Находки сентябрьских номеров

№ 2009 / 43, 23.02.2015

Дол­го ду­мал, ка­кую из пуб­ли­ка­ций сен­тябрь­ско­го «Зна­ме­ни» по­ме­с­тить в своё «Бю­ро жур­наль­ных на­хо­док».
По­на­ча­лу хо­тел рас­ска­зать об ум­ной, точ­ной и страш­ной по­ве­с­ти Эр­га­ли Ге­ра «Ко­ма».

Историософия архивариуса

Тили-тили-тили-бом.

Музыка дворянской жизни, даже если эта музыка –

только нытьё паркетных плашек под ногами.

Георгий Давыдов. Как избавиться от сверчков.

Рассказ. «Знамя», № 9

Долго думал, какую из публикаций сентябрьского «Знамени» поместить в своё «Бюро журнальных находок».

Поначалу хотел рассказать об умной, точной и страшной повести Эргали Гера «Кома». Потом решил, что она требует иного контекста рассмотрения. О ней надо либо говорить долго и всерьёз, либо не говорить никак.

Посему остановлюсь на рассказе Георгия Давыдова «Как избавиться от сверчков». Это – куда более лёгкий случай.

С некоторого времени Георгий Давыдов стал обильно печататься в «толстых журналах»; его рассказы равно привечают и «Новый мир», и «Знамя». Подобно модным живописцам XIX века, практиковавшимся на чём-то единственном – на котятах или на итальянских пейзажах, Давыдов специализируется на одной и той же тематике; эта тематика – «судьба людей старой России и их вещей в кошмарных советских условиях». В двадцатые-тридцатые годы было характерное словечко – «бывшие». Вот Давыдов и пишет о тех самых «бывших». Допустим, жил-был инженер (или доктор) благородных кровей, знавший пятнадцать языков и любивший играть в буриме с кузиной и кузеном. Кузину посадили в 1936 году, кузена и вовсе расстреляли в 1946 году, инженера (или доктора) выселили в ужасную коммуналку, ему стало не с кем играть в буриме, и он помре – но от него остался брегет удивительной красоты (далее – на три страницы – подробное описание брегета). Антикварная проза, одним словом.

На сей раз Георгий Давыдов поведал про некое «Общество изучения русской усадьбы», появившееся в 1929 году. Всех членов этого общества, разумеется, пересажали в тридцатые. А кому они мешали – милые сверчки запечные! Собирались на частных квартирах, стрекотали вволю о былом дворянском быте, читали доклады, посвящённые грот-руинам, котильонам, жирандолям, клавикордам и ксилографиям. Председатель «Общества» – и вовсе умел определять год выпуска лиможского фарфора – по его звучанию. И по всей этой безобидно-хрупкой усадебной милоте, по лиможскому фарфору – сапогом, сапогом энкаведистским!

Мне представляется, что в данном случае расторопный антиквар Давыдов ненароком забрёл на постороннюю территорию. Хотя бы потому, что реальные «пассеистические кружки двадцатых годов» представляли куда более серьёзное явление. То есть там, конечно, рассказывали о жирандолях и букве ять. А потом, многие десятилетия спустя уцелевшие-постаревшие специалисты по усадьбам и ятю вдруг становились центральными идеологическими фигурами крайне интересных социальных и культурных процессов. Достаточно вспомнить академика Дмитрия Лихачёва (кстати, угодившего на Соловки за участие в таком вот «кружке ревнителей старины»). Или Михаила Бахтина.

Более того, тема соотношения «старой благородной культуры» и «новой реальности» была главной в литературе двадцатых–начала тридцатых годов ХХ века. О ней напряжённо размышляли Юрий Олеша, Вагинов, Добычин, Осип Мандельштам. Как все они ужаснулись бы, узнав, что в следующем веке захожий антиквар от литературы сведёт эту важнейшую и трагичнейшую тему – к сверчково-жирандольным стенаниям.

Кстати, итог теме подвели Ильф и Петров – «Двенадцатью стульями». Вот они-то как раз свели всё к антиквариату, стульям Гамбса и брюликам. Имели право – намеренно хотели дискредитировать всю парадигму и тем самым «навсегда снять вопрос». Но у Давыдова-то противоположные намерения вроде бы…

Между прочим, был в «Двенадцати стульях» второстепенный персонаж – старый архивариус Варфоломей Коробейников, составитель подробнейшей описи имущества «бывших» и тоже своеобразный историософ («…Всё может произойти… Кинутся тогда люди искать свои мебеля, а где они, мебеля?»).

Не могу избавиться от мысли, что стильным пером Георгия Давыдова водит тот самый старик Коробейников.

Серый квадрат

Это потому, что мы, мы укладываем всё,

на что глядят наши глаза, в линии, фигуры и тела.

В действительности это бесформенные кучки

или груды осколков и обрывков материи.

Анатолий Найман. Груда, колос и совок.

Роман. «Октябрь», № 9

Анатолия Наймана в литературных журналах любят.

И небезосновательно: Найман – человек с яркой биографией (секретарь Анны Ахматовой), либерал, христианин, остроумец, джентльмен. Не переводил стихи Туркменбаши, не наезжал на звёздного друга Осю Бродского (покусывал его исподтишка, но это – не в счёт). И главное – всегда и везде способен сохранить благородное выражение лица. Как не приветить такого респектабельного господина!

Наймана литжурналы разбаловали. Напишет Найман кулинарную книгу – опубликуют кулинарную книгу, припомнит историю о «чудесных совпадениях» – тиснут и «чудесные совпадения». А между тем проза Наймана (умная по мелочам) совершенно лишена основы, стержня, формы, сути. Стихи Наймана тоже изрядно бесформенны, но они, по крайней мере, не занимают сотню страниц.

Девятый номер «Октября». Новый роман Анатолия Наймана «Груда, колос и совок» (первая часть). Найман как Найман. К счастью, на сей раз он не сводит счёты с друзьями и знакомыми – но нетути и занятных идей, каковые временами имели место в «Поэзии и неправде». Золотая наймановская середина.

Нескончаемое квазиэссе без начала и конца, без фабулы и цели. Первая часть написана от имени вымышленного персонажа – инженера Игоря Черкасского, «красавца, подававшего надежды». Вялые любовные интрижки, унылые советские полупредательства – осенний марафон, типовая судьба. Поблизости на фоне доморощенной богемы крутится-вертится, маячит, позирует, острит и вовремя поминается Игорем Черкасским некто Анатолий Найман. Вторая часть – от лица автора. И потому чуть поживее. Ностальгия по уходящей молодости, «наша компания – лучшая в мире», тёмная история о том, как одна комсомольская дура настучала на остроумца Митеньку Урусова и погубила его (тема стукачества стала в прозе Наймана навязчивой). В двухтысячный раз решается «загадка Сталина». Её разгадка (по Найману) в том, что Сталин, оказывается, был «образцовой посредственностью». Ну и, конечно же, разливанные моря «поисков утраченного времени» (вот только заместо пирожного «Мадлен» – тошнотворные деликатесы советских столовок).

Вновь не повезло Александру Сопровскому и всему «Московскому времени» – они попали в «зону Игоря Черкасского» и описаны от лица брюзги Черкасского. Сопровский (выведенный под прозрачным гетеронимом) – неплохой парень, но не орёл («Стихи Соколовского… обдавали рыхловатостью. Этические эссе… не превосходили хороших европейских и лучших наших образцов»). И ребята из «Московского времени» (не называемые по именам, но угадываемые) – не орлы («умеренно одарённые»). Ещё бы, ведь это только наша компания – лучшая в мире. А все не наши компании – не лучшие в мире… Не Найману бы судить и судачить о Сопровском, откровенно говоря…

Проза Наймана всегда производит на меня одно и то же впечатление: когда я её читаю, мне чудится, что я заключён в нескончаемое и безысходное квадратно-кубическое студенистое пространство, погребён в едком сером студне, и это – навсегда.

Потому-то я взял смелость судить о первой половине наймановского романа, не ознакомившись со второй. Ведь я же знаю: что в начале студня, то и в конце студня. Как ни режь его, как ни ешь его – тот же вкус.

Черноморский перебор

Все мы носим на голове огромные корзины

с луковичной шелухой, но только истинный художник

умеет выловить оттуда произведение искусства.

Я знаю о корзине. Но луковицы от меня ускользают.

Ульяна Гамаюн. Безмолвная жизнь со старым ботинком.

Повесть. «Новый мир», № 9

Днепропетровская писательница Ульяна Гамаюн пытается подражать «южной (черноморской) прозе» – привольной, жизнелюбивой, романтичной, земной, красочной, горячей и густой, словно украинский борщ.

Дело хорошее. Вот только от слова «борщ» происходит глагол «переборщить».

Начну с того, что повесть Ульяны Гамаюн «Безмолвная жизнь со старым ботинком» написана от лица взрослого (и смертельно больного) человека, вспоминающего о своём приморском детстве – но узнаём мы об этом лишь на последних страницах. До самого финала повествование как бы идёт из уст девятилетнего ребёнка.

Сознание детей младшего школьного возраста имеет одну особенность: из трёх типов речи – повествования, описания, рассуждения – дети этого возраста научаются владеть только повествованием. Навыки речевого описания приходят к ним позже.

Монолог же малолетнего героя Ульяны Гамаюн – неправдоподобно описателен на 90 процентов. Ульяна вовсю старается показать, что владеет пером не хуже Бабеля и Валентина Катаева: в каждом её предложении не менее пяти-шести «катаевских» эпитетов – и плюс к тому по два-три смачных сравнения «под Бабеля». Но у Катаева с Бабелем яркая метафорика была к месту, она не отслаивалась от сюжета. У Ульяны Гамаюн отслоение стилистики от сюжета прямо-таки катастрофично.

Собственно говоря, сюжета как такового в её повести почти нет. Есть захолустный приморский городок. Есть несколько групп персонажей, несвязно разбросанных по пространству текста (вот три друга-малыша – Дюк, Карасик и рассказчик; вот любовный треугольник заезжих живописцев – Дылда, Робин и Лиза; вот колоритная парочка «городских властей» – придурковатый мэр Илюша и его ушлый помощник Добренький; вот – таинственная глухонемая Старуха). В финале повести троица малышей вдруг оказывается в бушующем море (выживает лишь рассказчик – его вытаскивает на берег Старуха), Илюша с Добреньким тоже гибнут ни с того ни с сего (сгорают в пустом доме Старухи). В общем, все умерли…

Сия хилая зачаточная фабула напрочь задавлена торжествующей, многослойной, массивно-мясистой, изнурительной, хищной, самодостаточной описательностью. Повествователь беспрестанно описывает всё, на что упадёт взгляд. Оттого его образ трагикомично искажается: мы слышим (и видим) не бесшабашного гаврика-гавроша, а несчастного ребёнка, страдающего тяжелейшей формой аутизма. Ульяна Гамаюн хочет написать «Белеет парус одинокий», а вместо этого у неё непоправимо выходит «Школа для дураков».

Ульяна Гамаюн очень талантлива. Две трети образов и сравнений Ульяны Гамаюн – снайперски точны; сам мэтр Катаев не отказался бы от них (жаль, что писательница не находит силы выкинуть оставшуюся сорную треть – два кило повидла и кило мусора образуют в сумме три кило мусора).

Но сам по себе талант мало что даст. Талант без умения уместно им распорядиться – всё равно что бомба без запала или пистоль с холостыми патронами. Ульяна Гамаюн рискует повторить творческий путь Александра Иличевского, ведущий к «Букеру», а не к Парнасу.

Кирилл АНКУДИНОВ,
г. МАЙКОП