У неба нету дна

№ 2010 / 8, 23.02.2015

Михаил Андреев – не только утончённый поэт, но и, как известно, очень успешный автор популярных песенных текстов. Поэтому беседа с ним предоставила прекрасную возможность поговорить и о собственно поэзии

Михаил Андреев – не только утончённый поэт, но и, как известно, очень успешный автор популярных песенных текстов. Поэтому беседа с ним предоставила прекрасную возможность поговорить и о собственно поэзии как высочайшем искусстве для избранных, и о преломлении этого искусства в эстрадных песнях, знакомых каждой домохозяйке…

Михаил АНДРЕЕВ

– Как вы думаете, почему ваше поколение, которое успело пожить в «литературные» времена, когда все ещё читали, литература ценилась и играла важную роль, тем не менее ваше поколение не выдвинуло ни одного крупного поэта, сопоставимого, допустим, с Евтушенко, Вознесенским?

– Я уже не застал время, когда поэты выступали на стадионах…

– То есть всё-таки время уже другое было?

– Да, уже другое время. Поэтому ответ как бы короткий. Здесь философствовать не о чем. Это было время застоя. Вот у меня есть стихотворение, где тракторист по ошибке вспахал аэродром в деревне. Аэродромы были просто травяные, тракторист пахал поля и по ошибке вспахал аэродром. Утром проснулась деревня (это на самом деле было так), лететь надо, все собрались, а аэродром перепахан… У меня было: «Чёрной ночью аэродром по ошибке вспахал тракторист…» Там длинное стихотворение… Редакция сказала, что «тёмной» ночью нельзя, «чёрной» тоже. Это значит, ага, строй у нас тёмный, значит, у нас всё тёмное и т.д. То есть я уже жил в то время, когда такое словечко, если маленький смысл есть какой-то, до которого кто-то может додуматься, – уже нельзя было. Это показатель того, что уже не до стадионов, уже не до свободы слова. И я подбирал эпитет – какой же всё-таки ночью, ну, какое-то слово нашёл… «дождливой» или ещё что-то… а «тёмная», «чёрная» мне запретили, потому что это проекция на строй была. И вот – ответ на вопрос. Это время не могло выдвинуть никого… слово фильтровалось капитально. Такие жёсткие сидели худсоветы, редактора, цензура… Один раз у меня книжка выходила, и из Томска один гад написал в «Известиях» фельетон, такую заметочку, что… А стихотворение старое-престарое было: «Мы на приступках пили вермут в честь окончанья ФэМэШа…». Он эту строчку привёл, и там как глянули… Уже был тогда этот запрет на алкоголь… а стихотворение старое, такое весёлое, и там строчка эта, ничего не значащая. Просто, ни о чём. А он взял это и вывел на первый план, и всё, все издательства Советского Союза, прочитав это, стали у себя в списках выпуска книг искать, есть ли я. В Новосибирске нашли, что моя рукопись рассматривается, и меня просто выпнули оттуда! Поэтому в то время никто не мог выдвинуться, это бесполезно. Жёстко. Настолько жёсткая цензура была! А я писал нормальные стихи о жизни: «Трава на цыпочки встаёт, / Чтоб раньше всех увидеть солнце…» или «Самая весёлая пчела до самого нас провожала дома…».

– По вашему мнению, сейчас какие-то есть крупные поэтические величины, на данный момент?

– Крупные?.. Понимаешь, вот Спарта, жёсткое спартанское воспитание, там выковывали детей… Она ведь поэтов-то миру не дала. При феодальном строе, первобытнообщинном – и то были поэты. А вот Спарта поэтов не предоставила миру. Сейчас время такое, когда – наёмники и хозяева. Очень жёсткое время. И поэтому либо Некрасов должен быть, или какая-то поэзия борьбы… И, с другой стороны, здесь ещё ситуация… Когда гибель Помпеи была, один пробовал остановить кого-то, когда все бежали, начать читать стихи, – его просто камнем стукнули по башке. Сейчас примерно вот такой синтез.

– Ну, а протестной поэзии разве нет?

– Протестная поэзия – это не поэзия.

– Разве она совсем никогда не бывает поэзией?

– Я думаю, никогда. Ну, как в поэзии – протест? Это ведь искусство, величайшее искусство для избранных. Понимаешь? Для избранных. Это тонкое движение от звуков, энергии… Представляешь? Это настолько тончайшая игра букв, звуков… Вот ты идёшь по тротуару. Метрах в двадцати пяти от тебя – человек. Тротуар небольшой. И он должен пройти с одной стороны, а ты – с другой. И вы неуловимыми движениями чувствуете, кто с какой стороны пойдёт. Вы ничего не делаете, никаких знаков не подаёте. Вы идёте, идёте, идёте, и так, не прикасаясь друг к другу, сошлись и, не задев друг друга, разошлись. Но вы точно, за двадцать пять метров уже поняли, кто с какой стороны пойдёт. И так же в поэзии – буква в первом четверостишии чётко чувствует букву в четвёртом четверостишии. Она чувствует, понимаешь? Это великое искусство – поэзия, великое искусство русского языка. Поэтому к борьбе, к штыку её приравнивать… Это не поэзия, это удел прозы. И не прозы это даже удел… Поэт должен быть бессилен, он слабым должен быть. Поэзия должна быть беззащитна. Иначе это не поэзия.

– А не кажется ли вам, что поэзия может действовать в разных спектрах? Не только в таком утончённом… Может быть поэзия, которая тоже для избранных, но при этом строится на больших, огромных вещах, которые находятся за пределами обычного сознания именно в силу своей объёмности и громадности? Так сказать, поэзия, ворочающая глыбами вселенского смысла…

– Тонкие вещи обычно большими и являются. Большая конструкция стихотворного языка. Слово, оно живёт тысячи лет, оно столько в себя впитало! И ты просто им пользуешься умело.

– С другой стороны, есть же всё-таки строки, которые любому человеку понятны и близки… Разве это не поэзия? Как там у Твардовского: «Вот стихи. И всё понятно. Всё на русском языке…».

– Не поэзия. Это просто не поэзия, когда всем всё понятно. Хотя Твардовского я сейчас не оцениваю.

– А в народных песнях разве нет поэзии? Она же ведь не для избранных людей, её все чувствуют. А есть песни, которые у целой армии дух поднимают…

– Ну, поэзия – немножечко другое. Песенная вещь – она с музыкой, с пением. Там другое. Человек уже в начале попадает в такое состояние, когда он стал песню петь. Понимаешь? А не наоборот. Не так, чтобы он стал петь песню и после этого попал в такое кайфовое песенное состояние.

– То есть – за счёт мелодии?

– Почему? Я не об этом говорю. У человека появилось состояние углублённое – и он стал петь «Во поле берёза стояла, люли-люли, стояла…». А не наоборот, что, мол, дай-ка я себе сейчас создам настроение…

– Но если он услышал песню, у него может появиться настроение.

– Оно какое-то – третье. Оно другое. Такое – полуфабрикатное… Кайфовое, размеренно-рациональное, меркантильное… он слушает, наслаждается… наслаждается, зная, что наслаждается. А когда ты поёшь: ты запел – и даже не знаешь, что запел, оно само собой получается.

– Ну а вот ваши песни, которые знает (понимает) вся страна, – судя по вашим же словам предыдущим, получается, что это не поэзия?

– Хорошим стихам музыка просто не нужна. Это несовместимые понятия. Это то же самое, что в картине к краске туда ноту бы запихивали. Вот композитор бы сидел и долотом бы вдалбливал и думал, что получится что-то. Это то же самое. Поэзии не нужна музыка. Это две капризные вещи. Супер-капризные. Они не только не совмещаются, они просто, как магниты, отталкиваются друг от друга!

– Значит, если получилась хорошая песня, то поэзии изначально в стихах нет?

– Здесь стихам не нужна поэтичность. Песенный текст – совсем другое. Он должен с музыкой совмещаться. Это «тексты» или «слова»… Но они должны быть тоже высокохудожественными. Иногда путают высокохудожественный текст с поэзией…

– А в чём отличие?

– Ну, поэзию трудно объяснить, что это такое. Легче говорить: вот это – не поэзия, то – не поэзия… И когда перечислишь огромное количество, миллион таких понятий, останется то, что – поэзия.

– Ну, а вот во всенародно любимой песне «Клён ты мой опавший…» сами стихи Есенина – поэзия?

– Понимаешь, как… Есенин – это такое явление (явление!), которое анализу в принципе не поддаётся.

– То есть это исключение из всех правил?

– Не исключение… Это – явление. Это единственный случай. Как – небо, земля, облака, Есенин, реки… Через запятую их перечислять можно.

– «Отговорила роща золотая» – тоже песня есть всеми любимая…

– Видишь, здесь нельзя сказать, что это не поэзия. Просто нельзя. А по-другому… тоже нельзя… Потому что это – явление… Ну, вот он единственный такой…

– Ну, а ваше «Почему так в России берёзы шумят…» – это художественный текст?

– Художественный, да. Хотя… Про себя-то я могу сказать, что это художественный текст, а не поэзия, а, допустим, про какого-то другого поэта я уже так, наверное, не скажу.

– Ну, да. Лет через сто кому-то, быть может, совестно уже будет сказать про вашу песню, что это не поэзия, а только художественный текст…

– Смотря как поэзия будет развиваться. Если она обгонит прозу, мировоззрение такое будет у людей, что будут заниматься поэзией, – может, это уже покажется детским лепетом… искусство поэтическое может так развиться. Потому что те или иные ниши всё равно существуют. Свою нишу заняли Цветаева, Ахматова, Пастернак, Есенин, Клюев, Василий Казанцев, Слуцкий…

– А Маяковский, допустим?

– Ну, в метро «Маяковская» на потолке написаны классные стихи. Идите туда – почитайте. Там выдернуты из Маяковского такие стихи – просто обалдеть!

– Вы одно время были близки с поэтом Игорем Шкляревским, много общались. Скажите, как вы думаете, почему он всё-таки не стал культовой фигурой? Чего ему не хватило?

– Это хороший, выдающийся поэт. Но, наверное, какую-то одну философскую книгу он не прочитал… прозаическую.

– Поэтам сегодня живётся довольно трудно. Особенно тем, кто занимается исключительно стихами. Но вам посчастливилось стать автором очень популярных, успешных эстрадных песен. Скажите, вас устраивает ваша нынешняя работа, ваше сегодняшнее положение как не просто поэта, но автора текстов популярных песен, которые многие презрительно называют «попсой»?

– Это просто вы сами об этом больше говорите, и я вынужден выслушивать, что я – «поэт-песенник». Вынужден.

– Ну, вы же на это живёте? Может быть, лучше было бы пойти в школу преподавателем русского языка и литературы, а в свободное время спокойно, ни от кого не завися, писать хорошие стихи?

– Я привык писать стихи. С детства привык. И это вылилось в том числе в известные песни… Давайте рассматривать мои непесенные тексты!

– Песенной темы всё же никак не избежать. Ведь широкому кругу людей прежде всего интересно то, чем человек знаменит…

– Нет, а я согласен терпеть то, что вы задаёте мне вопросы как поэту-песеннику. А потом, после интервью, я, пожалуй, возьму вас за ухо и потаскаю (смеётся)…

– Вот по поводу известной вашей песни «Потому что нельзя быть красивой такой». Это ведь ваше юношеское стихотворение, а «Белый орёл» его уже исполняет как песню для зрелых людей, по музыке, подаче это ощущается, это уже не «Иванушки», не «Корни». А стихи поют ваши юношеские. И бесконечный этот припев! Когда это у вас одной строкой звучит – это несколько наивно, но что-то в этом есть. Но когда взрослые дяди начинают это сто раз повторять: «потому что нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя…» – это звучит инфантильно и нелепо.

– Нет-нет, я бы не согласился. Это супер-эротическая песня. Она соизмерима вообще со спермой, которая в глазах стоит.

– А мне хочется заткнуть уши или просто выключить приёмник, когда это звучит. Этот многократно повторяющийся припев, который просто мылит слух. Это раздражает страшно. Ведь в народных песнях как? Там повторяются хором последние строки куплета, каждый раз разные. А чтобы один и тот же твердился десять раз, да ещё и словечки такие «потому что», «нельзя», «такой»: «зя – низя»… Произносить, повторять это можно только с большой иронией.

– Нет. Тут всё сбалансировано. Это не ирония, здесь много эротизма. Это выделение спермы у мужика… который бесстыдно соблазняет всех подряд девок.

– Ну, а вам не стыдно за эти свои стихи такие «бесстыдные»?

– Нет, хорошая песня. Очень хорошая. «Потому что нельзя…» – это пословицей стало.

– По-моему, это – антипословица…

– Ну, не знаю…

– А согласны ли вы с такой позицией, что нужно «кровью платить за каждое слово своё»?

– Ну, понимаешь, это вроде бы так. Оно можно и доказать это, как можно доказать цитатами из Библии, что там нет Бога. Всё должно быть оправдано золотым запасом слов. Ты пишешь строчку на уровне вдохновения… Мы сейчас, может быть, ёрнически говорим… Но истинный поэт всегда пишет по вдохновению, вот оно пришло на 15 минут – он пишет. И это примерно то же самое, что ты сказал, потому что вдохновение – самое высокое чувство в человеке.

– Вдохновение и кровь… Кстати, у Николая Тряпкина есть стихотворение, где это соединяется в одной строке: «И услышу я голос крови, / И пройдёт он, как ветер в слове…».

– Да – это очень сильно. Просто гениально сказано! Но это ещё мастерски всё сделано. Чуть-чуть измени что-то в предложении, перемени слова местами, и всё рассыплется, а именно за счёт русского языка, такая жёсткая конструкция… Поэтому всё удачно получилось. По сути дела, вот эту строчку можно написать и – достаточно…

– А есть ли у вас какое-то поэтическое кредо? Как вы пришли к пониманию того, что такое истинная поэзия?

– Слово «кредо» я вообще не воспринимаю. Но в моей книжке «История создания песен» есть такая маленькая фотография: я стою у забора из жердей, за ней лес, это центр Западно-Сибирской низменности – «во глубине сибирских руд»… а я стою маленький – и подпись: «Начало мира поручено стихам…» (Гёте). То есть с малолетства я, наверное, на мир смотрел такими наивно-поэтическими глазами… Когда косили сено, над нами пчела летала и потом до самого дома нас провожала. Вот это были мои друзья, я это видел и писал: «Трава на цыпочки встаёт, / Чтоб раньше всех увидеть солнце».

Поэзия вообще рождалась от старинного монотонного труда, от косьбы сена… длинные покосы, величие трав, величие природы… потому что человек всё равно связан с природой. Даже не «всё равно» связан, а настолько связан с природой, что не железобетонная свая, арматура его вдохновляют прежде всего… хотя всё является предметом поэзии… но всё-таки главное – естество… У меня есть такое стихотворение: «Что я в жизни успел, дед сосчитать велел…», и там я перечисляю: «Место нашёл у реки, где лучше клюют окуньки…», «за руку сына водил, правду ему говорил», «правду ему говорил, хоть и не было сил…». То есть от пчелы вот от этой – до сына… вот поэзия… И я к ней приобщился просто от монотонного труда в детстве: много косил сено. Идёшь вот так и ощущаешь простор, одиночество. Пчела летает, а ты косишь сено – и чувства всплывают от этой монотонной косьбы… Огромные чувства! Они затмевают шестилетнего ребёнка! И складываются ритмованные какие-то слова, какое-то благозвучие находишь в них и думаешь: «Ёлки-палки!..». Там нет ещё смысла, но есть благозвучие. И ты приходишь в палатку и начинаешь эти слова повторять, и такое удовольствие ощущаешь от этого!.. Потом опять косишь. И так несколько дней. Вот от такой монотонности труда у меня, по крайней мере, возникли стихи. От огромных чувств, которые надо было куда-то деть, во что-то переплавить. Набор благозвучных слов, которым какой-то смысл хотелось придать. И вот оно рождалось – я не записывал ничего, а так бормотал… величавость ощущал, величавые такие строчки…

Поэзия – это для меня самый естественный механизм, с помощью которого можно исследовать бытие. Существуют в науке, в промышленности какие-то приборы для исследования, механизмы. А с другой стороны, – есть поэзия, понимаешь? Она тоже существует независимо от нас, вокруг нас, и она тоже исследует, инвентаризирует… Вот так вот просто ты не можешь заглянуть за шкаф, а поэзия – тык – и туда проникает! Словом, строкой. Если приводить цитаты: «Сменяются вёсны и паромы наводят, / Солома на поле вытаивает без прикрас. / И бытие в небытие переходит / Просто, как школьник, из класса в класс». Или вот, допустим: «Жизнь – расписная клеёнка / Обеденного стола, / Что пищевой содой / Затёрли всю добела…». Получается, в поэзии ищется одна какая-то составляющая, потом вторая. С помощью их сближения получается третья. И вот эта третья – она как раз и влияет. Не каждая по отдельности – а сочетание. Это трудно не только понять, а даже сказать… Потому что: «Слово – ничто. Звук – это животное. Ты молчи. Огонь скажет больше, чем шерстяная тишь…» Вот давай анализировать мои строчки: «Туман бережёт лодки и тихо стоит над водой, / Так градусник под мышкой / Держит больной». Вот о чём это? Поэтическое равновесие, стык далековатых понятий, который и высекает искру поэзии. Но… Здесь присутствует и артистизм. Понимаешь? Вот это вот лукавство. Когда это писалось, естественно, я не думал о том, что больной под мышкой держит градусник. Оно писалось на чувства. Есть заданное чувство поэта – он сидит, пишет, у него супер-вдохновение, и вот такие слова появляются.

Но со мной могут спорить: а каков тогда удел прозы? Всё это можно прозой написать. Может быть, лучше будет. Допустим, «Дети из камеры хранения» Рю Мураками… или Фолкнера когда читаешь – «Медведь»… Ты в процессе чтения как будто взлетаешь на самолёте – не замечаешь, как колёса оторвались от железобетонных плит, – и ты уже паришь над землёй… Это вообще-то удел поэзии. Но проза очень далеко ушла… Говорят, соперница поэзии – музыка… Нет, всё равно – это проза. Потому что русский язык, он настолько могучий, настолько действующий, влияющий, там даже паузы, словосочетания, глаголы… или отсутствие глагола… И проза настолько далеко ушла, настолько сумела овладеть русским языком… даже Гришковец, который описывает, как его стригли в парикмахерской, волосинка упала за рубашку, и целый день она его щекотала. И он ходил с этими ассоциациями про всё это дело… Но это слишком просто. А вот, допустим, «Парфюмер» Зюскинда. Там настолько круто!..

– Но это ведь уже не русский язык.

– Ну и что? Русский язык – не самоцель. Я говорю, как инвентаризировать мир, окружающее пространство с помощью языка. И здесь два варианта. Не музыка или живопись, а или проза – или поэзия. Всё равно соперничает только проза с поэзией. Внутренне. Общее – язык и письменный стол. Но проза сильно далеко сейчас ушла – за счёт усидчивости прозаиков, потому что они много пишут и у них автоматически какие-то находки получаются. А поэты привыкли к форме вот этой палочки-считалочки:

тра-та-та-та

та-та-та-та

тра-та-та-та

та-та-та

Всё. Сидит здоровенный мужик и с трибуны читает: «Та-та Та-та-та-та-та Та-ра Та-та-та-та». Но на такой мотив, грубо говоря – на это «та-ра-та-та», на эту палочку-считалочку (ритм – он всё равно ограниченный) – написаны сотни, тысячи стихотворений, а должно быть что-то одно, должно существовать нечто единственное вот в этом ритме, в мире, в жизни, у поэта. Вот кто-то однажды уже написал в этом ритме что-то более или менее удачное (критики пускай об этом говорят) – и он начинает с таким капризным изяществом, понимаешь, (охота подойти и по харе дать)… начинает изображать из себя поэта, подвывая: «та-ра-та-та-та, та-та-та-та…» Вот эти «та-ра-та-та», которые я сейчас произношу, интереснее слушать, чем заложи в это слова. Слова должны быть единые, однозначные. Только один раз написаны в жизни и вообще запатентованные в каком-то переносном смысле, так, чтобы больше никто не писал об этом таким образом.

Поэт, когда пишет, он не думает о мере, о целесообразности, он просто пишет. У него это выплёскивается. Он должен раскрепоститься. А если он начитается традиционности этой, тарабарщины, палочек-считалочек… Ему ещё в школе учительница скажет, что должно быть вот так-то, столько-то строчек, рифм и т.п. И всё! И он подумает, что так и должно быть. И вот они из этих литобъединений выходят, где их ругают: у тебя здесь лишний слог, у тебя здесь рифма неполная. Ну, не полная – и пусть. Зато как читается эта неполная рифма! Усечённая какая-нибудь. Или рифма на первый слог вообще. Даже если говорить о песенном творчестве. «Поэт-песенник» – для меня звучит немного обидно. Но какую-то грань я для себя определил… Там тоже есть какая-то поэзия: «Мысль – это русло тела. Это не надо знать. Осень, ты так хотела Сразу зимою стать». По крайней мере, какой-то накал есть. Вот это стихотворение – оно вроде традиционное, четыре строчки, – а как много всего. Это есть в одной из песен на мои слова.

– Когда вы пишете слова к песням, вы рассчитываете на определённого исполнителя или песни сами возникают уже в таком виде?

– Некоторые сами по себе рождаются.

– Для «Иванушек» и для «Любэ» ведь совсем разные песни должны быть по духу, по настроению.

– Но это очень понятно, тут думать много не надо, пишешь ты для «Любэ» или для «Иванушек», для «Корней», или даже вот группа «Фабрика» поёт на мои слова: «А у неба нету дна, Как билетов нет в кино. А сегодня дотемна про одно всё, про одно… Про любовь, про тебя» (припев начинается). Вот смотри, чем это плохо? «У неба нету дна, как билетов нет в кино». Не надо нам, как буки, сидеть пугать: «Русский язык, ЕГЭ! Сдавайте, трудитесь, знайте, где все запятые!..». Да вы напишите вот так вот! Напишите смешно, лукаво, глупо напишите! Тогда вся жизнь наша будет лучше…

– Ну, вот мне, допустим, не хочется слушать это, даже если там качественно вы написали текст. Потому что чувствуется в этом какая-то слащавая легкомысленность, что ли… На фоне того, что происходит на улице, в стране, в мире, что в воздухе витает, на фоне чего-то главного в жизни – это просто как-то даже стыдно слушать… Я не могу.

– Знаешь, ведь красота никогда не спасёт никакой мир. И поэзия тоже не может ничего в мире урегулировать. Если что-то происходит в стране, это всё параллельно. Если в стране голод, не надо бубнить об этом, писать мрачные песни…

– То есть поэт и гражданин не соединяются для вас?

– Ну, они соединяются в чём-то большем, потому что гражданин – он гражданин на кухне, в ванной. Он прост. И чем проще человек, тем это величавее, тем больше у него силы, грамотности, эрудиции. Здесь не надо под словом «гражданин» какую-то особую серьёзность подразумевать, что он там готов к жертвам каким-то… Ну, на что готов? Это значит – просто неправильно он что-то делает! Вот пришёл ребёнок – он должен по головке его погладить. Бабушка внучка должна приласкать. Всё. Вот оно и всё гражданство. На этом начинается и этим же заканчивается. А что ты можешь мне возразить по этому поводу? Поглаживание по головке, ласка, лукавство, теплиночка какая-то, улыбочка… За этим стоит огромное внутреннее содержание. А говорить так – «поэт и гражданин»… Всё напускное надо бить, выпинывать из себя!

– Но есть ведь какая-то ответственность поэта?

– Ответственность… Что такое ответственность? Самое, может быть, большое патриотическое стихотворение – «Я помню чудное мгновенье…». Оно самое ответственное…

– Почему?

– Ну, потому что оно влияет, оно действует, оно-то и нужно людям. А вот по ритму с ним совпадает: «Вставай, проклятьем заклеймённый…». Но стихотворение, строку из которого я привёл выше, – лучше. Оно действует, оно спины нам распрямляет, оно нас может остановить, если мы собираемся совершить плохой поступок. Оно – действующее.

– А как по-вашему, обладает ли поэт особым «поэтическим» зрением, недоступным обычному человеку?

– Только прозрением. Мощным прозрением. Шкляревский предсказывал в своих стихах многое. Вот если перечислять всех… и Казанцев, и Шкляревский, и Юнна Мориц, и Пастернак… у всех есть там предсказания, прозрения… и Бродский. Поэт – это предсказатель. Поэтам трудно. Они всё видят, всё понимают. И они не хотят просто прямо говорить людям правду…

– А почему не хотят говорить правду? Чтобы камнями не забросали, как лермонтовского «Пророка»?

– Да нет, такие просто они люди, склад характера…

– А может, дело в том, что просто не получится пророчество, если напрямую его сказать?

– Нет. Пророчество… это опять разговор такой теоретический… То, что все поэты пророки – это точно. Потому что они пишут на уровне вдохновения. А вдохновение – это когда понятно всё, видно на миллионы километров вперёд и на миллионы лет вперёд и назад …

– То есть снимается пространство и время?

– Да. Йоги достигают праны, буддисты нирваны, а у поэтов – вдохновение. Это невероятно мощное состояние, просто невероятно! Его не достичь ничем, поэтому они эгоисты, поэты. Вдохновение – это высшее наслаждение, невероятное!

– А бывало у вас так, что во сне приходили стихи?

– Ну, в основном не записываешь их, а потом жалеешь.

– Ну, были те, которые удалось записать?

– Конечно.

– А можете вспомнить?

– Нет, не вспомню…

– А вот не строчки, а какие-то образы, сами сны, с их сюжетами, странностями какими-то не пытались потом в стихах передать?

– Нет. Образ, как его записать? Я думаю, такой вариант работы всегда приводит к неудаче и к фальши. Стихотворение – это ведь всё равно словесный материал. Нужно, чтобы было здесь и сейчас. Чувствуешь вдохновение – пишешь строчку… Просто строчка. Она должна быть бессмысленной. На таком уровне – без смысла. Она должна трепетать. За счёт аллитераций и т.д. Она у тебя выскакивает изо рта, из ушей, ты её просто ловишь вот так руками и кладёшь на бумагу, записываешь, и такой кайф от этого, потом вторая подбирается…

– Но ведь можно то же самое делать, в том числе с аллитерациями, с «кайфом», и когда у тебя уже есть образ перед глазами, замысел…

– Уже кайфа не будет такого, образ будет давить на тебя: «Ага! Образ! Надо это зафиксировать!..» И начинаешь что-то придумывать, чтобы описать это. А должно быть не так. Строчки не придумываются. Ты сам не знаешь, что происходит, ты, как дурачок, просто что-то делаешь такое – и получаются стихи…

– Вы согласны с мыслью, что настоящему, крупному поэту нужно обязательно находиться или бывать в столице?

– Обязательно, конечно. Поэту нужна уверенность. Она должна достигаться какими-то компонентами. Или чтением многочисленных философских трудов или… Я вот из провинциального города сюда приехал, в Москву, два года жил здесь. И конечно, сам факт этот был важен – какой-то баланс произошёл. Переезжает человек из провинции в столицу, и его внутренний мир балансируется до нужного уровня.

– То есть столица нужна только для уверенности, а не потому, что здесь некая сгущённая информационно-энергетическая атмосфера, духовная концентрация такая?..

– Нет, для уверенности. Чтобы провинциализм преодолеть, уверенность обрести. Не более уверенным, а невероятно уверенным. Ты и в столице должен тоже пожить, чтобы обрести ещё больше… Потому что если ты был уверенным только в провинции, значит – это уверенность ещё не такая была, лажовая…

Беседу вёл Евгений БОГАЧКОВ

Полный текст интервью Михаила Андреева читайте в ближайшем номере этнополитического и литературно-художественного журнала «Мир Севера» (учредитель этого издания – наша газета).