ЕСЛИ СКАЖУТ: Я УМЕР, – НЕ ВЕРЬТЕ

№ 2008 / 52, 23.02.2015, автор: Эдуард ПАШНЕВ

Что с того, что разбег оборвался
И бинта не нашла пятерня?
Я с живущими был и остался.
Я – повсюду, где помнят меня.

Так писал Владимир Гордейчев в стихотворении, посвящённом Борису Корнилову. Теперь эти строки и о нём самом.
Помним…Помним…
В 1964 году я закончил Литературный институт. В день защиты диплома в Москву приехал Гордейчев:
– Это надо отметить, – сказал он.
И прямо из ворот Литературного института мы отправились в ресторан «Берлин». Третьим с нами был ещё один воронежец, мой сокурсник и друг Роман Харитонов.
Строгий швейцар шикарного ресторана не хотел пускать в зал двух студентов,одетых «не по-вечернему». Гордейчев не стал спорить, не стал портить торжественный день. Он взял напрокат у гардеробщика два галстука для нас. Мы застегнули свои распахнутые рубашки, повязали несвежие, бывшие не раз в употреблении ошейники и подошли к зеркалу. По мнению швейцара и гардеробщика, мы стали вполне походить на добропорядочных граждан, способных заплатить за дорогой ужин. Платить, впрочем, нам было нечем. Нас пригласил известный поэт, который в это время много печатался. У него были деньги, и он любил их тратить.Гордейчев, наблюдая за нашим превращением, только похохатывал:
– Вперёд, джентльмены!
Нас посадили за небольшой столик у фонтана.
Появились закуски, шампанское. Официант принёс на большой тарелке огромный ананас, очищенный от сердцевины, разрезанный на дольки и снова сложенный в той форме, в какой он вырос.
Ананас светился сквозь щели между дольками. Внутри него горела свеча.
Наш старший товарищ заказал богатый стол и радовался, что всё так красиво и вкусно:
– «Ананасы в шампанском, ананасы в шампанском», – повторял он с удовольствием, потирая руки.
Гордейчев ценил литературное братство. А тут было ещё два важных обстоятельства. Перед поступлением в институт мы несколько лет ходили к нему в Литературное объединение при «Подъёме». Мы были, в какой-то степени, его учениками. Он радовался, когда мы поступили в институт, и теперь вместе с нами праздновал наше литературное совершеннолетие.
И самое главное: он любил свой, а теперь и наш, Литературный институт. В стихотворении «Футболисты» писал о своих знаменитых сокурсниках:В суете и свистопляске
Добывался каждый гол.
Крайним правым шёл Полянский,
Евтушенко левым шёл.
В этом стихотворении упоминались ещё Цыбин, Курлат – все звонкие имена. И заканчивалось стихотворение строками:И когда над боевыми
Разворотами стихов
Встанет дружеское имя, ?
Так гордиться я готов,
Что на радостях не стану
Отрекаться от питья,
Потому что капитаном
Был не кто-нибудь, а я.
Вот и в нашем случае не отказался от питья со своими бывшими учениками, со своими будущими соратниками.
По мере того, как мы опустошали стол, огонёк свечи освобождался от долек ананаса и, наконец, осталась одна свеча на тарелке. Гордейчев объявил об окончании ужина словами:
– «Свеча горела на столе, свеча горела…».
Эти строки из стихотворения Бориса Пастернака «Зимняя ночь» тогда были на слуху, его помнили все. Оно появилось в первом «Дне поэзии» в 1956 году и обладало такой поэтической энергетикой, что возникало как эмоциональный всплеск при самых неожиданных случаях. В нём была и любовь «Скрещенья рук, скрещенья ног, судьбы скрещенья»; и ожидание оттепели «Мело, мело по всей земле, во все пределы, свеча горела на столе, свеча горело». Годились строки из этого стихотворения и для окончания нашего ужина.
Хорош был ананас со свечой внутри. Хороши были стихи, которые вспомнил Гордейчев. Он вообще обладал уникальной поэтической памятью. Мог процитировать от строчки до строчки стихи любого начинающего воронежского поэта, если он их слышал хотя бы раз. У меня было стихотворение о Сталинграде, которое я считал слабым, не записал, нигде не печатал. И забыл, что оно у меня есть. И вдруг читаю несколько строк из этого своего опуса в «Советской России». Оказывается, Боков приезжал в Воронеж, бродил с Гордейчевым по городу. У Воронежа схожая военная судьба со Сталинградом. Тоже на девяносто процентов был разбитым. И Гордейчев вспомнил, и процитировал мои стихи, а Боков взял их в свою статью.
Не могу привыкнуть к тому, что нет больше в Воронеже среди действующих писателей Владимира Гордейчева. В свои зрелые годы он был неудобен, бескомпромиссен именно так, как определил раз и навсегда первыми строками в своей первой книжке «Никитины каменья»:Не могу отмалчиваться в спорах,
Если за словами узнаю
Циников, ирония которых
Распаляет ненависть мою.
В этом он был похож на Василия Шукшина, который писал о себе: «Сплю со сжатыми кулаками».
Они пришли из деревни, чтобы изменить лицо города, который угнетал их. И многое им удалось. Ловкие циники должны были посторониться, чтобы пропустить их вперёд. Но это стоило дорого. Долго не выдержишь, если спишь со сжатыми кулаками. В стихах Гордейчева промелькнули строки признания:Удачи луч блеснёт,
А я в ознобе ёжусь.
Чем больше мне везёт,
Тем больше я тревожусь.
Мы вместе были на похоронах Пастернака. Гроб несли на руках родственники и писатели. И было неприятно видеть, как на длинной дороге от дачи до места погребения на холме между кривыми соснами подбегали к процессии некоторые молодые поэты, подставляли свои руки не для того, чтобы нести (для этого у гроба уже не оставалось места), а чтобы через головы несущих прикоснуться к доскам гроба, попасть в историю, на фотографию иностранных корреспондентов.
Неприятна была истерика на могиле Пастернака. Какие-то кликуши выкрикивали стихи поэта, а их снимали на киноплёнку, фотографировали, тянули микрофоны, чтобы записать диссидентскую истерику. Из похорон великого поэта, не признанного властью, устроили демонстрацию. Это была не скорбь, а пропаганда диссидентского движения.
Гордейчев, «рыцарь немедленного действия», как он сам себя называл, не стал отмалчиваться, он написал поэму «Окопы этих лет», где сравнил могилу Пастернака с окопом:И с неожиданною силой
Я ощутил, что мы стоим
Не над гражданскою могилой,
А над окопом фронтовым.
Надо сказать: он с талантливой неприязнью изобразил иностранных корреспондентов на могиле Пастернака:Они нацеливали блицы
И на откосе ветровом
Метали пламя в наши лица,
Как на краю передовом.
Гордейчев не признавал другой поэзии, кроме той, которая была на краю передовом. Он воспитывал в себе чувство противника. К сожалению, в поэме «Окопы этих лет» его противниками стали не только суетливые корреспонденты с блицами, но и сам Пастернак. В этой же поэме была глава, посвящённая Евтушенко, которому Гордейчев посвятил много обидных слов за «мелочную зависимость от иностранной похвалы».Но всех больней меня, по сути,
Один, пожалуй, и задел:
Я с ним бок о бок в институте
Два года с лишним просидел.
Уже через месяц, выпуская новую книжку, Гордейчев исключил из поэмы «Окопы этих лет» главу, посвящённую Евтушенко. Но было поздно, сокурсник обиделся, они перестали видеться, перестали обмениваться книгами. Мы как-то долго гуляли с Гордейчевым по вечернему Воронежу, говорили о его поэме. Он переживал разрыв с Евтушенко. Он думал, что честно напишет своё мнение об ошибочных поступках товарища, а Евтушенко поймёт. Не понял «левый крайний» своего капитана. И когда составлял свою антологию поэзии, не включил в неё Гордейчева. Это странно, это невозможно понять. Пятидесятые годы, шестидесятые, целую поэтическую эпоху нельзя представить без Владимира Гордейчева, без «Рыцаря немедленного действия». Выходит, прав был автор поэмы, когда говорил о мелочности своего знаменитого сокурсника. Не переступил через обиду Евтушенко.
Со мной Гордейчев тоже иногда полемизировал стихами.
Наши размолвки чередовались с периодами дружескими. Был даже момент, когда мы вместе возглавляли Воронежскую писательскую организацию. Он был председателем правления, я – его заместителем. Гордейчев подарил мне свою книжку «Мера возраста» с рабочей надписью: «Эдуарду Пашневу – соседу по упряжке, – с надеждой, что общий наш воз не опрокинется на полпути, – дружески. В. Гордейчев 18 декабря 67 г.»
Воз не опрокинулся, но я на полпути ушёл из упряжки. Не знаю, кто больше был виноват, я или он. Разбираться нет смысла. Мы нужны были друг другу всегда, и когда вместе тянули воз, и когда служили верой и правдой литературе порознь.

 

Эдуард ПАШНЕВ