Холин и Сапгир

№ 2008 / 39, 23.02.2015

С обоими познакомился в 1989 году во Дворце молодёжи на знаменитом вечере «Минута немолчания». Дон Кихот и Санчо Панса. Сапгир – кругленький, добродушный. Холин – бритая голова-тыква, длинный и тощий. Я написал он них много лет спустя: «Сплю и вижу странный герб: / Сапгир – молот, Холин – серп». Их поэзия меня тогда не затронула, а личности заинтересовали.
Близко сдружились мы с Холиным в августе 1989 в Париже и в Тарасконе. Я взял с собой гранки моей книги «Поэтический космос». Холин выпросил их у меня и молча читал в скоростном поезде Париж – Авиньон. К вечеру вернул гранки со словами: «Отнеситесь к моим словам серьёзно – это гениально». Организатор нашей поездки художник, актёр, перформансист Толстый (Котляров) начал острить: «Старик, ты гений!» Но Холин ответил: «Нет, я не шучу, это гениальная книга. Я не всё понял, но всё никогда не бывает понятно. Отнеситесь к себе серьёзно».
На фестивале в Тарасконе я прочитал «Комментарий к отсутствующему тексту», устроив целое представление: ронял, поднимал и снова ронял рукопись, водружал на голову раскрытую книгу и тому подобное. Холин был раздражён: «Зачем это кривляние? Вы большой поэт и открыватель миров. Кто они такие, чтобы перед ними выламываться!» Эта полемика у нас продолжалась все десять лет дружбы. Холин требовал серьёзности. Я же предпочитаю весёлую мудрость. Тут он вступал в полемику со своим собственным «я». Взять то же выступление в Тарасконе. Холин знал, что зал на две трети состоит из русских, и начал своё выступление так: «Вы ведь всё равно по-русски не понимаете, поэтому я буду читать… по-русски». Зал взорвался аплодисментами. Успех был обеспечен заранее.
Но были и провалы. Однажды я вёл вечер в Ленинской библиотеке, где выступали Вознесенский, Сапгир и Холин. Помня об успехе в Тарасконе, дал первое слово Холину. Но зал, воспитанный на Пушкине, был абсолютно не готов к его трагически-ироническому минимализму.
У Генриха Сапгира провалов не было. В 1991 году, в апреле, мы выступали в Париже втроём – Хвостенко, Сапгир и я – в театре вблизи от Мулен Руж. Хвостенко подарил мне «фрак» – сшитая им собственноручно джинсовая рванина. Эти художественные лохмотья я надел с гордостью. Генрих посмотрел на меня как-то странно: «Тебе идёт». Вечером он неожиданно появился в дорогущем английском костюме с иголочки. Таким я его никогда не видел. Моя эстетская рванина рядом с этой буржуазной роскошью превратилась из хиппового мундира в одежду клошара. Французы и приняли меня за русского клошара, а Сапгира за русского европейца.
После общего феерического успеха вышли к Мулен Руж. В апреле 1991-го всё спиртное в Советском Союзе было большим дефицитом, поэтому в Париже Генрих всё время покупал малюсенькие бутылочки и складывал их в бездонные карманы новенького костюма. И тут, хитро улыбаясь, он извлёк три бутылочки с «Мартелем». Мы дружно опрокинули их из горла. И тут случилось странное – мельница Мулен Руж вспыхнула иллюминацией и стала бешено вращаться. А с неба хлынул даже не дождь, а потоп. Мы все сразу промокли и простудились на всю неделю.
Прошло четыре года. Кончилась уже советская власть. Ко мне на пятый этаж «Известий» в шикарный кабинет пришёл Генрих в том же самом костюме, но уже слегка потрёпанном. «Как-то у тебя тут слишком роскошно. А давай-ка спустимся вниз, там я видел кафе на углу, как в Париже». – «Да кафе-то есть, но вряд ли там есть «Мартель» в бутылочках». – «Вот и проверим». Спустились, сели за столик, окинули взглядом витрину. О чудо! Мартель не мартель, а русские мини-бутылочки с коньячком появились. Мы чокнулись бутылочками. «За Париж!» – «За поэзию!» И опрокинули. Тотчас начался беспросветный ливень. От столиков на углу до входа в «Известия» шагов десять, но вбежали мы в вестибюль насквозь мокрые.
Мы любили выступать вчетвером: Игорь Холин, Генрих Сапгир, я и Елена Кацюба. Где-то году в 90-м нас пригласили выступить на семинаре молодых писателей, который проходил в ВКШ (Высшей комсомольской школе). Холин начал читать свой марсианский цикл. В задних рядах поднялся шумок, началась какая-то суета, «семинаристы-комсомольцы» выходили из зала и снова входили, и Холин вдруг взорвался: «Как вы смеете шуметь! Перед вами лучшие поэты страны! Когда мы были молодыми, мы на другой конец Москвы ехали, чтобы послушать поэзию, дыхнуть не смели на выступлениях. А вы ничтожества, если не умеете благоговеть перед поэзией и слушать стихи. Я не буду вам ничего читать, вы этого недостойны!» Но ошеломлённый зал затих, и Холин всё-таки дочитал.
И Сапгир, и Холин всё время пытались разобраться, что такое метаметафора. Воспитанные на частушечном минимализме Лианозовской школы, они должны были через что-то перешагнуть. Сапгир однажды сказал, когда мы гуляли в Париже возле замка на берегу Сены: «Насчёт метаметафоры я вот что скажу: у меня семь классов образования, но одно я знаю твёрдо. То, что далеко, на самом деле близко, а то, что близко, на самом деле далеко. Вот звёзды, они далёкие, а на самом деле они внутри». – «Так ведь это и есть метаметафора!» – «Значит, я понял?» – по-детски обрадовался Сапгир. Потом он вынул из кармана сложенную вчетверо бумажку: «Я вот тут ночью про тебя написал:Иду по бульварам Парижа
с Костей Кедровым
Солнце сияет, Сена бурлит клокочет
Клошары выныривают из подворотни
Спорим о метаметафоре о Маяковском
Костя Кедров смеётся улыбается
Как Химера Нотр-Дама
Борода топорщится во все стороны
А это и есть метаметафора
Костина борода струится как Сена
Огибая Нотр-Дам де Пари».
Я слегка обиделся, а теперь читаю, перечитываю и улыбаюсь, как тогда в Париже, из которого так не хотелось возвращаться в совдепию.
Задумали мы тогда в Париже сборник трёх Скорпионов. Я, Генрих, Хвост. И решили написать стихи друг о друге. А потом эти тексты затерялись по пьянке у Хвоста в Сквате. Никак не вспомню, что я тогда написал о Генрихе и о Хвосте, но точно помню, что стихи были.
Я только теперь сознаю, как понимали меня эти гениальные старики. Холину было за 70, а Генриху под семьдесят, а они ездили к нам с Леной на Артековскую в метро, час туда, час обратно раза два-три в месяц, и длилось это годами. Генриху было тесновато в нашей панельной квартирке, а Холин наклонял голову, чтобы не задеть люстру. Сколько стихов мы прочли друг другу. Как весело мы смеялись. Сколько бутылок распили. Иногда они приводили разных экзотических людей. Однажды Холин привёл будущего редактора «Птюча» с каким-то рассказом с множеством интимных подробностей, что-то фекально-сорокинское, а посреди чтения вдруг вырубился свет во всём доме. Пытался Холин подружить меня и с Владимиром Сорокиным. Не получилось.
Самое странное, что наши посиделки предсказал в 1983 году ректор Литературного института Пименов. Однажды спросил сурово: «Что это за Лианозовская школа такая?» – «Не знаю». Я не соврал. Действительно не знал. «А почему вы так отказываетесь?» – «Потому что не знаю». – «А вы где живёте?» – «У метро Варшавская». – «Нет, вы живёте в Лианозово, и у вас там собираются». – «Да нет же!» – «А почему КГБ, прямо скажем, вами недовольно?» – «Не знаю». – «Ладно, идите работайте. Я ведь много на себя беру». И вот в конце 80-х собираются у меня матёрые лианозовцы. Напророчило КГБ.
Холин о Лианозово отзывался весьма скептически: «Да не было никакой школы. Была одна пьянка. Помню, кто-то принёс рыбу, завёрнутую в газету «Правда». Так её прямо в газете и сварил, а потом съели с головой, с чешуёй, с хвостом, с нутром и газетой. Вот что такое Лианозово».
Сапгир сохранял тёплые чувства к своему учителю Кропивницкому и познакомил меня с его сыном, отсидевшим лет десять в ГУЛАГе. Я лично Лианозово не люблю. Оно испортило вкус Сапгиру. Генрих мог запросто написать десяток сонетов и считал, что это поэзия. Не близок был мне его тезис: «Я бегу от поэзии».
Однажды Холин позвонил и сказал: «Купил под вашим влиянием репринт Маяковского «Простое, как мычание». Надо ему было на этом остановиться. Гениально!» Генрих же был неумолим, «поэта, оказавшего услугу государству», он, по-моему, так и не признал. Хотя соглашался, что дореволюционные стихи гениальны. И вот недавно перечитал я «Простое, как мычание» и почувствовал даже в этих гениальных стихах грядущую фальшь. А жаль.Константин
КЕДРОВ