Изумляемся вместе с Юрием Архиповым
№ 2009 / 10, 23.02.2015
О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… – М.: Молодая гвардия.
«Я думала, что вы только Сильфида», – как-то сказала Ольге Гильдебрандт-Арбениной жена Блока Любовь Дмитриевна.
 |
НЕТ МОГИЛ, НО ЕСТЬ ПАМЯТЬ
О. Гильдебрандт-Арбенина. Девочка, катящая серсо… – М.: Молодая гвардия.
«Я думала, что вы только Сильфида», – как-то сказала Ольге Гильдебрандт-Арбениной жена Блока Любовь Дмитриевна. Действительно, редкостная красавица Ольга производила впечатление «фам фаталь», роковой женщины светско-богемных кругов начала двадцатого века, чьё предназначение было служить музой для самых выдающихся художников, музыкантов, поэтов своей эпохи. Она и была музой многих современников – от Мандельштама до Юркуна, она влюбляла в себя и вдохновляла, как музе и положено, но этим её роль не ограничивалась. «Царь-ребёнок», как назвал её влюблённый Гумилёв, «девочка, катящая серсо». Как вторил ему другой, в то время не менее известный поэт Бенедикт Лившиц, она была в то же время интереснейшим художником, оставившим достаточно яркий след в искусстве прежде всего рисунка и акварели; идя по топам отца, известного актёра императорских театров (отсюда и его, унаследованный ею, псевдоним – Арбенин), она делала успехи и на сцене, и лишь многообразная и мощная одарённость натуры не позволила ей сосредоточиться на артистической карьере.
Теперь выясняется, что у Ольги Гильдебрандт-Арбениной был и явный литературный талант. Её мемуарные записи и дневники, собранные под одной обложкой и изданные в замечательной молодогвардейской серии «Близкое прошлое», стали истинным украшением этого ценимого многими мемуарного ряда – тем более ценным, что вовсе не чаянным, явившимся в виде сюрприза.
Как актриса Ольга Гильдебрандт- Арбенина хорошо знала Станиславского, Мейерхольда, Таирова; как художница – Тырсу, Лебедева, Маврину, Судейкина; как жена поэта и художника Юркуна – Кузмина, Сологуба, Блока, Гумилёва, Мандельштама, а также Леонида Канегисера, которого больше помнят как убийцу большевистского сатрапа Урицкого, но ведь при жизни он был охотно издаваемым поэтом… В её мемуарных и дневниковых записях все эти фигуры художественно-артистической и литературной жизни пред- и послереволюцинных лет оживают, предстают иной раз во вполне интимных, неизвестных доселе подробностях. Кроме того, это – проза, балансирующая между наивностью непрофессионала и умелостью стихийно одарённого человека. Интересно отметить, что такой же в высшей степени обаятельный баланс отличает и живопись Ольги Гильдебрандт-Арбениной: ведь она нигде ей специально не училась (кроме обычных домашних уроков), но спонтанно оказывалась со своими работами в самом центре поисков ведущих акварелистов своего времени – таких, к примеру, как Фонвизин или Басманов. Есть необыкновенная привлекательность в художественных работах именно таких, тонко одарённых женщин, находившихся при жизни словно бы в тени, но всё более ценимых с течением времени – от Беатрис Моризо до немецкой гражданской жены Кандинского Габриэлы Мюнтер, от Марии Башкирцевой до Ольги Серебряковой. Ольга Гильдебрандт-Арбенина, безусловно, в этом почётном ряду.
Я когда-то хотела бросить Кузьмину вслед в землю свои модные листы – как цветы… Теперь нет ни любимых цветов, ни его могилы. Как у Моцарта?!!… Вот время! Нет могил Гумилёва, Мандельштама, Кузмина…
Нет могил, но есть память. Приумножаемая любовью тех, кому посчастливилось быть спутницей и музой великих поэтов. Прекрасная книга Ольги Гильдебрандт-Арбениной – акт этой любви.
 |
РАЗНОГЛАСИЯ-РАЗНОЧТЕНИЯ ДВУХ ВЕЛИКИХ ДАМ
Н. Мандельштам. Третья книга. – М.: Аграф.
Отец Михаил Ардов как-то в пространной статье назвал Осипа Мандельштама не только лучшим русским поэтом ХХ века, но и поместил его на Парнас русской поэзии сразу после Пушкина. Конечно, подобное пылкое славословие всегда чревато грехом субъективизма. Осторожнее – и точнее! – было бы говорить, что это один из великой Плеяды русских поэтов минувшего столетия. По счастью, на русском поэтическом Олимпе этого времени чрезвычайно тесно. И попробуй тут выстроить иерархическую пирамиду из такого числа гениев, где и Блок, и Клюев, и Ходасевич, и Хлебников, и Ахматова, и Цветаева, и Пастернак, и Мандельштам, и Маяковский, и Есенин, и Георгий Иванов, и Заболоцкий… Да и не втискивающиеся в эту дюжину Анненский, Гумилёв, Волошин, Кузмин, Поплавский, Хармс, Введенский, Тарковский в какой-нибудь другой европейской стране, например Германии, признавались бы первыми классиками века; ну чем они хуже, чем Готфрид Бенн или Тракль?
Тем не менее место Осипа Мандельштама в первом ряду этой достославной когорты ныне никем не оспаривается. Во многом благодаря этому обстоятельству были в своё время с огромным интересом встречены две первые мемуарные книги вдовы поэта Надежды Яковлевны – «Воспоминания» и «Вторая книга». Впрочем, они смогли постоять за себя и сами благодаря изрядному литературному качеству и по праву вошли в классический фонд мемуаристики ХХ века.
Название ныне предлагаемой «Аграфом» книги – конечно, издательская уловка и заманка. Ибо «Третья книга» Надеждой Яковлевной никогда не была написана. Остались проекты и наброски книги с таким названием, где есть портреты родителей, эпизоды киевского детства, история создания и публикаций тех или иных стихотворений великого мужа, заметки о его не менее великой сподвижнице по акмеизму Анне Ахматовой. Остались и тщательно зафиксированные варианты завещаний и претензии к прославленному собирателю рукописей и автографов Н.Н. Харджиеву, которому вдова в ходе своих мытарств оставляла на время те или иные тексты Осипа Мандельштама. (Впрочем, в издательстве «Гилея» недавно вышел сборник трудов самого Н.Харджиева, так что теперь можно познакомиться и с его точкой зрения на проблему.)
Несмотря на такую чересполосицу материалов, сборник представляет собой огромную ценность для специалистов по Мандельштаму, да и всех любителей поэзии. Некоторый налёт сенсационности ему придают, прежде всего, даже не препирательства с Харджиевым, а заметки об Анне Андреевне Ахматовой, с которой у Надежды Яковлевны всегда были весьма непростые отношения. Настолько непростые, что она не хотела публиковать эти заметки при жизни.
Основная её жизненная ошибка – она хотела, чтобы у неё было, как у людей, а этого не могло быть. А мы с ним (Мандельштамом. – Ю.А.) понимали, что не надо, как у людей, а нам надо, как у нас, и благодаря этому мы прожили тот миг, который был нам отпущен на долю, в движении, в смятении, в любви и горе, в радости от жизни и в ожидании смерти.
Или ещё в том же духе язвительных пост-фиксаций:
А сама Ахматова, как мне кажется, надеялась, что в будущей жизни, которую она представляла себе как настоящий пир поэтов, ей удастся оттеснить всех случайных подруг и завладеть по праву всеми поэтами всех времён и народов и выслушать все лучшие стихи… Она даже заранее предупреждала меня, что там у жён никаких преимуществ не будет…
Словом, обычные, кто знает женщин, разногласия-разночтения. «Есть в близости людей заветная черта…» – как лучше всех и за всех сказала об этом сама Ахматова.
Около ста страниц занимает в книге служебный аппарат, но лавры академического издания ей всё равно не могут достаться – вследствие отсутствия такой важной вещи, как именной регистр.
В целом же, многоценный сборник, заполняющий существенную лакуну. Поражает, однако, мизерный тираж – всего тысяча экземпляров. Как быстро сдулся, однако, самодовольный «серебряный шар» интеллектуально-поэтических интересов читающей публики, ещё недавно считавшейся «самым читающим народом в мире»!
 |
В ДЕМОНИЧЕСКОЙ ЛОВУШКЕ
Н. Коржавин. В соблазнах кровавой эпохи. – М.: Захаров.
В середине шестидесятых годов Корней Иванович Чуковский, желая продолжить и освежить знаменитую свою «Чукоккалу», пригласил к себе в Переделкино троих сравнительно молодых, но уже признанных, маститых поэтов – Винокурова, Корнилова и Коржавина. Торжественный акт внесения ими своих автографов в испытанную тетрадь передавали даже по телевизору. В дальнейшем из-за разногласий с советской властью двое последних надолго выпали из литературной жизни страны – Корнилов ушёл в подполье, а Коржавин эмигрировал в США.
До воспоминаний дожил он один. Во многом этот двухтомник в полторы тысячи страниц примечателен. Дело в том, что поэзия Коржавина никогда не отличалась, на мой вкус, ни волшебством звукописи, ни напевной мелодичностью, но всегда была, что называется, «содержательна». Это вообще показательная особенность основного поэтического вала советской эпохи (включая и «антисоветскую» его часть). Несомненный аналитический ум автора словно требовал иной формы выражения. И вот наконец дождался.
Недаром говорил мудрец Пушкин, что поэзия должна быть глуповата (то есть, конечно, искрення, непосредственна, простодушна), а вот проза-де требует мыслей.
Ум, феноменальная память и достаточная литературная понаторелость обеспечивают мемуарам Коржавина исключительное место во всё множащемся ряду оглядчивых исповедей сынов минувшего века. Его многостраничный труд может послужить и настоящей апологией поколения. Ведь нам, людям помоложе (Коржавин – ровесник моей матери), всегда было невдомёк, откуда у них бралось столько комсомольской прыти, столько наивной веры в вождей, а потом столько воплей по поводу разочарования в них, столько, пардон, шестидесятнической дури, понукавшей их думать, что это всё испортивший Сталин был «плохой», а вот зачинатель Ленин был безупречно «хороший». Нам, кому и в голову не могло прийти вступать в их партию, были смешны их нелепые костры из партийных билетов. Коржавин убедительно проясняет, как они попали в элементарную демоническую ловушку, расставленную совершившими переделку России большевиками. Всего и надо-то было отменить в стране веру в Бога, и тогда врождённая потребность верить сама найдёт дорогу в предусмотрительно заготовленные капканы извращённой нравственности, под которой было предложено понимать интересы будущей мировой революции и классовой целесообразности. Человек, известили ведь, звучит гордо, щас вот навалимся и не сегодня, так завтра устроим рай на земле. Об этом трубили в юные уши и души из всех рупоров с утра и до вечера, и отнюдь не по расчёту только трубили одни лишь подлецы и халтурщики, «нанятые большевиками для пользы науки» (Мандельштам), а и вполне бескорыстные талантливые люди, уверовавшие в созидание новой жизни и нового человека. Увернуться от действия этой тотальной пропаганды могли только редко встречающиеся во все времена люди сильного самостоятельного ума, да ведь и мало кому охота в изгои.
Зато потом, когда над верой их надругались сами же жрецы этой веры, начались у них драмы, конфликты с властью, до которой нам, например, не было ни малейшего дела по полному отсутствию к ней интереса. Так по-разному может складываться ментальный остов жителей одной страны, сходных по роду занятий, но разделённых всего-то двумя-тремя десятилетиями.
Помимо этого подробного анализа своего идейного пути, Коржавин радует и тщательно выписанными и вполне живописными картинами довоенной жизни в родном ему Киеве, а также картинами уральской эвакуации во время войны, быта Литературного института в послевоенные годы, характерных обыкновений литературной жизни периодов оттепели и застоя.
 |
Юрий Архипов
Добавить комментарий