ЛИТИНСТИТУТ – СТУДЕНЧЕСКИЙ И ШУРТАКОВСКИЙ

№ 2008 / 49, 23.02.2015

Девушка Лена из Литинститута была абсолютно бестелесным существом. Она, казалось, тонула в своём джинсовом костюме под сумкой с книгами, и это ей шло. Невозможно было бы представить себе Лену Алекову толстушкой Лена Алекова

Девушка Лена из Литинститута была абсолютно бестелесным существом. Она, казалось, тонула в своём джинсовом костюме под сумкой с книгами, и это ей шло. Невозможно было бы представить себе Лену Алекову толстушкой или пышкой. Рядом с ней другие казались слишком житейскими, слишком пресно-телесными.
Внешне она была серая мышь – на первый взгляд. Она, когда приехала из своей Болгарии, сразу притворилась нервной, чтобы жить в комнате одной. Так и жила одна – на втором этаже общежития, направо от лифта.
Второй этаж предназначался для иностранцев. Тут же кастелянша выдавала чистое постельное бельё. Мы с Леной познакомились очень нелепо. После моего декретного отпуска комендант предложил на выбор: либо селиться с кем-то, либо одной на втором этаже в комнате, где вьетнамская фирма, прогорев, оставила сэконд-хенд. Я выбрала второе, терпеть не могу кого-то стеснять. Это был 1991 год, я тогда не имела понятия ни о каком сэконд-хенде, и это было весело: вскоре комендант сказал, что тряпки можно забирать, всё равно их увезут на свалку, и таким образом расчистить комнату. Тряпья была целая гора почти до потолка. Я пригласила подругу-москвичку, она уехала с сумками, набив их разными французскими кофточками для себя и для детей, да и я отправила домой пару посылок. Но всё это было потом. А сначала состоялось знакомство с Леной.
Я услыхала музыку в её комнате и зашла попросить утюг. Чего вдруг я решила попросить утюг именно у неё? Она строго окинула меня взглядом и предупредила, что не дай Бог с ним что произойдёт, – мол, она сейчас готовится к экзаменам, на улицу не выходит, ей трудно общаться с миром, когда она много работает, и т. д. и т. п.
Всё случилось по закону подлости. Шнур утюга сразу вспыхнул синим пламенем где-то близко к розетке. Это было немыслимо. Потом я колесила между вторым и пятым этажами в поисках человека, который мог бы утюг отремонтировать сразу, – мне было неудобно, стыдно, ведь ей утюг мог понадобиться в любую минуту. Мне повезло: помог чернявый паренёк, я даже от благодарности окрестила его про себя японцем. Лена была очень мной недовольна. А потом мы не то чтобы подружились, для общения с ней вряд ли подойдёт это слово, – мы общались, немного, всегда коротко, но это общение по содержательности перевешивало многие мои так называемые дружбы с другими студентами Литинститута.
Её комната напоминала библиотеку. Лена вставала по-европейски, часов в пять, и садилась заниматься. Варила себе кофе, тихо включала ритмичную музыку, это её настраивало. К десяти утра шла, если нужно, в институт. Если не нужно, из общежития (знаменитого общежития на Добролюбова, по которому в своё время носился и писал на лестнице стихи Николай Рубцов, здесь же жил во время учёбы на Высших литературных курсах Виктор Астафьев) не выходила вовсе.
То, что знала в области литературы и истории Лена, приводило в изумление даже Мохнача, преподавателя истории религии из МГУ, изумляло и Ивана Карабутенко, оригинального автора, он читал в Литинституте историю зарубежной литературы, и даже сурового литературоведа Юрия Минералова. Она много писала – прозу, стихи, статьи. Среди прочего была одна причудливая повесть о Жераре и Монике, там были такие нагнетательные, очень эмоциональные места. Училась она на отделении прозы. Дружила с Натальей Корниенко, дочерью писателя Андрея Платонова, автора романов «Ювенильное море», «Чевенгур», Наталья в то время вела поисковую работу в театрах Москвы, где залежались рукописи пьес писателя, потом всё это публиковала.
Лена Алекова открыла своим однокурсникам и мне, тремя курсами ниже её, журнал «Лепта» и двух поэтов-эмигрантов – Георгия Иванова и Георгия Адамовича.
За всё, за всё спасибо:
за войну, за революцию
и за изгнанье,
За равнодушно-светлую страну,
в которой мы влачим
существованье…
Как она писала работу по Георгию Иванову! Как повесть, как роман. По две недели не выходила никуда, сидела, запершись в комнате общежития, и писала. Всё это вылилось в диссертацию, она защитила её в возрасте 27 лет. Она была влюблена. А он был женат. Но жёстко обошёлся не он с ней, а она с ним. Как она могла иначе? Хоть и любила его все московские годы с присущей славянам страстью.
…Когда она уезжала уже в свою Болгарию, выпив Россию до дна, прожив в ней столько, сколько могла, в газете «Литературная Россия» опубликовали вдруг её стихи. Строки одного из них были приблизительно такие: «В Москве никому ненужная, и сама себе ненужная…» Странно всё то было читать, ведь эту девушку-девочку действительно боготворили преподаватели, сам ректор Сергей Есин считал её одной из немногих элитных студентов Литинститута за его годы ректорства. Но в ней от природы было заложено чутьё на чужесть, на неразрешимую и непреодолимую пропасть между реальной жизнью и жизнью крайне восприимчивого человека, какой была и она сама. Отсюда – и «никому ненужная».
Лена вышла замуж за человека, который любил её долгие годы, знаменитого болгарского литератора и журналиста, на тридцать лет старше её. Хорошо, что вышла. Она никогда не вышла бы замуж за ординарного хоть москвича, хоть богача, хоть министра. Она вообще никогда бы не вышла замуж сама, она просто могла не успеть об этом подумать. Любовь редко совпадает с тем, что люди могут пожениться. И с её страстностью, с её умением работать упоённо, упоённо писать и мечтать можно представить, как страстно любила она того россиянина, и разве мог уже ей кто-нибудь когда-нибудь его заменить.
Лена осталась загадкой для тех, кто знал её в Москве. Не распознал её, видать, и тот писатель-россиянин. На одной из дружеских встреч в Литинституте, которая состоялась лет через пять после того, как Лена уехала из России, этот писатель (очень талантливый, впрочем, человек) с обидой вспоминал, как холодно встретила Лена делегацию российских писателей на днях российско-болгарской дружбы в Софии, где она сейчас возглавляет газету. Мол, не поздоровалась и не общалась. Что ж, откуда ему знать, что любовь бессловесна. И чем она сильнее, тем хуже выглядит. Так, можно сказать, болгарка утёрла нос русскому, казалось бы, человеку. Он, как иностранец, не принял надлежащим образом её любви, не понял её. А она до сих пор его помнит. Любит ли? Кто знает.
Её жизнь сейчас там, в Софии, наверное, такая же, как тогда в Москве: библиотека, писанина, работа. Спина, склонённая над столом. И вся она, утонувшая в пиджаке, сухая, в очках, серая-серая мышь.
Но не надо обманываться насчёт её внешности. Если какой-нибудь умник с Волги или московский стиляга, например, как это было в 90-е на одной вечеринке в общежитии на Добролюбова, завёлся бы вдруг по поводу Библии или ещё каких высоких тем (был такой эпизод), она бы очень неласково, с грубоватым болгарским акцентом резко сказала бы ему:
– Зачэм говорыть то, чего Вы нэ чувствуетэ? Как Вы можетэ быть увэрэнным, откуда Вы знаетэ? Я Вам прочту страныцу Библии такую-то, слушайтэ… Вот, а Вы что-то прыдумалы и вводытэ в заблуждэниэ всэх. Нэ надо всэрьоз говорыть о том, чэго Вы нэ знаетэ и чэго нэ знает ныкто…
И она бы сказала это очень тактично, но твёрдо, и вся шелуха слетела бы с пижона. И красивой она бы оказалась вмиг. Сильной и красивой. Думается, таких, как Лена, очень бы опасались многие политики-верхогляды и люди-актёры. Где сейчас этот высокий уровень жизни и высокий стиль, которых Москва в те годы вполне достигла?
Лена – лишь одна из многих талантов, населявших Москву в 80-е и 90-е. Но очень яркая страничка жизни, скажем так, литературной и околостуденческой Москвы.

Общежитие на Добролюбова

Однокурсников и тех, кто учился на параллельных курсах, хорошо помню всех.
В 2002 году мы чуть не разругались в Черновцах с Юрием Андруховичем на IV Международном конгрессе украинистов, когда он на вечере в помещении возле Театра им. Ольги Кобылянской презентовал новый альманах «Потяг 76» (с украинского «потяг» – поезд, имелся в виду поезд № 76 «Киев – Пшемышль»). Хотя это было очень короткое общение, и он едва ли запомнил. Юрий Андрухович, идеолог так называемых бу-ба-бистов, очень талантливый и содержательный современный, я бы даже сказала, европейско-украинский писатель, сам учился два года в Литинституте в 90-е и написал об этом «Московиаду». В «Московиаде» много о том, как литинститутовцы, особенно общежитские, пили. Мне хотелось с Андруховичем подраться.
Да, если писать о жизни общежития, да ещё заочников Литинститута, поверхностно, к тому же проучившись там всего два года, то всё правда. А если проучиться чуть больше, а главное, впитать атмосферу литинститутовского студенчества не просто кожей, а ещё и внутренне, то так сказать – это ничего не сказать, а только ввести в заблуждение неискушённого в литинститутовской теме читателя.
Многие пили. На нашем заочном курсе пил среди других Юра Виноградов. Но какие Юра писал стихи! Одна только «Бухта Наталья», привезённая им с его далёкого Урала и написанная задолго до поступления в институт, читалась им и преподносилась почти навзрыд, и по сути была навзрыд – прекрасная, как мгновенный слепок истинной жизни, баллада о любви. Мы не задумываясь подкармливали Юру всем, что было на столе, давали ему то три рубля, то два, – много он не просил, да и ел мало. Внешне простой, «в себе», он в идеале владеет немецким разговорным, и как-то поставил на место хамовитого иностранца в «Мак Дональдсе» на Тверском бульваре. Тогда «Мак Дональдс» был писком времени, он только что открылся, и нигде в стране таких кафе фаст-фуд ещё не было.
Пил Геннадий Смирнов из Йошкар-Олы, столицы Республики Мари. Он учился на Высших литературных курсах и писал стихи, как современный Есенин (так о нём говорили), пронзительные, хрустальные, чистые.
И Геннадий, и Юра в этой жизни познали то, что не всем дано узнать. Они познали любовь к человеку в таких обстоятельствах, что за один только их такой подвиг им можно простить многое. Один годы буквально носил на руках безногого друга-поэта, лишь бы тот жил и писал. Другой вдохнул жизнь в очень достойную женщину, старше его на тридцать лет…
Мне многое тогда, по первости, диким казалось. Сама недотрога, не пила-не курила, как говорится, и интимных вольностей себе не позволяла, сначала думала: дом разврата – эта заочная учёба. А потом всё это ерундовое ушло на такой задний план, что просто даже и в глазах не маячило. Да, кому надо, находил здесь всё, что хотел, как на любой заочной учёбе. И по постелям некоторые за сессию по каким только не кочевали – особенно женщины, их на курсе было не более четверти, и многие нарасхват. Над теми, кто ходил в библиотеку и консерваторию, даже посмеивались. Но это только по первости, потом всё схлынуло, как вешние воды, и люди сдружились по интересам, да и все как-то сдружились: с разными курсами, со многими преподавателями. Каждый человек, хоть как-то причастный к Литинституту, так или иначе был кладезь. И говорить можно было о жизни с кем угодно не таясь.
Атмосфера в общежитии была очень демократичной. Скажем, в Москве проездом вятские или уральские писатели, остановились в гостинице Литинститута, – это в том же здании, где и наше общежитие было. Вечером собираются все у Лены Наумовой, студентки-очницы, поэтессы из Вятки, тогда это был Киров. Читают стихи, переговариваются, вспоминают, обмениваются последними новостями. Это длится всю ночь до рассвета, но можно не напрягаться и не только сидеть за столом. Можно брякнуться на чью-то кровать и слушать, либо писать что-то своё, или смотреть телевизор, прислушиваясь по ходу к собеседникам, или дремать. Пока не придёт тебя «забирать» твой ангел-хранитель Лиза Бокова. Она удивлена твоим отсутствием и волнуется.
С Лизой Боковой мы жили в одной комнате две или три сессии. Публицист из Воронежа, Лиза уже тогда была активным автором московских газет и журналов, воронежского «Подъёма», областных воронежских газет. Лиза была очень легка в общежитии. Благодаря ей я ближе познакомилась с целой группой немолодых тогда уже литераторов – в частности, с публицистом Александром Макловским, который работал над книгой о БАМе с Евгением Евтушенко и много общался с поэтом. Где сейчас Лиза? Ни о ней, ни о Макловском практически ничего не знаю.
Жили мы в одной комнате и со Светланой Матиной, мы с ней были самыми молодыми на курсе. Я её до сих пор представляю так: тонкие русые волосы плотно затянуты косынкой, лоб оголён, вид, как у красивой домохозяйки-стервы, и она сидит за шатающимся столом на четырёх растопыренных ножках, как в забегаловках советского периода, и на весь этаж хрумкает листья салата. В каждом её движении, каждом порыве был сдвиг по фазе, экзотика. И жизнь складывалась у неё экзотично. Дочь университетского преподавателя из Ростова-на-Дону, она сама в свои почти юные годы читала там иностранный язык, параллельно училась в Литинституте, и тайно – на факультете философии МГУ. А впрочем, достоверность многих фактов из её жизни так и осталась для нас тайной. Оригинальная девушка, очень образованная, ироничная, яркая. Потом она уезжала куда-то в дальнюю страну, и где сейчас – не знаю.
Мы жили и с киевлянкой Ольгой Федорченко. Она была очень популярна у противоположного пола. Кому только просто так, по дружбе, она не отредактировала повесть или целый роман! И сама много написала, с ней издательства заключали контракты наперёд. Она знает пол-Киева и её знает пол-Киева, где она живёт.
Что касается вятской поэтессы Елены Наумовой, то с полгода назад приятно удивила публикация в «Литературной России», где иногда она и сама печатается, – рассказ о деятельности её сына Максима. Максим – художник, ведущий передачи на местном ТВ и преподаватель курса по искусству в вузе. Вот как проявился талант мамы, девушки-вихря, по молодости, в её уже повзрослевшем сыне. Недавно в «Книжной лавке» Литинститута купила её «Серую кошку…» – автобиографическую повесть. Прелестная вещица! Повесть издана в Кирове, но, как сообщила поэтесса из Вятки Светлана Сырнева, ей чуть ли не дали Всероссийскую премию.
Гену Гутова из Сибири мы прочили в Достоевские. Ему удавалось жизнеописание так называемых трудных судеб. Он и сам кое-что в жизни претерпел и был очень надёжным другом своим потерпевшим друзьям. Он в 80-х в Сибири организовал кооператив по продаже аквариумных рыбок, чтобы как-то трудоустроить своих друзей, и наши однокурсники даже колесили вместе с ним по Москве в поисках каких-то редких видов. Тогда кооперативы только начали создаваться.
Очень загадочен был Андрей Лазарчук. Он даже внешне выглядел элитарно – в очках, глубокомысленный, потаённый. Он прославил себя вскоре философической прозой в стиле, если не ошибаюсь, фэнтези.
Уральскую писательницу Татьяну Тайганову я встретила неожиданно… в душе, который находился в подвале общежития! Её окликнули, и она проплыла в халате и, кажется, с полотенцем на голове. Она училась на Высших литературных курсах. А я её читала в журнале «Урал», и очень нравились мне её образы природы, какая-то яркость письма, нетривиальность среди обычного, что ли. Она до нашей встречи в моём сознании уже была мэтром добротной прозы.
Не все у нас были яркими и приметными. А стали известными, даже заняли руководящие посты в писательских союзах. Вот Наталья Ахпашева. Симпатичная, но скромная, гармоничная такая, не очень-то из всех выделялась. А сейчас руководит писательским союзом в Хакасии и пишет очень интересные стихи, публикуется в «Литературной России», журнале «Дружба народов» и других солидных изданиях.

(Окончание следует)
Наталья ГОЛОВАНОВА