У меня нет слов, и мне нужно об этом сказать

№ 2009 / 24, 23.02.2015

Стран­ное чув­ст­во: мне не­че­го ска­зать о про­зе Ми­ха­и­ла Тар­ков­ско­го.
У ме­ня та­кое же чув­ст­во воз­ник­ло не­дав­но, ког­да ме­ня по­про­си­ли на­пи­сать текст о Ро­ди­не, о зем­ле мо­ей.

Захар ПРИЛЕПИН

Странное чувство: мне нечего сказать о прозе Михаила Тарковского.

У меня такое же чувство возникло недавно, когда меня попросили написать текст о Родине, о земле моей.

Я подумал и написал: это настолько внутри, как скелет и кровоток, что мне даже как-то не хочется об этом говорить. «Какое мне дело до того, что у меня внутри».

Тарковский – это настоящее, непридуманное, родное. То же пронзительное чувство узнавания, родства и причастности было, когда читал «Последний срок» Валентина Распутина. Не чаял, что ещё раз такое случится – на одну судьбу и одной любви много, а тут во второй раз приютили, приласкали, пожалели.

Мне не до конца понятны взгляды и вкусы людей читающих: понятно, что не массы определяют вкусы, а, так сказать, ценители. Но я что-то так и не понял, почему у лучшего, первого, главного русского писателя вышли до недавнего времени всего две книги прозы, которые я, признаться, нашёл случайно и в магазинах почти не встречал? Это я о Тарковском говорю, о нём.

Почему никто не приносит дары, вино и хлеба к его дому – в благодарность за то, что он живёт с нами в одном времени?

Придумать, что ли, самому себе какую-нибудь глупость в ответ? Про то, что у Тарковского нет романов, например. Только повести и рассказы. Как у Чехова, ну.

Про то, что он очень мало пишет про город, а всё про каких-то собак и охотников.

Про то, что вообще мало написал: три тома прозы за 20 лет работы – не густо.

Пишу это – и самому от себя противно.

И вот почему.

Тарковский обладает зрением и знанием: он показывает жизнь, как птенца в ладонях, – бережно, нежно, тепло, и сердце щемит от этого.

Тарковский любит жизнь, умеет это делать, и, Боже мой, насколько редким стало умение писателя не жаловаться, не нудить, не носить везде свой защемлённый палец, показывая – вот-де, бо-бо мне. Пошли бы они все вон со своим «бо-бо», они и не знают, что это такое.

Тарковский, как всякий русский классик, доказал, что книгу можно написать о любом человеке – всякая жизнь достойна стать книгой (да не всякая книга достойна описать жизнь).

Он иногда заговаривается, иногда оступается из повести почти уже в очерк, – но и это от последней честности, от бесконечной правдивости происходит: когда Миша уже не может сдержаться и прямо посреди художественного текста вдруг голосом автора обращается к своему герою: как же ты мне дорог, милый человек, сейчас брошу писать и пойду обниму тебя – ты ж сосед мой.

Ну что ж поделать, если я и сам так делаю, когда читаю Тарковского: закрою книжку и смотрю зачарованно вокруг себя, ничего не видя. «Какое же спасибо тебе, писатель, – думаю. – Как же это так всё… Это всё так – как же?»

Идите скорей и ищите книги Тарковского, наконец-то вышли сразу три. Себе возьмите и друзьям подарите. Грех снимется за это, может быть, один, а может, и три даже.

Захар ПРИЛЕПИН