миллионы стихотворных строк, но эти не подвергались ни тлену, ни забвению. Впрочем, не одни они.
Вот уж судьба-судьбинушка – столько лет жил и не ведал, что родился с Виктором Боковым в один день и что меня от него отделяет расстояние в треть версты. Всего-то! А если провести воображаемую прямую между его тихим домиком у Сетуни на закраинке писательского городка и пятиэтажкой, стоявшей за летней резиденцией патриарха в Переделкине (где жил я), то где-то в её серединке – могила Бориса Пастернака. Нет – вовсе не пытаюсь примазаться к славе великих, хотя совпадения эти отчасти и приятны. Просто сам себе удивляешься: сколько раз мимо домика Бокова хаживал, а сердечко ни разу не ёкнуло…
А ёкнуло оно при встрече с ним на книжной ярмарке с десяток лет тому назад. Поэт сидел на стульчике у крошечного стенда какого-то патриотического издания и раздаривал свои автографы. Ярмарочный люд толпился рядом, чуть не задевая его локтями – и в общем ничуть его не замечая. Московская книжная и гуманитарная вообще интеллигенция – особый тип «гомо сапиенса». Ей скушны пророки в собственном отечестве, ей зюськинды с коэльями милее…
Пристал к поэту с разговорами, а когда назвался соседом, то был и в гости зван. С тех пор каждую встречу с поэтом храню и буду хранить – сколько хватит памяти. И может ли быть иначе, когда каждое слово – образное ли, обыденное – подлинное учительство.
А спустя ещё три года наше соседство нарушилось: обитателей нашей хрущёвки некие влиятельные силы спровадили из заповедного места. Негодовал сначала, копил обиды, потом их враз преодолел, ведь духовная-то связь с поэтом Виктором Боковым осталась, а домик его я и в темноте найду – лишь бы отворяли.
Да и как откажешь себе в удовольствии послушать Бокова, великого толкователя и прояснителя сомнений? Как откажешь себе в радости видеть человека, и в преклонном возрасте наделённого неисчерпаемой энергией духа, искромётным юмором и всегдашней готовностью к экспромтам и рифмотворчеству!
Вот и повинишься взглядом перед хозяйкой Алевтиной Ивановной: как тут закончить разговор, когда говоришь о самом сокровенном – о природе слова, о тайне человека, о пороках века.
Боков вспоминает: художественное видение слова было ему привито матерью родной – и было то ещё в начале прошлого века. Заглянуть в это далёкое чужое детство, в эту колодезную бездну лет – и то боязно, но он счастливо и неотделимо от своего нынешнего бытия повествует о детстве в Язвицах, что под Сергиево-Посадом. Какой-нибудь пожилой обыватель с клюкой нудно рассказывал бы о тяготах житья в революционные годины, о недокорме и болезнях, а вот у Бокова воспоминания самые светлые – и больше о матери. Была она человеком талантливым – и не только по деревенскому укладу, хотя стихов и не слагала.
А дальше был Михаил Пришвин, заметивший талант подростка и ободривший его. Боков показывает свои фотографии, где они вместе с Пришвиным, с гордостью называет его своим «литературным опекуном».
Особая тема – лагеря. Виктора Бокова взяли по 58-й «за разговоры» и загнали под Кемерово на четыре года. Вот так его и познакомили с Сибирью – и закалившей, и обогатившей его слово и рифму. Та беда не сломила, не выпотрошила душу и не озлобила. Об этом – замечательные стихи в цикле «Сибирское сидение»:Моё сибирское сиденье
Не совершило убиенья
Моей души, моих стихов.
За проволокой месяц ясный
Не говорил мне:
«Ты несчастный!»
Он говорил мне «Будь здоров»
Хотя и всякое было, конечно, о чём тяжёлым намокшим стихом отмечено. И ведь не сибиряк, и ведь было то сверх шести десятилетий с гаком – а как любит и чувствует тот край каждой своей строкою, как сопереживает ему – словно не своему, а чужому страданию.
Поэтическое слово бывает разным: иной раз проникнуто двуединством – это когда оно призывает к диалогу самого поэта, а порой требует и триединства – ещё и кого-то третьего, чтеца-исполнителя. Таким «третьим» многие годы был прекрасный исполнитель стихов Бокова Георгий Сорокин. Человек редкого артистического обаяния, обладатель глубинного чарующего тембра – почти ровесник Виктора Фёдоровича. Иной раз загадаешь мечтательно: вот бы «дали» его по первому или второму каналу с боковскими стихами – вместо плохо переведённой дряни со всего чужеродного… так и прозрели бы миллионы, очнулись бы от насильно задолдоненного бреда, отринулись бы от фекалий тупорылого меркантилизма и… – и онемели бы от красоты земной, в слове увиденной…
Читая Виктора Бокова, не устаёшь поражаться ясности форм и чистоте мысли – тому, что называют лапидарностью. Однажды из какого-то озорного интереса решил про себя – если взять боковский томик потолще и полистать-поковыряться, то где-нибудь да обнаружишь изъян какой-нибудь или закавыку… Напрасный труд. Даже там, где на первый слух найдёшь в стихе аритмию, – на второй поймёшь, что она органична, что этого требует сама природа стиха.
Впрочем, по части формы всё далеко не так однозначно. Поэзия вся – во всём своём океаноподобном многообразии – во власти боковского слова. Сам он превосходно управлялся и с гекзаметрами, слывал и новатором формы, создавал и новую усложнённую ритмику и «рифмику» – где повтором, где синкопой, где аллитерацией. Учил поэтическому мастерству молодых. И не всё это было состояние счастья, блаженства и беспечности, не всё-то пасторали. Случалось, сам он и его лирический герой бились в тисках сомнений:Пристаю не к тем причалам,
Прихожу не к тем знакомым,
Шью себе не те костюмы,
Нахожу не те сюжеты –
Всё не так и всё не то.
Чем-то из этого он делился с друзьями, с собратьями по цеху. Вот строки, посвящённые Николаю Асееву:Я шёл по собственной стезе,
Натруженно шаги скрипели.
Мой хлеб дорожный был
в слезе,
Стихи простуженно хрипели.
Художественность, конечно, превыше, но стихи без мысли – пустота. Только мысль должна быть непременно «завязана» на образе, должна утопать в нём, иной раз и балансировать на грани сознательного и подсознательного. Так надо для поэзии. И ещё многомыслие противно самой природе стиха. К слову аналитическому, к стихотворному рассужденчеству у Бокова отношение негативное. И в споре Моцарта и Сальери он неизменно на стороне первого. В подходе к стихосложению, в самом принципе стихописания не должно быть ничего сальерианского… Слово только там и животворно, где «музыку собой разъять» не позволяет.
Поругивает и Бродского, и Евтушенко – хоть каждого и по-своему. Сначала в разговорах с поэтом я приводил свои несмелые резоны: а почему ж и не порассуждать в стихе… Потом решил, что нечего спорить с мэтром, раз уж сам стихов не слагаю. В конце концов для публицистики и сложных аналитических построений есть иные жанры, а поэту-народнику не пристало думки усложнять… Впрочем, червь сомнения иной раз и поточит извилину…
А нужна ли вообще поэту-лирику гражданская позиция? В наш изощрённый век, порассечённый и пораспиханный по нишам, почему бы не отдать всё «гражданственное» и «общественное» аналитикам и концептуалам? Лирикам – переживания, а интеллектуалам – размышлизмы…
На первый взгляд может показаться, что это – с Боковым в унисон… Но тут стоит взглянуть на вещи попристальнее: ведь Боков-то с его жизне-, слово- и правдолюбием нагрянувшее ныне «цивилизованное» варварство разглядел одним из первых. И хоть знал, что заклинай не заклинай поэтическим словом, этот молох всё равно пройдётся по России гигантским катком, изобличал понятным людям языком неправды и словоблудия. Боясь боковской правды, и с политических, и с прочих олимпов и амвонов слетаются к нему премногие хвалы и чествования. Вот видишь, поэт, как мы тебя любим – вопреки всем твоим порицаниям… чего уж там брюзжать, поэт, когда есть вещи во сто крат сильнее слова… и мы не вольны им противиться – такова эпоха на дворе…
Только Бокову наитием известно, что враньё всё это. Побеждает тот, кто убеждает. А убеждают словом. И словом человек домысливает то, что иной раз не способен узреть глазами. И главная извечная битва времён и народов – это битва за слово. Будь то слово аналитическое или поэтическое, будь оно мечом или оралом, скальпелем или кистью художника…
Когда одерживает верх неправедное слово, дерзкое и тлетворное, когда повсюду упражняются в пустой и надменной риторике, когда жить бывает хотя б и сытно, но срамно, земля обязательно призывает на помощь Слово Поэтическое. Слово могучее и подлинное, врачующее и дарующее надежду, – такое – чтоб «и спасти, и полки повести…». Таким для неё всегда было слово Виктора Бокова, таким оно будет и впредь.Геннадий СТАРОСТЕНКО