40 градусов поэзии

№ 2008 / 48, 23.02.2015

Предполагают, что Гомер был слеп, что в странствиях Одиссея он пишет о своих собственных приключениях. Вот Одиссей ухватился рукой за скалу, но волна оторвала его от камня, и остался только след кожи, содранной с кончиков пальцев.
Предполагают, что Гомер был слеп, что в странствиях Одиссея он пишет о своих собственных приключениях. Вот Одиссей ухватился рукой за скалу, но волна оторвала его от камня, и остался только след кожи, содранной с кончиков пальцев. Такой след, говорит Гомер, оставляет оторванный от скалы коралл. Значит Гомер не был слеп от рождения. И, возможно, его «Илиада» и «Одиссея» – попытка хотя бы в слове вернуть себе утраченный зримый мир. Поэт везде оставляет следы своей сорванной кожи.
Поэт всегда Гомер. Но не ослепший, а прозревающий. Слепы читатели, но поэзия позволяет увидеть то, что простому зрению недоступно.
Этим летом я шёл по следам Волошина, но моря почти не видел. Оно загорожено ларьками и кафе с диванами, коврами и кальянами. А когда-то здесь шагал Волошин, обнажённый, с венком из роз на кудлатой голове, переступая через купальщиков и купальщиц. «Добро бы был хорошо сложен», – молвила одна из загорающих дам. Правда, рядом с Мариной Цветаевой Волошин шествовал в белом хитоне и сандалиях. Я так и не понял, кто кого из них охмурял: поэтесса поэта или поэт поэтессу, и кто остался холодным и не воспламенился. Во всяком случае, домик Волошина тогда воспламенился от страсти, и поэт затушил пожар какими-то заклинаниями.
Я об этом вспомнил, прочитав в интернете сожаление поэтессы из Петрозаводска, что в этот раз никто из поэтов не разгуливал по Коктебелю голым. Даже Рейн был в костюме. Даже Кедров ни разу не примерил белый хитон. Даже Андрей Коровин и Саша Кабанов не увенчали себя венками из роз. Зато Кабанов продекламировал: «Любовь – мне это слово надоело, / но сам процесс прошу не прерывать». Мне же лично запомнилась художница Маргарита Аль. Она вышла с огромным сиреневым облаком из газовой ткани, бросила это облако к ногам, упала на колени, воздела ввысь руки и воскликнула: «Не Смерти боюсь / Боюсь Несмерти!» Вот это по-волошински, по-коктебельски. Пока мы Кириллом Ковальджи долбели в жюри над стихами пятидесяти авторов, приехавших в Коктебель, многие, не теряя времени даром, карабкались к вершинам Карадага или пыхтели, взбираясь на гору к могиле Волошина.
На открытии фестиваля речь зашла о достойном памятнике основателю рая для поэтов здесь, на побережье. И я сказал: «Один памятник Волошину поставил здесь сам Творец». В абрисе горы, замыкающей залив, чётко различим профиль Волошина. И, конечно, замечательно, что на памятник, который поставил Бог, будет смотреть памятник, поставленный людьми. Это очень здорово, это наша благодарственная молитва. Но ведь я ещё вижу тень киммерийского всадника, отпечатанную на отроге той же горы. Я вижу, а другие не видят.
Когда Волошин пришёл сюда, здесь было вонючее болото, больше ничего здесь не было. Эта бухта, где в древности обитали легендарные киммерийцы, считалась не очень-то подходящей для жизни. Кто мог подумать, что место, которое считалось у древних греков началом ада, станет раем для русских писателей XX века. Дело в том, какими глазами смотреть. Мы видим сегодняшний Коктебель глазами художника, философа, поэта и ясновидца Максимилиана Волошина. «Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить! / Все формы, все цвета вобрать в себя глазами».
Нас в школе учили, что бытие определяет сознание, что человека формирует среда. Да ничего подобного. Вот такой человек, как Волошин, сформировал эту среду, а не было бы его, по-прежнему было бы болото. Волошин, как Бурлюк в своё время, у которого было имение Гилея. Если бы не это имение, не было бы футуризма – величайшего движения ХХ столетия. Но у Бурлюка имение всё-таки было, он был богатый человек. А Волошин создал это геопространство – Коктебель. Оно образовалось, как новая звезда вспыхнет вдруг. Нет ничего в космосе, и вдруг новая звезда, а потом там целая вселенная. Так получилось с Коктебелем. Но если бы Волошин не создал этого пространства, мы бы здесь не собирались. Сейчас здесь фактически сфокусировалась современная поэзия, здесь все направления, все движения от неоклассиков до футуристов.
Когда-то Паустовский открыл мне тайну гомеровского гекзаметра – это шум прибоя. Набегающая и отступающая волна. В таком случае, у Маяковского прибой бьется чаще: «Море уходит вспять / море уходит спать». А вот у Бродского вечный штиль. Значит волноваться – это в буквальном смысле биться волной о берег. Прошу прощения, что рядом с ушедшими в вечность пристрою своё погружение в любовь и в Чёрное море: «Погружаюсь в море осторожно. / Можно, можно, можно, можно, можно…»
Очень кстати столкнулся на набережной с художником Германом Виноградовым. Вечером в кафе «Богема» перформансом нашей группы ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз) завершился 6-й Волошинский фестиваль. Мы посвящали поэтов в ДООС. Первым – Кирилла Владимировича Ковальджи, рыцаря поэзии. Он улыбнулся: «Всю жизнь был беспартийным, а вот на старости лет вступил в пионеры». С Лидией Григорьевой, прибывшей в Коктебель из Лондона, мы вместе учились в Казанском университете. Она прочитала стихи тех давних времён: «Мой друг, мы заперты вдвоём в консервной банке… / Согрелись бы, когда б в одну кровать, / одною этикеткою накрывшись». Только это не мне, а её подруге посвящено.
Леся Тышковская много лет тусовалась в Киеве, а вот теперь прибыла из Парижа, где, по её словам, живёт на окраине – возле Булонского леса. «Я всю жизнь была бабочкой, – сказала Леся, – а теперь стрекозабочка».
Идея создания ДООСа зародилась здесь, в одной из бухт Коктебеля, куда теперь не пускают. Это было в 1977 году. Через семь лет я написал стихотворение «ДООС»:Квитанция, которую я получил
полыхает закатом
там солнечная печать
надо доверять только вечности
по субботам
всё остальное время лучше
не доверять
Неостановленная кровь обратно
не принимается
ДООС –
Добровольное
Общество
Охраны
Стрекоз
Ныне среди славных доосов Андрей Вознесенский. В конце октября мы встретились у него на даче в Переделкине. Андрей с гордостью показал мне свой новый стих – на забое. Огромными чёрными буквами отпечатано на зеленом фоне: ЗАБОРЗАЯЦ. Три в одном: забор – борзая – заяц. Он же заяц, травимый борзыми: «Травят зайца, несутся суки…» Может быть, ДООС это ещё и ДООЗ – Добровольное общество охраны зайцев?
От Волошина в Коктебеле три достопримечательности: дом, могила на горе и его же профиль на противоположной стороне бухты. Уж его-то точно не тронут. Четвёртая, как бы нематериальная реликвия, – Волошинский фестиваль, созданный доосом Андреем Коровиным. В Москве он душа Булгаковского центра на Садовой. В Коктебеле – душа Волошинского фестиваля. Нынешний – 6-й по счёту. Это уже целое волошинское движение.
Помню голодный советский Коктебель 1977 года. Из писательской столовой выходит Лев Ошанин с аппетитной пышной булочкой к полднику. К нему бросается полная дама с горящим взором: «Где, где вы это купили?!» – «Это только для писателей», – гордо отвечает пиит, шествуя с булочкой мимо толпы «дикарей». А ведь если бы с булочкой вышел Волошин, он бы обязательно поделился с дамой.
Волошин был человеком поверх барьеров. В его-то время всё двадцать раз всё менялось и почище, чем в наше. И тем не менее он сумел создать этот остров цивилизации, превратил свой дом в незыблемую крепость духа. Разбудить в себе поэта – вот чему учил Волошин в своей коктебельской «школе». Так что и нам придётся потрудиться, чтобы всё это сохранилось. Мы же, по мере сил, его ученики. Когда я был здесь в 70-х годах, он мне казался на сохранившихся портретах дедушкой, таким Дедом Морозом. Сейчас смотрю – молодой человек с горящим взором.
Пушкин оставил нам Михайловское, Волошин – Коктебель, Пастернак – Переделкино, Паустовский – Тарусу. Только время покажет, что оставим мы, поэты, заборзайцы 21-го века.Не знаю сам, во мне, в тебе ли
Волошин шёл по Коктебелю.
Не так давно всё было это,
Прибой смывал следы поэта,
Но отпечатался скулою
Поэта профиль над скалою,
Где моря Чёрного хитон
идущему поэту в тон.
Он пел земле и небесам:
– Масон но сам
Масон но сам –
Он пел прибою в унисон:
– Но сам масон
но сам масон –
В моей поэзии, во мне ли…
Никакая ложа, никакой тайный орден Розенкрейцеров не знает того, что открыто поэту. И всё-таки причастность поэтов к масонским ложам – вымаранная страница русской истории. Масонство Пушкина и Блока замалчивается до сих пор. Серьёзной науке заткнули рот советской цензурой, а тему масонства отдали на откуп дилетантам-политиканам, сочиняющим страшные байки о масонах и сионистах, захвативших Россию.
Масонство Волошина было почему-то ещё большей тайной, нежели масонство Пушкина и Блока. Только в 1993 году на Первом Всемирном конгрессе по русской литературе, посвящённом столетию Волошинского Коктебеля, Борис Гаврилов, в то время директор Дома Волошина, отважился поведать страшную тайну. Духовный наставник Марины Цветаевой Макс Волошин был масоном 3-го градуса посвящения Великой Вольной ложи Франции. Почему из трёх других не менее известных лож Макс Волошин выбрал именно эту? Да потому, что в Уставе Великой ложи не требовалось подчинения ученика Мастеру. Подчинять свою волю кому бы то ни было, кроме Бога, поэт, конечно, не мог. Вспомним слова другого масона, Пушкина, о том, что шутом он не был не только у земного царя, но даже у Царя Небесного.
Третий градус посвящения Макса Волошина меня смешит. Я представляю, сколько же масонов куда более высоких градусов и степеней невозвратно канули в небытие. Максу Волошину это уже не грозит. Его будут помнить, пока есть русская и мировая культура, а культура будет всегда. Что касается градусов, то их у настоящего поэта столько, сколько надо, – ровно 40.
Константин КЕДРОВ