Отмывание правды

№ 2009 / 42, 23.02.2015

Во­да, в ко­то­рую по­гру­зил свою пред­смерт­ную са­ти­ру ве­ли­кий япо­нец, нуж­на мне для от­мы­ва­ния прав­ды в стра­не, да­лё­кой от Япо­нии, а точ­нее, для ту­ше­ния боль­ших по­жа­ров, в этой стра­не при­клю­чив­ших­ся.

Известный критик задаёт неудобные вопросы Дмитрию Быкову

Если премьер-министр врёт, и вся страна знает,

где и почему он врёт, так это всё равно,

как если бы он говорил чистую правду.

Акутагава. В стране водяных.

Вода, в которую погрузил свою предсмертную сатиру великий японец, нужна мне для отмывания правды в стране, далёкой от Японии, а точнее, для тушения больших пожаров, в этой стране приключившихся.

Ещё год назад мало кто понял бы, о чём речь, но теперь книголюбы не затруднятся с раскрытием каламбура: только что в московском издательстве «Книжный клуб 36.6» попечением Виталия Бабенко переиздана вытащенная из небытия, пролежавшая в запасниках отечественной словесности восемь с лишним десятков лет книга под названием «Большие пожары».

Дмитрий БЫКОВ

Её история такова. В середине 1920-х годов главному редактору «Огонька», знаменитому журналисту Михаилу Кольцову пришла в голову умопомрачительная идея: собрать вместе знаменитых (тогда) писателей и заказать им коллективный приключенческий роман. Тема – свободная. Логика – как в буримэ: каждый следующий автор получает от предыдущего то, что тому взбрело написать, и пишет очередную главу как бог на душу положит, лишь бы сюжет продолжался и герои действовали те же.

Героев я теперь трогать не буду, чтобы не оживлять бесов, а тему обозначу: поджог. Большие пожары. Не знаю, заработали ли на этом деле большие гонорары писатели и много ли наварил Кольцов как издатель, но думаю, что писатели, ещё не прикормленные в ту пору государственным соцреализмом, кое-как тогда подкормились, литература же советская получила некий курьёз, который не переиздавался с той поры вплоть до сего дня.

Наверное, потому не переиздавался, что не было ни спросу, ни интересу. Хотя авторский коллектив, сколоченный для этого совместного предприятия – числом в 25 перьев – включал знаменитых уже тогда литераторов, некоторые из которых вписали в конце концов свои имена в золотой фонд советской прозы, иные же хоть и не вписали, но проработали до естественной кончины, а те, что до естественной кончины не дожили, были угроблены либо немцами на фронтах Великой Отечественной войны, либо «своими» в лагерях и застенках. Последнее обстоятельство тоже не способствовало переизданиям.

Но вот книга возрождена.

Я думаю, как минимум, 25 аспирантов филфака встанут за нею в очередь, чтобы растащить её авторов по своим диссертациям. Возможно, найдутся доктора наук, которые определят этой коллекции место в каком-то срезе раннесоветской словесности, безвозвратно булькнувшей в историю. Но как прочтёт эту книгу современный читатель, – предсказать не берусь.

Дмитрий Быков, взявшийся написать к ней предисловие, – прочёл, предисловие – написал со свойственным ему блеском; честно говоря, ради его предисловия я в эту книгу и влез; могу оценить ту смесь профессионального восторга и простодушной читательской тошноты, которую вызвала у него эта мешанина стилей и уровней письма. Разделывается Быков с ней так: одна глава в «Больших пожарах» написана «невыносимым раннесоветским языком, – пишет он, – там намешано всего помаленьку: плавают какие-то огрызки бессистемно прочитанной в детстве бульварной литературы, бушует молодой экспрессионизм, речь персонажей стилизована до полной лубочности и состоит из каких-то беспрерывных эханий и гмыханий… Дальше подключился книжник… интеллигентный писатель, не хватающий с неба звезд, но культурный, с хорошим дореволюционным прошлым, он честно пытается свести все нити, выстроить правильную интригу и перепасовать сюжет следующему со всей возможной деликатностью. Следующим же, увы, оказывается кто-нибудь идейный или от сохи, кого сюжет, жизнеподобие и прочие формальности не интересуют совершенно: ему типажи подавай, актуальность, языковые выкрутасы!». Дальше сюжет переходит к великому стилисту, который именно звёзды с неба хватает, но, схватив, так их обрабатывает в своей солонке, что этим варевом может насолить самому Кольцову, инициатору всей затеи… Так что приходится Кольцову сваливать всё на потребительский спрос. В 1927 году это ещё может помочь вывернуться из-под идеологических розог: «Не спите! – зовёт Кольцов читателей в заключительной главе. – Продолжение событий читайте в газетах, ищите в жизни!.. «Большие пожары» – позади, великие пожары – впереди!».

Кроме Кольцова, тогдашних имён не называю: писатели, попавшие в ту переделку, и так, наверное, вертятся в гробах, слыша, как проезжается по ним в предисловии Дмитрий Быков. А вот само предисловие вызвало у меня неодолимое желание его прокомментировать. Не ради общего пафоса, выстроенного на рифмовке смертного предчувствия Кольцова о «великих пожарах» (до 1937 года – десятилетие) и предчувствий нынешних властителей умов о том, что будет с нами, когда теперешняя Россия сгорит в потребительском угаре…

Не это ощущение я хочу откомментировать у Дмитрия Быкова, а нечто более конкретное, частное, но не менее для меня интересное, а именно: из уст одного из самых плодовитых и успешных литераторов нового поколения, которое вошло сейчас в лучший возраст, звучит самохарактеристика именно этого поколения… Как его назвать, ещё не знаю, оно ещё найдёт себе определение. Знаю только, что оно сменило сейчас и тех, кого называли пронзительным самойловским: «мальчики Державы», и тех, кого окрестили нелепым рассадинским: «шестидесятники», и тех, кто в моём сознании остался в демонстративной позе «сторожей и дворников», отказавшихся искать себе место в «системе».

Для «мальчиков Державы» раннесоветские 20-е годы были реальностью, данной им в прямое наследование: они её помнили с детства. Для «шестидесятников» то время, уже сдвинутое войной в легендарность, надо было раскапывать из-под запретов, что они, «последние идеалисты», и начали делать в первооттепельные 50-е годы. Те, что пришли следом, ничего раскапывать не стали, тем более что новая реальность звала не к ностальгии, а к активности.

Активны были старшие. Оттепель развязала им руки (впрочем, скорее, языки), и они принялись перетрясать «систему» на либеральный, западный лад, в ходе каковой перетряски умов и забрезжила, наконец, вожделенная «перестройка», да и «система» заёрзала, пытаясь перестроиться с наименьшим уроном для себя.

Сколько длилась эта Вторая либеральная весна и чем закончилась?

Заморозками, естественно. Примороженным состоянием. Застоем.

Где конец этой оттепельной поры? В 1964-м, когда убрали «дорогого Никиту Сергеевича» с главного поста, но не пустили в расход, как это делалось при Сталине, а отправили писать мемуары? В 1966-м, когда Синявского и Даниэля отправили в лагерь за литературные публикации, а письма протеста, посыпавшиеся после приговора, оставили без особых последствий, хотя раньше авторы таких протестов рисковали бы пойти в лагерь? Нет, скорее, в 1968-м, когда в Праге придушили танками настоящую либеральную Весну, в Москве только несколько отчаянных смельчаков пикнули против, пойдя на Красную площадь, а оттуда в кутузку, – вопрос о человеческом лице социализма окончательно заморозился.

С 1968 года советские люди появляются на свет уже в этой замороженной державе, и длится это застылое, законсервированное, застойное время до… наверное, до конца следующего десятилетия: до рубежа 1970-1980-х годов, когда афганская война, отчёркнутая ещё и мировым бойкотом московской Олимпиады, обозначила – ещё лет на двенадцать – очевидную агонию Советской системы.

Что происходит в эти двенадцать лет?

«Шестидесятники» готовятся к последнему решительному бою с одряхлевшими вусмерть официальными защитниками «системы» (ещё военного и послевоенного призыва), а одолев их, обнаружат – к изумлению своему и всего мира – что «система», то есть «держава», к концу 80-х годов у них в руках разваливается «сама».

«Сторожа и дворники» не без злорадного торжества наблюдают этот развал из своих бойлерных и котельных: они всё это если не предвидели, то предчувствовали.

Меня интересуют те, что идут следом. Что вбирают в свои лёгкие из воздуха этой сходящей с орбит эпохи дети, рождающиеся под звуки звонкой песни, что «Ленин такой молодой», и глухие отзвуки разборок (идеологи ещё не очень знают, что делать, но уже ищут, кто виноват, уже проклинают Сталина, но ещё не решаются проклясть Ленина)? И всё это – под последние скрипы суставов дедушек и прадедушек, в доисторические времена бравших Зимний?

Что должны уложить в подсознание отпрыски этого распада, всё ещё наречённые по инерции октябрятками, пионерчиками, комсомолятами – членами уже почти не существующих дружин?

Афган проскакивает для них в возрасте, когда они ещё играют в войну, – умирать взаправду отправлены их старшие братья, извлечённые из бойлерных и котельных.

А эти, самые младшие?

Спокойно (или беспокойно?) доучившиеся до аттестатов зрелости в застылые (полные подковёрных толчков?) 80-е годы, – что они обнаружили над головой и под ногами, когда после тихой смерти генсека Брежнева посыпались следом его престарелые преемники, один из которых только и успел спросить страну: что же это такое мы построили?

Ещё немного конвульсий, и то, что мы построили («мы» – старшие братья, отцы, деды, теперь уж и прадеды, бравшие Зимний, если не в реальности, то на экране роммовского фильма) – всё это поползло и повалилось.

1991-й поворотный год эти юные наследники встретили уже не с аттестатами зрелости, а с дипломами, а 1993-й доворотный – во всеоружии профессиональной амуниции.

И вот теперь они «у всех на виду». У рычагов, и если не у самого верхнего рычага, то уж точно – «снизу», в том числе и там, где вызревают решения для «самого верха».

Их можно поздравить: страна – ваша.

Понятно, почему я с таким любопытством вглядываюсь в это пришедшее поколение и вслушиваюсь в то, что его златоусты говорят… В стихах? В прозе? Это ещё не выстоялось, пожалуй. В публицистике: в культурологии, в политологии? Там сказано больше. А ещё ярче и ещё больше сказано… в том жанре, что на грани истории и беллетристики… недаром же ярчайший писатель этого поколения прогремел не своими романами (достаточно эффектными) и не стихами (весьма примечательными), а биографиями в серии «ЖЗЛ», каковые прямо-таки перевернули судьбу жанра, став бестселлерами.

И о первых советских классиках, и о «мальчиках Державы» Дмитрий Быков исчерпывающе высказался в книгах о Пастернаке и об Окуджаве. Я ждал, когда же и как он выскажется о своём поколении.

Он высказался. Цитирую:

«Моё поколение, возросшее под лозунгом «Нам много врали», в десятом классе вдруг убедилось, что история у страны не одна: снимешь один слой – под ним второй, не устраивает тебя одна версия – всегда можно придумать другую. Все ещё верили, что у страны могло быть другое прошлое и соответственно возможно другое будущее… Отсюда бум альтернативной истории, который мы все переживаем и поныне. Но открываешь старую подшивку – и в ужасе убеждаешься, что… ВСЁ ТАК И БЫЛО!.. Нам не врали, знакомые штампы налицо… Главный же ужас заключается в том, что, оказывается, не только нынешняя пресса старательно оглупляла себя и читателя, – таково свойство любого периодического издания во все времена. Ну не всё же тогдашнее советское население так тупо смеялось над пивными и банями, не всё же оно с таким розовым подростковым восторгом ловило каждую новость о новом пуске, запуске, выпуске! Особенно печально, конечно, читать именно писателей. Им труднее всего было заставить себя ликовать. Но они ликуют тем натужным и унылым ликованием, каким и мы встречали открытие очередной биржи».

Отдавая должное Дмитрию Быкову за уверенную искренность его суждения (теперь, кажется, говорят: «прозрачность»), попробую всё-таки задать ему (а скорее себе) несколько вопросов (надеюсь, таких же «прозрачных»).

Так «врали» вам или «не врали»? И если было всё именно так, как вам «врали», то не лежит ли в самой основе всего того, что «так и было», нечто не очень ясное, но неизбежное, что и назвать-то не вдруг отважишься?

Можно назвать это «ложью»? Есть разница между «лгать» и «врать»? Между тем, кто такой «лжец» (подменяющий правду) и кто такой «врач» (заговаривающий боль)?

Дмитрий Львович, а нет ли смысла задуматься над тем, с какой целью вам «врали»?

Кстати, кто это вам «врал»? В формулировке «нам много врали» чувствуется допущение, что там два типа действующих лиц: одни – врут, а другие – верят. А не ближе ли к правде другое: что врут и верят все по кругу, сверху вниз и снизу вверх, справа налево и слева направо? И правда, как вы теперь почувствовали, неотделима от этого кругового вранья, то есть от самолечения при нестерпимой боли?

Ну, а писатели, властители дум и инженеры душ, – тоже в этом заколдованном кругу? Им врать – легче или труднее, чем читателям? А ударники, рвущиеся на страницы газет, они кто: ещё внемлющие вранью или уже врущие?

А нынешние писатели, выкормыши перестройки и баловни гласности, – они понимают ли, где они врут, а где не врут?

Лев АННИНСКИЙ